Среди отечественных языковедов первой трети XX века одной из наиболее ярких – и в личном, и в научном плане – фигур можно считать Е.Д. Поливанова, трагическая судьба которого обострила интерес к его трудам и идеям уже во второй половине ХХ столетия. К настоящему времени многие работы учёного переизданы (или опубликованы впервые), а сам он прочно занял место на страницах истории отечественной лингвистической мысли в качестве одного из её корифеев.
Однако в научном наследии Е.Д. Поливанова есть высказывание, которое известно достаточно давно, но вспоминают о котором сравнительно редко. Поэтому считаем целесообразным напомнить его содержание: «…Я решительно отметаю те культурно-исторические и политические теории, которые развивались сторонниками евразизма, в частности, на почве лингвистических фактов… там, где от языковой действительности делается фантастический скачок к предвзятым мнениям исторического идеализма, там кончается наука и начинается белогвардейская метафизика. В частности, и сами языковые факты, привлекаемые к обоснованию евразийской теории, при их ближайшем рассмотрении, например, при конкретном выяснении юго-восточной границы «евразийского языкового союза»… могут только предостеречь против тех обобщений, до которых доходят лучшие представители современной лингвистики, когда они перестают быть лингвистами. Если я в своё время протестовал против невежественной фальсификации «материалистической лингвистики» (работы Н.Я. Марра в период 1925 – 1929 гг.), то я ещё с гораздо большим рвением готов протестовать против высоко эрудитного историко-идеалистического использования языковых данных именно потому, что здесь, в лице авторов евразийской теории, я имею вполне лингвистически вооружённых противников» (Поливанов 1968, с. 116-117).
Если имя Н.Я. Марра вряд ли нуждается в комментариях (во всяком случае, поскольку речь идёт о человеке, получившем филологическое образование), то далеко не каждый, даже будучи лингвистом по профессии, вне контекста упомянутой статьи отождествит критикуемых «авторов евразийской теории» с двумя хорошо ему известными, но обычно ассоциируемыми с несколько иными концепциями именами крупнейших языковедов прошлого века. Речь идёт о создателях знаменитых «Тезисов Пражского лингвистического кружка» и виднейших представителях структурной лингвистики – Николае Сергеевиче Трубецком и Романе Осиповиче Якобсоне.
Подобная ситуация вполне объяснима. Если собственно лингвистическое наследие того и другого (во всяком случае, поскольку речь идёт о наиболее значимых трудах), несмотря на их эмиграцию, было достаточно хорошо известно в нашей стране уже с 60-х годов ХХ столетия, то с «евразийским» компонентом их творчества российский читатель, по понятным причинам, относительно полно познакомился, по существу, лишь в середине 90-х годов, С другой стороны, в какой-то степени «структуралистский ореол», окружавший названных учёных, привёл к тому, что в подавляющем большинстве трудов по истории языкознания (вплоть до сегодняшнего дня) разделявшееся и активно проповедовавшееся ими в определённый период евразийство, как правило, вообще не упоминается. Если в советское время определённую роль могли сыграть факторы политического характера, то в последние десятилетия, скорее всего, это можно объяснить отношением к нему как к явлению, не связанному непосредственно с собственно лингвистической стороной их деятельности.
Думается, что приведённое выше высказывание Е.Д Поливанова, при всей его полемической односторонности и неизбежной для времени, когда оно создавалось, идеологической окраске, показывает, что дело обстояло не совсем так. Даже достаточно поверхностное знакомство с наследием Н.С. Трубецкого и его оценкой современниками и последующими исследователями неизбежно приводит к выводу, что в целом в ряде работ своеобразная перекличка евразийских идей с языковой проблематикой – особенно, связанной с её историческим аспектом – несомненно наблюдается. Об этом, кстати, говорится (но, разумеется, в отличном от Е.Д. Поливанова духе!) и в комментариях к упомянутому выше изданию: «Действительно, евразийские идеи были импульсом и для лингвистических, и для литературоведческих трудов Трубецкого. В языкознании их явный отголосок можно услышать в понятии языкового союза и вообще в том интересе к типологическим и ареальным взаимоотношениям языков, результатом которого были и его знаменитые «Основы фонологии», и работы по кавказской лингвистике. Евразийская культурология стоит и за представлениями Трубецкого о специфике литературных языков как феномена культуры» (Живов 1995, с. 765).
Таким образом, вопрос о «евразийской лингвистике» (т.е. о комплексе лингвистических проблем, в той или иной степени связанных с евразийством как особым историко-философоским и культурным течением в послереволюционной русской эмиграции) представляется достаточно существенным (литературоведческого аспекта, как лежащего вне нашей компетенции, мы здесь касаться не будем). Не ставя, естественно, своей целью подробный анализ указанного вопроса, мы хотим остановиться только на одной его стороне: насколько справедлив упрёк Е.Д. Поливанова в том, что «евразийская тенденция» в лингвистическом исследовании обязательно выводила это последнее за пределы собственно науки? И шире – в какой степени мировоззренческие позиции учёного определяли трактовку им тех или иных конкретных проблем в соответствующей области знания, входившей в сферу его профессиональных интересов?
Предварительно считаем целесообразным остановиться на нескольких моментах. Прежде всего, речь идёт именно о специальных вопросах языкознания, наряду с которыми в той или иной работе могут затрагиваться и аспекты, прямого отношения к ним не имеющие. Так, в статье «Вавилонская башня и смешение языков» — едва ли не самом программном документе «евразийской лингвистики», с которого и принято начинать проблематику «языковых союзов» — можно прочесть о «наказании за коллективное грехопадение всего человечества», необходимости «резкого и безусловного осуждения попыток… создания однородной человеческой культуры как попыток богопротивных» (Трубецкой 1995, сс. 327; 335) и тому подобных вещах явно не лингвистического характера. Однако само обоснование концепции «языковых союзов» ведётся в терминах, для современного автору языкознания вполне традиционных: говорится о распадении языка на говоры, подговоры и т.д., наличии переходных говоров, распаде исходного языка на родственные языки – т.е. излагаются элементарные положения классической компаративистики – и лишь затем читатель подводится к основной идее: «Случается, что несколько языков одной и той же географической и культурно-исторической области обнаруживают черты специального сходства, несмотря на то, что сходство это не обусловлено общим происхождением, а только продолжительным соседством и параллельным развитием. Для таких групп, основанных не на генетическом принципе, мы предлагаем название «языковых союзов». Такие «языковые союзы» существуют не только между отдельными языками, но и между языковыми семействами, т.е. случается, что несколько семейств, генетически друг с другом не родственных, но распространённых в одной географической и культурно-исторической зоне, целым рядом общих черт объединяются в «союз языковых семейств»… Такие «союзы» генетически, по-видимому, друг с другом неродственных лингвистических семейств распространены по всему земному шару. При этом часто бывает, что одно и то же семейство или одиноко стоящий язык принадлежит сразу к двум союзам или колеблется между двумя соседними союзами, играя, таким образом, ту же роль, что переходные говоры в генетической классификации. – Таким образом, принимая во внимание обе возможные группировки языков, генетическую (по семействам) и негенетическую (по союзам), можно сказать, что все языки земного шара представляют некоторую непрерывную сеть взаимно переходящих друг в друга звеньев, как бы радужную. И именно в силу непрерывности этой языковой радужной сети и в силу постепенности переходов от одного её сегмента к другому общая система языков земного шара при всём своём пёстром многообразии представляет всё же некоторое, правда, только умопостигаемое, единое целое» (Трубецкой 1995, с. 333-334).
Как видим, аргументация автора такова, что обвинить его в том, что он «перестаёт быть лингвистом», можно лишь с очень большой натяжкой. И возможность группировки языков не только по генетическому принципу, и признание различного рода переходных явлений как между диалектами, так и между самостоятельными языками (причём, как оговаривает сам Трубецкой и как признаёт и современная наука, «споры о том, является ли данная единица деления языком или наречием… одними средствами лингвистической науки разрешены быть не могут» (Трубецкой 1995, с. 332)), и указание на возможность взаимопроникновения элементов различных языков друг в друга, о чём за несколько десятилетий до Трубецкого писали такие корифеи науки о языке, как Г. Шухардт и И.А. Бодуэн де Куртенэ, принципиально тогдашней лингвистикой в целом отнюдь не отвергались. Аналогично выглядит и дальнейшее («лингвокультурологическое», по современной терминологии) рассуждение учёного: «Распределение и взаимное соотношение культур не соовпадает с группировкой языков. Носители языков не только одного семейства, но и одной и той же ветви могут принадлежать к разным типам культур… И всё же распределение и взаимные соотношения культур основаны, в общем, на тех же принципах, что и соотношения языков, с тою лишь разницей, что то, что в культуре соответствует «семействам», имеет гораздо меньше значения, чем то, что соответствует «союзам». Культуры отдельных соседних друг с другом народов представляют всегда целый ряд черт, сходных между собой. Благодаря этому среди культур обозначаются известные культурно-исторические зоны… Границы всех этих зон взаимно перекрещиваются, так что образуются культуры смешанного или переходного типа… В результате получается та же радужная сеть, единая и гармоничная в силу своей непрерывности и в то же время бесконечно многообразная в силу своей дифференцированности» (Трубецкой 1995, с. 334). Можно, конечно, усмотреть в приведённых словах некоторую прямолинейность – но вряд ли целесообразно утерждать о наличии здесь какого бы то ни было «выхода за пределы науки» (имея в виду даже только науку, современную автору). Именно этим, на наш взгляд, и объясняется тот известный факт, что концепция языковых союзов – фактически в том самом виде, в каком её сформулировали Н.С. Трубецкой и Р.О. Якобсон – была принята подавляющим большинством лингвистов, а многие, использующие данное понятие в наши дни, даже не догадываются о его «евразийской» родословной. Характерно, что уже в сороковых годах прошлого века итальянские неолингвисты доказывали свой приоритет тем, что они «предвосхитили один из наиболее важных принципов пражской школы – принцип языковых союзов» (Бонфанте 1964, с. 340) – хотя, будучи представителями «романо-германского культурного мира», они вряд ли отнеслись бы с восторгом к евразийской концепции (знай они вообще о её существовании!), где обличение «культурного империализма романо-германцев» было своего рода общим местом… В дальнейшем, как известно, Н.С. Трубецкой, сохраняя понятие родства для славянских языков, стремился интерпретировать индоевропейские языки в терминах языкового союза («Мысли об индоевропейской проблеме», опубликованные по-немецки в 1939г. – см. (Трубецкой1987)). Ср. в этой связи известный постулат Р.О. Якобсона, относящийся к тому же периоду: «Союз языков является более широким понятием, нежели понятие семьи; последняя является всего лишь частным случаем союза» (Якобсон 1985, с. 94). В какой-то степени здесь при желании тоже можно увидеть воздействие евразийства (отрицание исконного родства славянских и романо-германских языков) – но, вероятно, только при очень большом желании. Да и отношение самого Н.С. Трубецкого к евразийскому движению к этому времени стало достаточно неоднозначным (см. об этом (Толстой 1995), (Половинкин 1995)).
Далее – возвращаясь к приведённому выше высказыванию В.М. Живова – хотелось бы добавить, что, хотя во всех перечисленных им областях, вероятно, действительно можно отыскать «отголосок» евразийских идей, «звучность» последнего явно отличалась во «внешне-» и «внутрилингвистических» трудах, т.е. в работах, связанных по своей тематике с этнополитическими, культурологическими, лингвогеографическими моментами, с одной стороны, и исследованием собственно языковой системы – с другой. Это разграничение обычно возводится к «Курсу общей лингвистики» Ф. де Соссюра (Соссюр 1977, сс. 59-61), но в в своих основных чертах оно было известно и ранее.
По этой причине, на наш взгляд, говоря о таких сугубо «внутрилингвистических» трудах Н.С. Трубецкого, как те же «Основы фонологии», «Некоторые соображения относительно мофонологии» и др., вряд ли имеет смысл сосредотачивать внимание на поисках «отголосков евразийства». Субъективно, разумеется, они наличествовать могли, но соотнесение с евразийскими идеями знаменитой классификации фонологических оппозиций или вопрос о правомерности выделения морфонем в качестве языковых единиц явно будет восприниматься подавляющим большинством наших коллег как несколько натянутое…
В какой-то степени это можно сказать и об отмеченном В.М. Живовым «интересе к типологическим взаимоотношениям языков». Разумеется, поиск общих черт в языках, заведомо не связанных родством, в определённой степени действительно мог перекликаться с евразийскими идеями, но, поскольку речь не шла об ареальной составляющей (т.е. об упомянутых выше языковых союзах), принципиально этот интерес вполне укладывался в рамки «традиционной» для начала прошлого века лингвистической мысли. Достаточно сказать, что типологические рассуждения можно найти не только у «диссидента» И.А. Бодуэна де Куртенэ с его часто цитируемым высказыванием: «Мы постоянно находим одинаковые свойства, одинаковые изменения, одинаковые исторические процессы и перерождения в языках, чуждых друг другу и исторически, и географически. С этой точки зрения мы можем сравнивать развитие языков романских с развитием языков новоиндийских, развитие языков славянских с развитием языков семитических, развитие языка русского с развитием языка коптского, развития языка английского с развитием языка китайского и т.д.» (Бодуэн де Куртенэ. Электронный ресурс), — но и у такого правомерного компаративиста, каким был основоположник Московской лингвистической школы Ф.Ф. Фортунатов (учениками учеников которого были в своё время и Н.С. Трубецкой, и Р.О. Якобсон), отмечавший, что «факты различных языков должны быть сравниваемы и по отношению к тем сходствам и различиям, которые зависят от действия сходных и различных условий» (Фортунатов 1964, с. 240).
С другой стороны, именно в «евразийский» (1920 – 1929 годы) период Н.С. Трубецкой много работал и по своей, так сказать, основной специальности – в области славянского языкознания, создав такие основополагающие труды, как «О звуковых изменениях русского языка и распаде общерусского языкового единства» (1925) (Трубецкой 1987), «Общеславянский элемент в русской культуре» (1927) (Трубецкой 1995) и др. Анализируя их собственно лингвистическую сторону, приходится констатировать, что здесь – как и вообще в ряде высказываний Н.С. Трубецкого, относящихся к этому времени, – читатель действительно найдёт немало «еретических» с точки зрения традиционной славистики положений. Так, распад общеславянского праязыка предлагается датировать не V-VII вв. (как это делалось и делается до сих пор в подавляющем большинстве работ, касающихся данной проблемы), а значительно более поздним периодом (XII в., когда произошло так называемое «падение редуцированных» — сверхкратких гласных ъ и ь); в самом общеславянском отрицается наличие носовых гласных, которое со времён основоположника славянской филологии в России А.Х. Востокова считалось незыблемым; старославянский квалифицируется не как хотя и близкий древнерусскому, но всё же другой язык, а как «литературный язык конца праславянской эпохи», поскольку «в сущности отдельных славянских языков в это время ещё не было, а были отдельные диалекты единого праславянского языка» (Трубецкой 1995, с. 168). Однако при всём своеобразии подобных трактовок (весьма неоднозначно воспринятых и в современной автору, и в последующей специальной литературе), непосредственно об отражении в них евразийской идеологии говорить опять-таки приходится с весьма большими оговорками. Характерно, что достаточно критически оценивающий названные труды Ф.П. Филин усматривал здесь отнюдь не «евразийскую», а чисто структуралистскую тенденцию, подчёркивая, что в них «достаточно чувствуется стремление подойти к языку как к системе, состоящей из бинарных оппозиций, увлечение логикой построения рассуждений, хотя связи с «традиционным» языкознанием полностью сохраняются» (Филин 1972, с. 50).
Однако, на наш взгляд, можно говорить не просто об «отголоске», а о явном проявлении евразийской идеологии в подходе к вопросу, который, насколько нам известно, с этой точки зрения большинством исследователей обычно специально не рассматривался. Речь идёт о сопоставлении русского и латинского алфавитов.
Как известно, как раз в 20-х годах – эпохе расцвета евразийской идеологии среди части русской эмиграции — в Советском Союзе осуществлялась, с одной стороны, «латинизация» большинства письменностей (главным образом, ранее пользовавшихся арабской графикой), а с другой – создание новых алфавитных систем (опять-таки на латинской основе), причём ставился даже вопрос о распространении этого процесса на русский язык. Наиболее известным (и наиболее квалифицированным с лингвистической точки зрения) поборником «латинизации» в те годы являся Н.Ф. Яковлев, отношение к которому у Н.С. Трубецкого в разные годы было весьма раличным (подробнее см.: (Алпатов 1991); (Письма 2004)). Причём аргументация «латинизаторов» была двоякой. С одной стороны, в ход шли доводы политического характера, весьма действенные в те годы: утверждалось, что «русский гражданский алфавит в его истории являлся орудием самодержавного гнёта… великорусского национал-шовинизма… идеологически чуждой социалистическому строительству формой графики», тогда как «латинский алфавит в настоящее время уже фактически перерос в международную графическую основу» и, следовательно, «международный алфавит на латинской основе есть шаг на пути к международному языку». С другой стороны, выдвигались и «доказательства» якобы научного характера: «Латинская графика в большей степени, чем русский гражданский шрифт, отвечает уровню развития современной полиграфической техники и физиологии чтения и письма. Это объясняется тем, что современная латинская графика, как и физиология глаза и руки современного человека, соответствует современному уровню развития техники, тогда как графические формы современного русского алфавита (как и других национальных алфавитов Востока) отвечают более низкому уровню развития производительных сил, а следовательно, и техники письма и чтения. Поэтому формы латинских букв по сравнению с русскими экономнее в смысле пространства, более чётки и удобны для чтения и письма и болеее красивы и удобны для художественной стилизации» (Яковлев. Электронный ресурс).
Вот этому весьма распространённому в определённых кругах «латинофильству» и противопоставляет свою евразийскую (уже без кавычек) позицию Н.С. Трубецкой: «…Для культурной роли русского алфавита важно не только то, насколько он приспособлен к русскому языку, но и то, насколько на его основе можно построить алфавиты других языков Евразии. И следует признать, что в этом отношении русский алфавит представляет громадные удобства и приспособлен гораздо больше, чем какие-либо другие алфавиты Европы, Евразии и Азии» (Трубецкой 1995, с. 202). И, ссылаясь на такие факты, как относительно малое число в нём надстрочных и подстрочных знаков (что даёт возможность использовать их для обозначения звуковых единиц других языков), наличие в дореформенном алфавите «лишних» букв типа v(ижицы),Ɵ (фиты), I, ъ и т.д. (не говоря уже об имеющихся в церковной кириллице юсах, омеге и др.), а также возможность «по мере надобности присоединять отдельные греческие и латинские буквы, почти не нарушая общего графического стиля», Трубецкой заключает: «Таким образом, по своей гибкости и приспособляемости к звуковой системе разнообразнейших языков русский алфавит занимает совершенно исключительное положение» (Трубецкой 1995, с. 203).
Отсюда следует вполне естественный с позиций автора вывод: для подавляющего большинства языков Евразии как раз-таки и целесообразно принять гражданскую кириллицу (внося при необходимости указанные выше изменения), хотя для некоторых национальных систем письма допускаются исключения: «Так, грузины имеют свой национальный алфавит, освящённый более чем тысячелетней исторической традицией и прекрасно приспособленный к грузинскому языку; конечно, о замене его каким-либо другим не может быть и речи…» (Трубецкой 1995, с. 203).
Что касается языков мусульманских народов, то, рассматривая этот вопрос, учёный, с одной стороны, характеризует традиционно использовавшийся ими арабский алфавит как «один из наименее совершенных алфавитов Передней Азии… неуклюжий и неудобный», а с другой — признаёт возможную временную целесообразность латиницы (дабы избежать обвинений в русификации и «покушении на национальную самобытность»). Однако такое вынужденное допущение не меняет, согласно Трубецкому, того обстоятельства, что «исторически наиболее естественной и технически удобной основой для национальных алфавитов мусульманских народов Евразии является гражданская кириллица.. Надо надеяться, что со временем… станет психологически возможной, а следовательно, практически неизбежной замена противоестественного для евразийскких мусульман латинского алфавита национальным алфавитом, основанным на гражданской кириллице – замена, подсказываемая историей, техническими удобствами и педагогической целесообразностью» (Трубецкой 1995, с. 204-205).
Что же касется латинского алфавита, то здесь аргументация Трубецкого, по сути дела, представляет собой зеркальное отражение тех доводов, которые наличествовали у Н.Ф. Яковлева и других советских «латинизаторов» 20-х – начала 30-х годов. С одной стороны, кириллица противопоставляется ему в культурно-политическом плане — как «символу обезличивающего империализма романо-германской цивилизации и воинствующего общеромано-германского шовинизма, лицемерно прикрывающегося личиною “интернациональности” и “общечеловечности”» (Трубецкой 1995, с. 206). Легко заметить, что этот пассаж в лексико-стилистическом отношении мало чем отличается от процитированных выше слов Н.Ф. Яковлева (вплоть до использования обвинения в «шовинизме»!), хотя объект «обличения» прямо противоположный. С другой стороны, наличествует у Н.С. Трубецкого и ссылка на якобы присущие латинской графической системе, так сказать, «внутренние пороки»: «Ведь сам по себе латинский алфавит хотя, конечно, и удобнее арабского, но всё же настолько убог и неудобен, что даже большиство романо-греческих народов (так в тексте; очевидно, имеются в виду романо-германские народы – И.В., Г.Х.) лишь с трудом приспособляют его к своим языкам (вспомним хотя бы те орфографические фокусы и ухищрения, к которым приходится прибегать английскому и французскому языкам!)» (Трубецкой 1995, с. 205).
Пожалуй, в данном случае упрёк Е.Д. Поливанова в том, что автор этих слов в какой-то степени «перестаёт быть лингвистом», превращаясь в публициста (и к тому же весьма пристрастного), представляется достаточно оправданным. Учёному здесь явно изменила научная объективность – как, впрочем, и Н.Ф. Яковлеву с его коллегами. Однако нельзя не заметить, что вопрос о системе письма и связанных с ним моментах по самому своему характеру таков, что сохранять беспристрастность здесь вообще достаточно сложно. Достаточно напомнить в этой связи, какой отклик уже в последнее десятилетие вызвали в России выступление одного из представителей академической науки о неизбежности конечной «латинизации» русского письма или попытки перевести на латинскую графику язык одной из входящих в состав РФ республик…
ЛИТЕРАТУРА
1. Алпатов В.М. История одного мифа: Марр и марризм. – М.: Наука. Главное издательство восточной литературы, 1991. – 240 с.
2. Бодуэн де Куртенэ И.А. О смешаннном характере всех языков (вступительная лекция, С.-Петербургский университет, 21 сентября 1900 г.). // Электронный ресурс: miresperanto.narod.ru)/aliaj-lingvoj/boduen_de_curtene.htm. Дата обращения — 28.0.9.2011.
3. Бонфанте Дж. Позиция неолингвистики. // Звегинцев В.А. История языкознания XIX-ХХ веков в очерках и извлечениях. Ч. 1. – М. Просвещение, 1964. – СС. 336 – 357.
4. Живов В.М. Комментарии. // Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. – М.: Прогресс, 1995. – СС. 763 – 790.
5. Письма и заметки Н.С. Трубецкого. – М.: Языки славянской культуры, 2004. – 608 с.
6. Поливанов Е.Д. Статьи по общему языкознанию. – М.: Наука, 1968. – 376 с.
7. Половинкин С.М. Евразийство и русская эмиграция. // Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. – М.: Прогресс, 1995. – СС. 731 – 762.
8. Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. – М.: Прогресс, 1977. – 696 с.
9. Толстой Н.И. Н.С. Трубецкой и евразийство. // Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. – М.: Прогресс, 1995. – СС. 5 – 28.
10. Трубецкой Н.С. Избранные труды по филологии. – М.: Прогресс, 1987. – 560 с.
11. Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. – М.: Прогресс, 1995. – 800 с.
12. Филин Ф.П. Происхождение русского, украинского и белорусского языков: Историко-диалектологический очерк. – Л.: Наука, 1972. – 656 с.
13. Фортунатов Ф.Ф. Сравниетльное языковедение. // Звегинцев В.А. История языкознания XIX-ХХ веков в очерках и извлечения. Ч. 1. – М. Просвещение, 1964. – СС. 238 – 262.
14. Якобсон Р. Избранные работы. – М.: Прогресс, 1985. – 456 с.
15. Яковлев Н.В. За латинизацию русского алфавита. // Культура и письменность Востока, книга 6. Баку, 1930. // Электронный ресурс www2.unil.ch/slav./ling/textes/jakovlev30a.htm. Дата обращения – 13. 12. 2008.