Он в очередной раз вышел из себя и пошел гулять по лужам парящего солнца. Не в пример другим, себе примером, так он лечился всегда, когда хотел заболеть. Еще вчера продуманный роман, рассыпался в пьяной ночи. И начал плясать буквами над челом, когда-то гения, убитого ныне предательским хвостом зеленого змея.
«Обреченный быть писателем» все шел, роняя незримый взгляд, на, наверное, родственных змею, зеленых солнечных зайчиков. И размахивая ивовой веточкой, начинал выводить новый, как прежде великий, роман жизни.
«Любовь до гробовой доски постукивала своим ровным, скорбящим молотком над так и несбывшимися надеждами. Но они думали, что все впереди. Океан страстей бушевал, накатывая волны безумия на еще не окрепшие тела после всепоглощающего огня любви.
Их встреча была случайной, с напускной развязанностью и взаимной симпатией с первых полу секунд. Ее, цвета синего неба глаза, его греческий профиль сошлись в неравной схватке между желанием и невинностью. Но так как судьба уже предрекла их неминуемую встречу, деваться было некуда, и они пообещали друг другу любить в горести и радости плюс хранить верность до самого того конца!
Плоды любви выросли очень быстро и вступили во взрослую жизнь подкованными на все четыре копыта вундеркиндами. Но среда, как известно окружающая, взяла верх над ценностями духовного толка и толкнула молодые повторения своих родителей, на скользкую дорожку и те покатились. Девушка, встретившись с нехорошими парнями, стала такой же, и, не зарекаясь от суммы, попала в места не столь отдаленные. Парень – перспективный химик, нахимичил новый синтетический заменитель счастья и пал от верхних конечностей недовольного клиента.
Не до конца убитые горем родители продолжали ковылять по такой же грешной земле, как и все, и впадать в приступы воспоминаний, ругая время и китайских мудрецов «за перемены».
За пол ночи зашла луна, когда «обреченный быть писателем» добрался до дома и не раздеваясь, сел за письменный стол. Предательские тени бегали по потолку, играя в догонялки, и не замечая хозяина, раскидывали свои щупальца на вновь вступивших в игру. Черный кот (ночь же) на соседней крыше призывно исполнял свою странную песнь для кошки, мышки, репки. Но даже все это великолепие не могло тронуть вновь возродившегося гения. И отряхнув пепел с плеч, «обреченный быть писателем» медленно отодвинул ящик письменного стола, и, трепеща, почти не дыша, сплевывая через левое плечо, стуча по столу, достал стопку бумаги и аккуратно разложил ее на столе. Потом также медленно достал еще одну стопку и налил до краев, открыл ножом, безусловно, перочинным, могилку для кильки в томате. Горячительная пошла без масла, но как по оному, не давая, не единого шанса вернутся. Так, не возвращаясь, унесла она с собой непризнанного писателя «обреченного быть гением».
ОН….
Он брал из ящика, стоящего рядом, маленьких деревянных человечков и расставлял на большом цинковом столе. Рядом со столом находилась огромная, черная, трехметровая печь с трубой, уходящей куда-то вверх. В ту непроглядную тьму, которая обволакивала все пространство, кроме стола, того, с человечками и самой печи.
— Ты думаешь, что я совсем бездушный и злой? – он открыл дверцу печки, которая доходила как раз до края стола. И сгребая одной рукой всех деревянных болванчиков, стоящих на нем, резким движением отправил их в огонь.
Пламя было на столько сильным, что поглотило вновь прибывших, даже не заметив пополнения.
«Пассажирский поезд, сошедший с рельс, унес жизнь пятнадцати человек….»
— Думаешь, что жизнь – это бесценный дар? Что она дается один раз и бу-бу-бу и тому подобное? Чушь! – он не торопясь, расставлял свои трофеи.
— Жизнь – это бедствие, которое переживает человек. Соревнуясь с самим же собой в способах переживания этого бедствия. Немного запутанно, но верно.
— Вот посмотри на этого красавца. – Он взял одну деревянную фигурку и стал вертеть в руках.
— В пять лет у него умерла мать. Он остался с отцом-импотентом, бившим его так, что к десяти годам у него не осталось ни одного живого места на теле. После детдома, в который его отдали в двенадцать. Отца лишили родительских прав. Он пошел работать на завод. И напившись как-то, оттяпал себе пол руки.
— Ну и какой же это бесценный дар, а? – он взглянул на фигурку и швырнул в печь.
«По предварительной версии неосторожное обращение с огнем. Погиб один человек….»
— Ты, спросишь, а как же любовь? А я отвечу. Миг, за который расплачиваешься всем. Всем, что было, есть и будет. Нет, ну это справедливо?
— Ты посмотри на них, – он стал брать попарно маленькие скульптурки.
— Эти сбежали из дома. Думали, весь мир у их ног.
В печь.
«Обнаружены тела двух молодых людей европейской национальности. Парня двадцати-двадцати двух лет, девушки….»
— Эти, с разрывом в двадцать лет, надеялись, что время повернули вспять.
Туда же.
«Два не опознанных тела были найдены в машине….»
— «Две не познанные жизни…» Она ждала его двенадцать лет. Когда, он, наконец, развелся со своей первой женой и пришел к ней о, чудо! А чуда, не было. Он задушил ее, – первая фигурка полетела в печь.
— И чего она мучилась эти двенадцать лет? Ради чего? Чтобы умереть в объятьях любимого? Расплата?! – и вторая фигурка отправилась вслед за первой.
«В следственном изоляторе обнаружили повешенным….»
— Вот ты говоришь – судьба! Какая карта выпадет. А если ты по жизни всегда не ту вытаскиваешь? Ниточка тянется, тянется, хоп и оборвалась… — Весь расставленный народец отправился в печь.
«Боинг» рухнул на взлетную полосу. Погибло двести восемьдесят два человека…»
— Нет, я не злой и не бездушный. Я просто знаю, что лучше.
— Я избавляю мир от стольких напастей: безумцев с ядерными кнопками, маньяков, амбициозных ученых, сумасшедших политиков, убийц, воров, изменников…
— Невинные? О каких невинных жертвах ты говоришь? Каждому есть за что покаяться. А смерть, смерть – это самое легкое наказание. Смотря, какая?… Да любая. Ведь это освобождение, открещение от всего, что натворил или еще смог бы натворить. Во чреве умерший – святой!
— Не говори мне о жизни. Она бесплодна. Я делаю ее значимой. Потому, что лишаю ее, их. Только после – рождается память, слава, поклонение… Я рождаю вечность! – вновь весь стол был заставлен и вновь…
«При взрыве дома…»
ЗАВТРА
— Зачем она тебе нужна?
— Для души.
— Какая душа, если ты с нее не слезаешь?
— Это не важно.
— Не важно, что не слезаешь или не важно, что для души?
— Слушай, отстань.
— Вот ты всегда так. Только мы начинаем с тобой о чем-нибудь говорить, ты сразу.
Виктор поудобней лег на диван и уставился в потолок.
— Ну и хрен с тобой! – Сергей встал с кресла и вышел на балкон.
Недолгое молчание прервал телефонный звонок. Виктор не меняя положение, взял трубку.
— Да.
— …
— Нет.
— …
— Два или три?
— …
— Или?
— …
— Хорошо. Целую.
— Эй, Серега! Твоя сестра звонила. Просила, чтобы ты купил апельсин. Два или три килограмма.
— А что ее муж-дебил не может купить?
— Это уже не ко мне.
Виктор опять уставился в потолок. И стараясь не моргать, смотрел на маленькую паутинку, колеблющуюся из стороны в сторону. Через несколько минут глаза начали слезиться и болеть – это был первый признак к отступлению. Он перевел взгляд на телевизор, старый мамин сервант, веник в углу, стул. И так постепенно вместе с взглядом наконец-то привел тело в вертикальное положение. Сидя на диване и смотря уже в пол, Виктор вдруг крикнул: «Вставай, сука!»
С балкона донеслось: «Опять начинается».
Виктор начал заунывно: «У любви как у пташки крылья…» — медленно поднимаясь с любимого дивана. Подавив приступ тошноты и осознания собственной ничтожности, он поплелся в ванную, волоча за собой левую ногу.
Два года назад, подвеселевший у Маринки на день рожденье, Виктор возвращался домой на своем новеньком «Фольксвагене». Он обещал Маринке, что завтра привезет ей целую корзину клубники. А завтра протянулось три месяца.
Со сложнейшими переломами левой ноги, сотрясением мозга и рваными ранами на лице. Она так и не пришла. Ни разу за девяносто один день.
Как-то в магазине они встретились. Встретились – громко сказано, она сделала вид, что не узнала его.
«Такая же сучка как все!»
Виктор смотрел на себя в замызганное, все в подтеках зеркало ванной. Давно не бритый, с лоснящимися волосами и припухшими веками, он поймал себя на мысли, что похож на соседа-алкаша, с утра бегущего за опохмелом в ближайший киоск.
«Как все запущенно» — вырвалось у него.
Он уже начал было мылить помазок, как услышал за спиной голос Сергея.
— Витя.
— Что еще?
— Там, там… К тебе пришли.
— Кто?
— Мм… Мм…
— Что ты мычишь как бык производитель? Ну?
— Ма-ри-на.
— Какая еще… Марина? – Виктор оглянулся и, увидев округлившиеся глаза Сергея, понял «та самая».
На несколько секунд Виктора парализовало, но сердце с лихорадочной скоростью барабанной дроби, стало отстукиваться в каждой частички так, что ему пришлось несколько раз перехватить дыхание. Вздохнув глубже, и уже уверенней он направился в зал.
Марина сидела в кресле, положив руки на колени, как провинившийся, ребенок.
— Привет – чуть глуховато произнес Виктор.
— Здравствуй, Витя!
— Чего пришла?
— Ты обещал клубнику, но так и не принес – она глазами указала на стоящую рядом корзину с отборной, крупной ягодой.
— Клубнику? – в недоумении произнес Виктор.
— Ну, да – чуть смущенно ответила Марина. – У меня же вчера был день рожденья.
Виктор смотрел на нее и не понимал, что вообще происходит. «Она что больная или прикидывается».
— Ты мне обещал, а не принес, – продолжала Марина. – Вот я и решила сама…
— Ага, я чуть опоздал. Примерно на два года.
— Нет, это я опоздала, – сказала она и заплакала. Потом вдруг встрепенулась, нацепила улыбку и притворно предложила. — Хочешь клубничку?
— Ты, что спятила? – Виктора начало колотить от всего происходящего.
— А я тебя любила, – едва слышно произнесла Марина и выбежала из комнаты, опрокинув ногой корзину.
Секунды две спустя с грохотом захлопнулась входная дверь.
Ничего не видящим взглядом, зомби-Виктор вернулся в ванную. Побрился. Вымыл голову. Почистил зубы.
Обновленный, он вытер запотевшее зеркало и посмотрев на себя, подмигнул. Выходя из ванной, Виктор столкнулся с Сергеем, запыхавшимся и взволнованным.
— А я вот, к соседям за солью ходил – он замолчал, вопросительно смотря на Виктора.
— Где же соль?
— Да их дома не было. А где? – Сергей повернулся и направился в зал.
Виктор пошел за ним. На полу все так же лежала опрокинутая корзина, а комнату наполнял запах весенней поляны.
— А где же гостья? – продолжал Сергей.
— Ушла – твердо ответил Виктор.
— Ушла и все?
— Все.
— Вы что даже…
Виктор не дал Сергею договорить.
— Отстань – невозмутимо произнес он.
— Вот так всегда – и раздосадованный Сергей стал собирать клубнику в корзинку.
Виктор, смотрящий на друга, чему-то улыбнулся, хрустнул пальцами и заковылял в спальню.
На старой деревянной кровати в беспорядке подушек и одеяла лежало то, что ему было нужно.
— Что ж, красотка, сегодня ты будешь Мариной, – и со всего маха плюхнулся в кровать.
Когда до Сергея донеслись звуки поскрипывающей кровати, он с грустью или скорее с философской рассудительностью заметил: «Кто придумал эти сексшопы?» — откусывая кусочек от очередной очень крупной ягоды.
Вопросы природы
(Эссе)
1. Рождение (крик)
При родах все кричат. И тот, кто рождает, и тот, кто рождается. Крик – это первое с чем приходят на свет, с чем приходится сталкиваться. Все начинается с крика.
И первое, что сделали со мной – это перевернули вверх ногами и стукнули по маленькой сморщиной попке, опять же для того, чтобы добиться крика. (Сморщиной потому, что мама перехаживала две недели, и я появилась на свет, похожая на маленького старичка, хотя погодите, старушку, так вернее).
Я еще тогда знала, что ничего хорошего на этом свете меня не ждет. И хотела, как можно дольше остаться там, где альтернатива крика – спокойствие, в безопасной упругости маминого живота. Альтернатива, альтенатива, аль-тер-на-ти-ва, аль-терррррр….. Остается лишь «рррррррррррр» на весь мир. Потому, как мы не выбираем наше рождение. За нас, его выбирают другие. А мы не выбираем родителей. А родители делают выбор, между тем, появимся ли мы на свет или не появимся.
Было бы интересно рассмотреть иск от не родившегося ребенка к нерадивым (не родившим) родителям. Исков было бы много. Адвокаты бы разжирели еще больше. И миллионные гонорары сыпались бы повсеместно… Но оставим это и вернемся к началу.
Крик – самостоятельная единица измерения: страха, удивления, испуга, радости, желания, ненависти, отчаянья, восторга, злости и так далее. Замечаете? Вы не можете не замечать. Отрицательных параметров, как ни крути больше. Отсюда вывод – мы рождаемся с заведомым негативом. И что нам с этим делать?
Я, например, всю жизнь сдерживаю свой крик. Тот первородный, которого ждала мама, и добивались врачи. Но он все равно есть, он звучит у меня внутри. Звучит протяжной не умолкающей мелодией, а иногда надрывистым карканьем. Звучит троезвучным эхом и шипящим шепотом. Звучит, навязчиво напоминая о том, что рождение нового, непременно, приносит с собой боль чему-то, кому-то рожденному до тебя. И тебе, не знавшему до этого момента о боли, оставляют шлепок на маленькой попке, в память впечатывая крик. Крик – как клеймо причастности к бесконечному рождению, перерождению.
Процесс не остановить…
2. Желание (знать)
За несколько минут до понимания того, чего желаешь, наступает ступор. Или четкого понимания нет или не знаешь чего желать. Ну да, секс – это конечно хорошо. И, слава богу, что он есть, и есть с кем, и…. Опустим подробности. Вы не маленькие знаете сами, надеюсь (ха-ха).
И наличие желания возбуждаться вселяет в меня уверенность, что я когда-то приду, найду то желаемое. Желаемое тем внутренним Требователем, который сейчас мечется в неопределенности и пинает углы скованной прострации. У вас такое было?
Я не говорю о желании поесть, проходя ряды разнообразных колбас, сыров, нарезанных ломтиками окороков, скрученных калачиком цепей сосисок, сарделек, копченого сальца. Аппетитно, как-то уж совсем по киношному, с румяной корочкой, распластавшейся по подносу курочкой, а чуть дальше семга, горбуша, форель, манящая своей розоватостью и жирком. И только не пускать себя к пирожным и тортам. Мммммм…. Нет, сейчас не об этом. Природа инстинктов понятна, но как понять природу желания?
Желать дом, машину, Гаити на две недельки и Мачо (ненавижу это слово) подмышку? Опять же, все это потребительское неуемное нахальство перед создателем. Он сотворивший и вложивший в нас мысль, наверняка не предполагал, как может извращаться наш ум, потакая порокам. Но я не об этом.
Я осуждаю желания других, сама не зная, чего желаю. Парадокс или зависть? Зависть или желание знать? Для самопознания нужно знать чего желаешь и отсюда ставить точки на достижение желаемого. Я усыпана точками, только мне некуда их ставить.
Процесс нужно запускать…
3. Давление
Атмосферное давление ниже нормы и это довлеет надо мной, как Дамоклов меч. Погано. Вчера опять был приступ – упало давление, упала и я. Говорят падать приятно. Когда головой вниз да с тридцатиметровой высоты на резинке. Но сила натяжения и инерции непременно потянет тебя вверх. Тряхнет. И ты уже летишь вверх, дергаясь, и извиваясь, как паралитик. (Извините за несоблюдение этических норм, того требует текст). И так дергает большую часть жизни. Давление не стабильно.
Давление учителей в школе, родителей дома, начальника на работе, жен, детей, любовников, налогов, почтальонов и так до бесконечности… Вверх-вниз, вверх-вниз, вправо-влево, вправо-влево. Неваляшка все равно встанет. Так нужно. Давить все и довлеть над сутью.
Процесс постоянен…
4. Плач
Ты можешь мне сказать, от чего плакать бывает так приятно? Рыдать, надрывая свои голосовые связки, почти крича, или крича. Может ненависть? Она требует так надрываться и любить одновременно.
Сегодня яичница подгорела и хлеб такой черствый, что только молотком разбить и бросить голубям, путь питаются. А пища для моих дрожащих желатиновых мозгов сегодня – это ПЛАЧ.
Плач, как необратимость, необратимость процесса. Ведь ты же замечал /ла, что когда начинаешь плакать, так вдохновенно и отвязанно, прекратить бывает практически невозможно. И это продолжается часами, днями, годами. В начале громко со всхлипами, криками, причитаниями, потом тише, с улюлюкивающим завыванием, мирным ноем, затем про себя, без слез и внешнего раздражения. Слезоотделительная терапия, как уголь для вздувшегося живота, только живот в данном случае заменен изношенным терпением, обиженным самолюбием, нестерпимой болью или безысходностью потери. Ты так плакал, плакала? Наверняка.
Поток слез – это отпущение грехов. Слеза, стекающая по щеке – смиренный шепот о греховности на ухо священнику. Благопристойность и прощение гарантировано после слез очищения.
Но бывает и на оборот. Усиливающаяся боль и разочарование в том, что ничего не происходит, что все старания излиться ни к чему не ведут, повергает в ирреальное замирание. Умирание, когда чувства атрофируются, тело наполняется тяжестью и вдруг возникшая, невероятная сила притяжения начинает тянуть к земле. И вот ты уже вдавлен в земную гладь и тебя расплющивает, словно «Цыпленка табака» на сковородке. Прерывистое дыхание, сдавленная тисками грудь, вакуум в голове, нарастающий шум и….
Неделю в больничной палате в неразрывной связи с капельницами, успокоительными, и людьми, которых не хочешь видеть. Потом одинокий проем окна, широкий подоконник и невидящий взгляд в ночную пустоту.
Через несколько месяцев, потушенный слезами огонь, начинает пробиваться через уже не умеющие плакать глаза.
И с новой случайной встречей начинаешь снова приучать себя к слезоотделению. Сначала от радости видеть любимого, потом от счастья материнства, затем от поднявшейся температуры у ребенка, и так дальше, и так больше.
Сколько их, еще слез?
Процесс не изменен…