В стратегиях современной рефлексии происходит осмысление «плотности» субъективного – внимание сосредоточено на телесных и топологических константах. Ставится вопрос об обозначении субъективности — линейность письма граничит с возникающей «непоследовательностью» символического порядка — фрагментарное письмо, «разъём дискурса», карта/плоскость – на месте текста. И возникает необходимость «представления» того, что выходит за пределы символического порядка.
В эпико-мифическом представлении тело соотнесено с единым планом мирозданья – рассмотрено с точки зрения его внутренней организации, которая оказывается своеобразной проекцией на мир и соотнесена с устройством Космоса. Обозначаются два плана: во-первых, тело структурировано, т. е. описано через со-положение и рас-положение его органов и функций, во-вторых – тело не собрано по единству «духа», «сознания», «Я». В определённом смысле тело человека не отличается от тела природы. Тело человека получает определение именно через приписывание ему места в иерархии: тело-душа-дух. Такое тело неразрывно соединено с цельным миром субъекта и обладает своим предназначением. Выступая объектом сознания, тело включается в структуру языка и по мере ограничения автономии действия его жизненных сил лишается своего собственного языка, т. е. находится во власти объективирующего его дискурса.
Границы тела во многом начинают колебаться, когда тело перестаёт рассматриваться как «тело вне нас» – видится как то, что от Я неотделимо: фиксируется невозможность перевода тела в нечто Внешнее нам. То, что В. А. Подорога, продолжая традицию мысли Ф. Ницше и А. Бергсона, обозначает как «моё тело», не определяется через модель или схему тела: первичным оказывается образ тела, который совмещает в себе неясные и неточные переживания наличного телесного опыта. По отношению к «моему телу» первичной является не лингвистическая форма, не то Я, которое производит высказывание, а то Я, форма которого телесна и не может быть переведена в формальный порядок высказанного.
В отличие от позиции Декарта, который определял формирование Я через мыслительный акт и не относил Я к непосредственному или воображаемому телесному опыту, «моё» тело как первичный образ тела изначально не фундировано сознанием. Фиксируется доязыковое бытие Я – бытийно-телесное.
Это Я изначально дано вне объясняющих стратегий мысли, поскольку бытийно-телесные отношения предшествуют рефлексивному опыту. По отношению к дискурсивному опыту проблема понимания тела в его целостности и самостоятельности, рассмотрение его в аспектах становления, боли, переживания, перверсии и т. д. соотносится с другой проблемой – как можно представить тело как поток становления в символическом опыте?
То, что выступает границей «моего тела» и устанавливает связь с внешним миром, например – кожа, подвержено риску своего исчезновения под воздействием внешних сил. Тело, чьи границы не могут быть зафиксированы, а само оно не обладает преградой, отделяющей его от действия внешних сил (тело-аффект), выражено в таких концептах энергийной неопределенности – «кинестическая амёба», «гротескная телесность», «дионисическое танцующее тело», «трансгрессивное тело», «тело без органов». Именно в связи с этим Ж. Делёз и Ф. Гваттари предлагают видеть мир ризоматически.
По отношению к критикуемому ими психоаналитическому методу это значит отказаться рассматривать телесный опыт через порождающие его механизмы и освободить его от многообразия толкования. Тело без органов не может быть собрано, т. е. сконструировано по заданной модели, напротив – оно должно быть освобождено от организации. Как представить такое тело?
Образным выражением концепта ризомы, открытому множественности, является карта. «Карта… удерживает на своей одномерной поверхности многомерное и способна изменять свою конфигурацию аффектов, вещей, элементов и событий при внесении в нее нового добавочного измерения. Карта – это всего лишь место для записи, причем опять-таки случайной записи того, что произошло или еще продолжает происходить; поэтому она не проективна и не регрессивна в своих отображениях, а имманентна потоку реального…». Модель проектирования на плоскость того, что остаётся свободным от опосредования означающим – именно карта. Она не воспроизводит объект, а его конституирует, не вписывает в структуру, а напротив, освобождает от неё.
Тело-аффект, «тело без органов» связано с разрушением устойчивости внутренней организации, что подчёркивают А. Арто и Ж. Делёз. Важно отметить то, что концепт «тело без органов», выступая первоначально как предельный опыт субъекта, в концепции Делёза становится обращённым к безличному событию и выступает определённой стратегией видения и объяснения. Ж. Делёз соотносит освобождение тела от органов-организации с исследованием сознания вне субъекта, бессознательного вне исследования и интерпретации. Концепт «тела без органов» обращен к практике ускользания субъекта от системы стратификации и организации: «Мы не достигнем тела без органов и его плана консистенции, дико дестратифицируя… Следовательно вот как это должно быть сделано – обустройтесь на страте, экспериментируйте со случаями, которые она предлагает, ищите благоприятное место, вероятные движения детерриториализации, возможные линии ускользания… всегда имейте небольшой участочек новой земли».
Таким образом, очевидными оказываются два плана существования тела и модуса его описания: тело как то, что обладает определёнными границами и находится во власти объективирующего его дискурса. И тело, смещаемое в своих границах – неопределимая телесность. Она не задана мыслью, но ею может быть представлена. Выступая организующим концептом рефлексии («ризома»), телесность оказывается определённым образом соотнесена с текстом.
Классическое письмо предстает как отражение сознания, и представления телесности до своего осуществления уже предписаны соответствующими фигурами. В рассказе Л. Гессена «Восьмёрка. Рассказ с чертежами» представление телесности в своей самодостаточности оформляет соответствующим образом письмо – вводит измерение плоскости. Создаётся проекция телесности на плоскость как некоторой спонтанно оформляющейся данности. Тем самым представленность телесности и движение текста оказываются особенным образом соотнесёнными. Текст демонстрирует себя через отказ от фигуры репрезентации – телесность не сводится к серии означающих.
Фигуры разума, представленные графически, выступают как попытка событийно объяснить становление телесности. Но такое символическое представление телесности не делает её более понятной. Смыслы, которые появляются на плоскости, нивелируются и сменяются другими – оказывается невозможной никакая устойчивость. При этом плоскость возмещает истончение глубины, свидетельствует о непроницаемости открывающегося мира и может быть соотнесена с тем, что П. Флоренский в работе «Обратная перспектива» обозначил как живое представление, которое никогда не останавливается во внутреннем созерцании мёртвою схемою вещи.
Конфликт в рассказе «Восьмерка» проходит по границе, отделяющей телесность, спроектированную сознанием от телесности-фантазма. Воображаемая телесность создаёт собственные самодостаточные смыслы: включая даже неодушевлённые предметы в сферу вопросов жизни и смерти, она в конечном итоге приводит к деформации внутренний мир субъекта. Столкновение телесности, отождествляемой героем со случайной неизбежностью смерти и стремящегося понять сознания, лишает человека его собственной определённости: «Существо ужаса, росшее и выросшее в нём, было полудеревом и полуживотным одновременно. Книзу были завивающиеся корневища, кверху корневища переходили в тело и лицо животного, должно быть собаки. Была минута, когда Кошников весь наполнился существом ужаса, когда Кошникова совсем не стало». Возможность спастись в без-мыслии, уйти от себя в сферу графической абстракции оказываются невозможными.
Представленное на плоскости оказывается экзистенциально-наполненным, требует постоянной соотнесённости с конкретным переживанием: распадение фигур отражает исчерпанность найденных смыслов. И если начало столкновения сознания с воображаемой телесностью демонстрирует дистанцию между ними, то спроецированная на плоскость телесность неумолимо обращает человека к самому себе, свидетельствует о нём же самом – «говорит именно потому, что не пропускает взгляд и вопрошание через себя…. соединяя в себе акт и поименование, требует ответа в миг совершающегося акта вопрошания» (А. А. Грякалов).
Мысль освобождается от ложной глубины, становясь актуально присутствующей. Но открываясь навстречу возникающим смыслам, она оказывается не в состоянии справиться с собственной фантазмной проективностью – входит в зону безумия. Графика, выступая пересечением мысли и воображаемой телесности, предстает своеобразным языком для самовыражения субъекта. Приоткрывая в символической форме опыт самодостаточного тела, чертёж оказывается не только проекцией тела, но и создаёт символическое представление события как трагический опыт формирования Я. Значимый для современности модус эстетики как чувственного восприятия, не сводимого к «знаковым обозначениям», актуально представлен в работах Ф. Ницше. Одним из возможных планов продуктивного развития идей эстетики жизни выступает сфера аутистического существования.
Феномен аутизма, рассмотренный в пространстве эстетического, обращает внимание на конструирование особого внутреннего опыта – чувственного переживания, не сводящегося к знаку, а напротив, от него ускользающего. При этом речь идёт не об эстетике аутизма, а об особом переживании мира в опыте аутиста, замкнутом на себе. И здесь возникает вопрос о символическом выражении этого переживания.
Как этот опыт может быть представлен?
Как увидеть символическое в аутистическом опыте, исходя из него самого как особой данности?
Его невозможно различить только с позиции «линейного» конституирования смысла, на котором основывается воображение, игра, возможные вариации, т. к. известная линия смысла является очевидной. Для аутиста она именно не очевидна.
Детям аутистам трудно играть в игры, требующие воображения. Исследования по развитию игровой деятельности в норме и при аутистических нарушениях показывают, что игровая деятельность у аутичных детей в основном сводится к однообразным действиям: пересыпанию, кручению, верчению, перекладыванию предметов, постукиванию предмета о предмет, обнюхиванию, облизыванию, обсасыванию предметов. Чем может быть обусловлено избегание деятельности, связанной с воображением или, может быть, чем оно замещается? В исследованиях, которые проводятся специалистами, отмечено, что в восприятии аутистом окружающего мира является характерным слабое развитие центральной связи, которая обуславливает невозможность целостного восприятия. Именно центральная связь позволяет выявлять в привходящей информации главное и оперировать информацией в обобщённом виде.
Опыт аутиста свидетельствует об обратном.
Чтение связного предложения для аутиста может быть сходно с прочтением несвязанных слов – аутист не встраивает слово в контекст, который бы позволил ему устранить противоречия (ситуация с омографами – словами, которые могут обладать несколькими значениями). То, что обеспечивает центральная связь – выявление нужного смысла по контексту – для аутиста оказывается практически невозможным. Возникают трудности с представлением ментального состояние другого человека, осуществлением действий, связанных с совместным вниманием, притворством или скрываемой ложью (Baron-Cohen).
О. Богдашина, специалист по исследованию сенсорного опыта у аутистичных детей, полагает, что при гештальт-восприятии – восприятии без фильтрации и отбора, одновременно и детальным и целостным – происходит «набор» большого количества ненужной информации. «Люди с аутизмом постоянно подвергаются «бомбардировке» сенсорными стимулами. При этом они часто не способны фильтровать информацию, получаемую их органами чувств. Их реакция на эту «бомбардировку» может выражаться в форме специфических телесных движений, которые известны как аутичное поведение». Как адаптация к данной ситуации в опыте аутиста возникает одержимость существующим порядком, поскольку при изменении любой детали сцена-гештальт становится незнакомой. Изменение в образе жизни или обстановке может привести аутиста в замешательство, вызвать страх, гнев, агрессию.
При аутизме существует множество форм «повторяющегося поведения»: бесцельные движения, намеренное соблюдение некоторых правил, сопротивление переменам, отказ отвлекаться на чужое вмешательство, ритуальное поведение, ограниченное поведение – узкофокусированное, при котором интерес человека или его активность, направлены на единственную телепрограмму или игрушку, аутоагрессия. Тем не менее, по общей своей направленности такое поведение оказывается тем, к чему отсылает символическое пространство в своей многозначности. Проанализированная склонность к гиперсистематизации в аутизме, выявляет стремление субъекта создать пространство зависимых от него событий и избежать столкновение с событиями, которые вызваны другими людьми. Дезориентация в символическом контексте обращается внутренней сосредоточенностью аутиста – вниманием к тактильному опыту, организацией своего режима и конструированием известного предметного и символического жизненного мира.
В телесном опыте аутиста возникает особая стратегия видения вещей и возможности ориентирования в мире. А. Беггс, женщина-аутист, владеющая навыками письма, анализирует собственные способности и говорит о том, что усиленное тактильное взаимодействие с окружающими вещами, представление внешнего мира посредством «пространственной карты», оказывается способом её восприятия мира. При этом такой способ восприятия накладывает ограничение на совершение действий, которые основаны на выстраивании определённой последовательности: приготовление пищи, одевание платья, говорение. Т. е. трудности возникают с выполнением заданий, которые требуют выстраивания необходимой последовательности вне многомерной сети возможностей. А. Беггс называет свой способ ориентации в мире «пространственным мышлением» и подчёркивает, что оно не основано на визуальном восприятии: «Пространственное мышление – метод организации вещей в моём сознании. Он не визуальный (хотя многие люди думают, что визуальное и пространственное являются синонимами)…это другой способ мысли, который не ориентирован на представление чего-либо».
Пространство, где может быть увиден феномен аутизма как данность – это, с одной стороны, пространство дознакового, неопределённого внутреннего опыта, а с другой стороны – возможное пространство символического. Именно на пересечении символического и телесного становится видно сближение чувственного переживания как эстетического отношения к миру и стремления к внутренней организации. То, что в событии выступает как телесная данность, не есть совершенно неопределённая телесность, которая пронизана внешними воздействиями. Опыт символического самовыражения смещён опытом внутренней организации, которая приобретает форму отстранения от внешнего мира, погружения в себя, молчания. Эстетика молчания обращает к целостности и к пределу выразимого, а с другой стороны, выступает как возможность рождения новой формы и условие её существования (М. Михайлова).
Соответственно, субъективность аутиста связана с внутренним усилием, с определённой логикой тела – с режимом автономной самоорганизации и специфическими формами упорядочивания окружающего мира. Эта особенность внутреннего опыта в аутизме в топологической соотнесенности с опытом «внесимволической» телесности и эстетическими формами ее выражения создают актуальное пространство формирования субъективного опыта.