Сердце
А она красива. Аккуратные бедра, приятно крутой изгиб талии, гладкая спина. Он представляет, как это ощущается под ладонью. Тепло. Мягко. И уже так хочется коснуться ее губами. В той ложбинке, где спина переходит в попку. Оттянуть пальцем кружевное белье и языком провести до щелки, разделяющей две половинки. А потом развернуть ее лицом и прижать так, чтоб почувствовать все ее линии. Всю ее целиком. Она такая соблазнительная в этих кружевах!
И вот она стоит перед зеркалом спиной к нему, совсем рядом, — бери. Он тянется к ней, но она строго отводит его руку. Ее нельзя трогать, когда она красится. Это правило. Вообще у нее очень много правил. Нельзя залезать языком к ней в рот при поцелуе. Нельзя прикасаться к ней, когда у нее критические дни или болит голова. Нельзя громко разговаривать, нельзя отвлекать ее, когда она смотрит телевизор. Не называть ее женой при ее друзьях. Ни в коем случае нельзя требовать. Только просить. И нельзя спрашивать, куда она пошла. Поэтому он, привалившись к косяку, молча смотрит, как она одевается. Натягивает на тонкие трусики до невозможности узкую юбку. Поворачивается к шкатулочке с золотом и выуживает из нее витой кулон на длинной цепочке. Он сам подарил ей это украшение на двадцатитрехлетие в прошлом году. Надевает, и кулончик который удобно устраивается прямо в ложбинке стиснутых бюстгальтером грудок.
Он вздыхает. А она сердито смотрит на него из зеркала.
— Ну что ты опять надулся? Чем ты опять недоволен? – спрашивает она раздраженно.
— Ничем, котик, — отвечает он. За полтора совместно прожитых года он научился правильно отвечать на ее вопросы. – Я за тебя беспокоюсь. Все-таки девять вечера уже.
Она кидает быстрый взгляд на мобильный телефон.
— Чего за меня беспокоиться?
— Ну как ты одна поедешь? Может, давай я тебя отвезу?
— Ой, да не надо. Я прекрасно на такси доеду.
И снова быстро смотрит на свой телефон.
— А когда ты вернешься?
— Не знаю. Как мы с Ленкой наговоримся. И не звони мне без конца.
Он опять вздыхает, но так, чтоб было незаметно. Ему прекрасно известно, что это все игра, и никакой Ленки нет. И лучше не смотреть ей в глаза, чтоб не видеть их сияющего блеска.
Он все понимает. Он справится сам. Не в первый раз. Справится. Он заранее положил валидол под подушку. Валидол обязательно потребуется, когда он бессонной ночью снова будет задавать себе колючие вопросы – зачем он это все терпит? Он, солидный человек, преподаватель вуза, почему он не разведется с этой вертихвосткой? Снова перехватит дыхание до хрипа и сдавит в груди слева. Тогда он сунет таблетку под язык и будет искать ответы, лежа на большой холодной кровати. И уже под утро признается себе в который раз, что сделает все, что угодно, лишь бы она вернулась.
Когда она, уже полностью одетая, проходит мимо него к двери, оставляя в воздухе аромат своих духов, он вдруг решается.
— Знаешь, наверно нам…
— Ну что еще?! — недовольно перебивает она.
Он смотрит на ее яркие глаза, на белокурые локоны на плечах и не может сказать ни слова. Снова сдается. И умолкает. Она несколько секунд разглядывает его и говорит:
— Дай мне пятьсот тенге на такси.
Глаза
— Алло, Жанарка? Привет.
— Привет, Алиюшка, как дела?
— Да нормально. Что, детей уложила?
— Ну. Санжару песенку попела, вроде заснул. Адиль зубы чистит. А Майру, — уж не знаю, где носит. Как ушла из дому со своим хахалем, так до сих пор и нету. Сейчас с тобой поговорю, наберу ее. Что, как сама, рассказывай?
— Да я то в порядке. Слушай, Жан, у меня к тебе разговор есть. Может, забежишь, как Адиля уложишь?
— А что случилось-то? Что, срочно?
— Да знаешь… Ну, в общем, давай приди, тут поговорим.
— Ты знаешь, Алиюш, Ермека дома нету, поэтому я как-то не хочу бросать детей одних. Вдруг Санжар проснется? Что случилось?
— Ну…. Это… Жаным, только не обижайся… это насчет Ермека. Зайди, тут два шага.
Холодом сжалось что-то внутри. Словно связались намертво ледяные узлы. Неужели опять? До квартиры Алии, и правда, два шага. Раз. Два. Желтое бра тюльпаном у нее в прихожей. На клеенке дешевая вазочка с поломанным печеньем.
— Что насчет Ермека?
— Ты садись, вот чаю возьми. Молоко вот.
Холод в груди поднимается от ребер к горлу. Перед глазами почему-то встал образ маленького Санжара. Он так трогательно раскрывает ротик, когда спит…
— Ну!
— Жанара… Женщина у твоего Ермека появилась. Другая женщина.
— Опять сплетни разводишь? Что было – то прошло. Я его простила, и у нас с ним сейчас все хорошо. Все наладилось, мы Санжарика родили!
— Дело в том, что от той женщины у него тоже есть ребенок… Дочка. Месяца на три младше вашего. Он у них остался сегодня. Я видела сегодня, как он …
Закололо кончики пальцев, а ноги вдруг стали деревянными. И правда, последние полгода Ермек часто не ночевал дома. Говорил – дежурство, или друзья позвали пиво пить. Как тут за мужем уследить, когда маленький на руках, да старших двое…
— А кто она, ты знаешь?
— Уфф… Только держи себя в руках.
— Ну! Кто она?!
И снова, как в насмешку, перед глазами образ трогательно спящего малыша-сына. Оказывается, папе он больше не нужен. И она не нужна… Больше не нужна… Все снова разбилось в руины. Все, что она так долго пыталась сохранить. Холод опалил горло.
— Это наша красотка местная, Толганай. Ты ее видела. Ну, бухгалтерша из нашего универсама. Он к ней уже давно ходит. Вся округа знает. А ты разве не замечала?
Замечала. Чувствовала. Да времени не было. Беременная была, да тут еще за старшей проследи, да со средним уроки поделай, да постирай-приготовь. Без сил падала. А все равно ведь верила ему. Хотела верить. Его обещанию, его виноватым глазам.
Холод из горла спицами воткнулся в глаза. Только не заплакать сейчас. Не перед Алией. Лучше домой пойти. Да, наверное, лучше домой. Прижаться к мальчишкам и заснуть подле них, под их тихое сопение.
— Алло, Ермек, ты где? Не надо мне врать! Нет тебя на работе! Ермек, хватит! Я все знаю. Все. И про Толганай и про дочку. Да неважно откуда! Знаешь, такое случайно не получается! Ты просто сэкономил сто тенге на презервативе, да? Смотри, что ты наделал! Что тебе стоило просто купить презерватив?!
«А я бы снова сделала вид, что все в порядке».
Дочка заняла ванную, и заплаканные глаза теперь не спрятать, она обязательно увидит. А сдержать слезы невозможно, оказывается, так много их накопилось внутри.
Голова
Наверху снова что-то тяжко ударилось об пол так, что зазвенели бокалы в серванте. Часы из темноты показали час тридцать два. Лившиц вздохнул и накрыл голову подушкой. Бэлка тоже проснулась и посмотрела на него.
— Опять? – шепотом спросила она.
Лившиц неразборчиво выругался.
У Лившица были соседи сверху. Соседи эти ему очень не нравились. Не нравилось безостановочное топанье и бумканье музыки, которую музыкой называть-то постесняешься. Не нравились пластиковые бутылки и обертки от чипсов, которые швырял с балкона их малолетний отпрыск прямо под окно кухни. Раздражали приятели отпрыска, которые каждый вечер, как только Лившиц устраивался перед телевизором отдохнуть, приходили и орали под окном: «Кайра-а-а!!! Кайра-а-а-а!!!». Потом всей толпой они курили на корточках в подъезде, и терзали свои мобильники, время от времени разражаясь неприятным смехом: «Гы-гы-гы». И постоянно заплеванный подъезд тоже раздражал. От сигаретного дыма в квартире дышать было невозможно. Иногда Бэлка не выдерживала и говорила им: «Выйдите, пожалуйста, на улицу!». Они лениво поднимали головы и невнятно цедили ей сквозь зубы: «Пшла ты». Участковый у них не показывался.
Да и сам Кайра, здоровенный пятнадцатилетний бугай с тяжелым лбом и кривыми зубами, не нравился Лившицу. «Ты ж в школе работаешь, — жаловались ему кумушки, — проведи с ним, с Кайрой этим, воспитательную работу! Вот вчера он пнул теть Госину пуделиху ни за что, ни про что, а Джамаль в субботу еле палкой этих обормотов отогнал от своей машины! Они на ней, представляешь, гвоздем такое написали! И говоришь ему, а он в ответ матом! Милиция ведь по нему плачет!»
Лившиц знал такой тип подростков – без авторитета, без страха, ведомый только сиюминутным желанием. Воспитательная работа не срабатывала. Кайра, не вступая в полемику, сквозь зубы сразу бросал: «И чё?» или «Пшел нах» и вразвалку проходил мимо. Разговоры с Кайриной матерью об элементарных правилах общежития тоже заканчивались одинаково. Она поднимала крик на весь двор и доводила Лившица до сердечных колик. Ему ничего не оставалось делать, как отступаться и молчать.
Будильник прозвонил в половину седьмого. Бэлка уже встала. Лившиц слышал, как она открывала входную дверь и ставила пластмассовую плошку на бетонный пол. Для бездомной кошки, которая пару недель назад забрела в их подъезд и осталась. Кошка была беременна и искала спасения от февральских морозов. Бэлка, а за ней и остальные кумушки-соседки подкармливали будущую маму тем, что оставалось со стола, а она, благодарная, доверчиво терлась об их ноги округлившимися боками.
Лившиц вылез из-под одеяла и поежился. Термометр за окном показывал минус двадцать три, и в квартире тоже было прохладно. Ему нужно поторопиться – хоть до школы и рукой подать, да учителю опаздывать не к лицу. Когда он выходил из квартиры, кошка подошла к нему, обтерлась треугольной мордочкой, а потом, как умеют только кошки, скользнула между ног и скрылась в комнате. Десять минут ушло на то, чтоб вытащить ее, испуганную, из-за дивана. Пять минут – найти закинутые в спешке куда-то ключи, и Лившиц заторопился на урок.
Вечером, возвращаясь домой, Лившиц обдумывал педсовет, будущую аттестацию школы и что ему для этого нужно подготовить. Он так задумался, что практически не заметил белую куртку в полутемном коридоре. Кайра естественно не поздоровался. Лившиц тоже не стал. Прошел мимо и открыл ключом свою квартиру.
Он уже снял один ботинок, как тишину пронзил крик. Почти человеческий крик, звенящая отчаянная мольба о помощи. Высокий стон на срывающихся нотах, который может издать только существо, испытывающее ужасающие мучения. От этого крика спина Лившица покрылась холодным потом, а перед глазами потемнело. Он кинулся за дверь в одном ботинке. Во дворе он увидел картину, которую потом хотел бы никогда не вспоминать. Хотел бы. Но так и не смог.
Перед подъездом белый снег был в крови, как будто кто-то красным маркером рисовал длинные узкие штрихи. Красные на белом февральском листе. Тумбообразный Кайра ногой топтал голову несчастной будущей матери-кошки, а она уже не кричала в агонии, а просто медленно и как-то нежно открывала красный от крови рот.
Лившиц бросился к нему. Он был ниже Кайры ростом, но от захлестнувшей ярости так схватил злыдня за грудки, что тот аж задохнулся. Лившиц орал ему в лицо матом, уже не думая о своей учительской чести. Выскочили соседи с первого этажа, выглянули в окна другие. Кто-то вызвал участкового. Лившица, бледного и дрожащего, еле отцепили от Кайры. Выбежала Кайрина мать и загородила собой сыночка. Соседи, потрясенные увиденным, накинулись на них. Кричали, ругались.
— Зачем ты это сделал?!
— Она мне надоела. Лазает тут везде, орет, — пробубнил Кайра.
Он выглядел не особо впечатленным всей этой суматохой, зато его мать огрызалась за двоих:
— Подумаешь, какая-то бездомная кошка! Что вы так орете?! Отпустите его! Отойдите от моего сына! Он ничего такого не сделал! Не человека же убил!
Соседи еще покричали, замерзли и разошлись. Дворник лопатой убрал все следы недавней драмы. Участковый составил протокол — административный штраф за жестокое обращение с животными. Мать Кайры выхватила протокол у него из рук и снова разразилась негодующими воплями: «Вот еще!!! Ты посмотри!!! Три тысячи тенге за какую-то дохлятину платить придется! Да она и живая столько не стоила!!!»
А Лившиц в тот вечер до беспамятства напился.
Расценки на жизнь длиной в один день.
Старший сержант Толебек Мулдашев с напарником делали за сегодня свой последний обход по автовокзалу областного центра. Маршрут не менялся. Сначала вдоль остановок больших междугородних автобусов, потом на ту сторону вокзала, на стоянку пригородных маршрутов. А потом домой. Толебек озяб и все время думал о том, как придет домой, и милая Акжан нальет ему большую кружку чаю с теплыми баурсаками. Скорее бы домой.
На привокзальной площади бесконечная толкотня и гам. Разбираются между собой водители маршруток, толкаются сумками пассажиры, торговцы кричат на разные голоса. Скользко, грязно, шумно. Валяются куски картонных коробок, из мусорки вываливаются смятые жестяные банки из под газировки. Попрошайки, завидев полицейских, спешат скрыться между боков автобусов. Каждое дежурство одно и то же.
— Зайдем в столовку погреться? – спросил у Толебека напарник. – Холодно как-то.
— Нужно закончить обход. Тогда и погреемся.
Напарник вздохнул. И вдруг вытянул голову.
— Смотри-ка, чего это там народ собрался?
Толебек посмотрел, куда указал ему напарник. Возле привокзальной столовой собралась кучка кричащих и как-то нервно взволнованных людей.
— Пошли туда, — коротко приказал он.
Как только они подошли, из кучи к ним кинулась женщина в красной стеганой куртке и вязаной шапке.
— О, милиция! Идите, идите скорее сюда!!
Толебек не стал поправлять ее. Милиция, полиция – какая разница.
— Что тут происходит? – строго спросил он. Женщина в красной куртке, а за ней и повариха столовой в грязно-белом фартуке на фуфайку заговорили разом, указывая руками куда-то за спину. Подбежали еще какие-то люди.
— Тихо! – крикнул Толебек. Шум и суета этих людей раздражали его, мешали спокойно разобраться в ситуации. – По одному. Давайте вы, — указал он на Красную куртку.
— Я в столовой была, ну и понадобилось мне, ну, знаете…
Все снова загомонили. Напарник стал их успокаивать, чтоб Красная куртка могла, наконец, договорить.
— Пошла в туалет, вон в тот, а там внизу кто-то плачет!
— В туалете? – уточнил Толебек и посмотрел на грубо сколоченный деревянный сортир на заднем дворе.
— Да. Плач прямо из дырки. Я заглянула туда, а там…
Толпа замерла. А потом ахнула.
— …ребенок. Голый. Совсем маленький, новорожденный, наверное. Прямо там лежит и плачет. Я побежала в столовую, сказала, что его оттуда достать надо, он же замерзнет там, в этом… ну… А они говорят, что яма глубокая, и они не полезут пачкаться в говне. Но что-то же надо делать!
Тут снова все заголосили, перебивая друг-друга. Старший сержант Мулдашев быстро пошел к туалету. Зеваки нестройной вереницей потянулись за ним. В ужасающем, грубо сколоченном деревянном ящике с дыркой в полу пахло так смрадно, что аж выступали слезы на глазах. Он заглянул вниз. Почти утопая в куче нечистот, лежал совсем голый крошечный малыш и надрывался в тонком плаче.
— Вызови скорую, — тихо сказал Толебек напарнику, снимая и отдавая ему портупею, рацию и форменный зимний тулуп.
— Ты что, полезешь прямо туда? – совершенно изумленно спросил напарник.
— Рукой не дотянуться. Пока будем раздумывать – он замерзнет.
Новость о том, что полицейский сейчас полезет прямо внутрь туалета спасать брошенного ребенка разлетелась по вокзалу в мгновение ока. И через десять минут вокруг кабинки стояло уже человек пятьдесят-шестьдесят. Шум стоял невозможный.
Толебек потребовал лом или лопату, взломать доски. Ему быстро доставили дворницкий скребок. Сначала послышался скрежет ломающегося дерева, потом чавкающий звук. От этого звука некоторые из толпы стали зажимать себе рот руками, от мысли, во что по самый пояс погрузился сейчас старший сержант.
— Куртку мою дай! – потребовал он снизу. Напарник протянул ему куртку. И почти сразу принял обратно из дыры надрывающийся сверток. Через толпу к ним уже пробирались два врача.
Воняло от сержанта так, что зевак даже не пришлось отгонять. Они сами попятились в стороны очень проворно. Он остановился рядом с напарником.
— Узнай, куда повезли ребенка. И опроси тут всех. Вещи мои начальнику смены сдай.
Потрясенный напарник кивнул ему вслед.
В вокзальный туалет сержанту принесли строительный холщовый комбинезон и дворницкий тулуп. Сапоги он отмыл и надел влажными. Лишь бы до дома добраться. Смотрительница туалета и уборщица глядели на него со смесью ужаса и восхищения.
Вечером, полицейские в дежурке писали отчет о происшествии. Напарник рассказывал, что ему удалось узнать, а Толебек записывал.
— Столовские говорят, приехала на пригородном автобусе девчонка… Совсем молодая, лет семнадцать.
— Кто говорит, поточнее.
— Повариха столовская. Говорит, сразу обратила на нее внимание. Потому что девчонка грустная какая-то была.
— А то, что она беременна, повариха не заметила?
— Да говорит, не разобрала. То ли одета по зимнему, то ли просто толстая. Ошибиться легко.
— Описала ее?
— Да. Вот.
— Понятно. А на каком пригородном приехала, кто-нибудь видел?
— Слушай, Толе, — перебил его напарник. – Говорят, ты в больницу ездил. К ребенку.
Старший сержант помолчал. И улыбнулся.
— Да, ездил. Это девочка оказалась. День от роду, а уже узнала, какая наша жизнь дерьмо. Врачи говорят – перемерзла, а так здорова. Они у себя ее подержат недельку, а потом мы ее заберем.
— Вы?! – изумился напарник. – Толе, правда что-ли? А Акжан что?
— Она кормит грудью маленького, будет кормить и эту. Мы решили назвать ее Бахыт. Она нам точно принесет удачу.
— Толе, зачем тебе это? У тебя своих трое, мал мала меньше! Как вы будете жить на твою то зарплату?
— Не пропадем, — он снова улыбнулся. — Начальство меня сегодня вызвало, за героизм грамоту дало и прибавку к довольствию в размере пять тысяч тенге. Так что там, с пригородным? Видел кто-нибудь?
Длиной в тридцать два года
Сегодня закончили с развозкой поздно. Женька понял это, даже не глядя на часы. Если в летний вечер такие сумерки, значит уже точно больше восьми. Зато поработали сегодня от души! Завтра осталось развезти последние двадцать адресов. А потом еще денек отдохнуть и пора на свою основную работу – электростанцию, где Женька работал инженером-электротехником. А курьерка давала ему отличный приработок и очень разнообразила скучные будни.
Компания курьеров подобралась веселая, и Женька остался еще на десять минут, чтоб просто пообщаться. Хохотушка Света на своем крошечном «Фиате Уно», Хома на раздолбанном «Галанте», непонятно как затесавшаяся в их простую компанию ухоженная дама Ольга на белом «Блейзере» и начальник Дэн собрались на стоянке около машин и смеялись над какой-то чепухой до слез. Пыльные, уставшие за день, конечно, но от этого было еще веселее.
Солнце уже почти совсем склонилось к западу, и решено было прощаться. Женька сел в свой старенький «Яврик», сделал салют ребятам и покатил знакомой дорогой к дому. Вечерние пробки схлынули, в открытое окно дул приятный свежий ветерок.
Женька увлекся дорогой и заметил его, когда было уже поздно. Огромный черный джип вылетел справа, со второстепенной дороги, не снижая скорости. Удар в бок был такой силы, что Женькин «Яврик» отбросило через бордюр на обочину к деревьям, метров на десять. Машина несколько раз перевернулась, ударилась о ствол дерева, а потом лениво накренилась и упала на крышу.
Когда Женька открыл глаза, он сначала долго не мог понять, где он. Потом понял, что лежит на земле, наполовину выпав из покореженной машины. Он видел небо, смятое зеркало заднего вида, так глупо и неправильно торчащее вверх колесо. Пятна уличных фонарей, казались размытыми, как в компьютерной игрушке. Первые несколько минут было даже хорошо. А потом вдруг все его тело пронизала такая боль, что он снова потерял сознание. Очнулся тоже от сильной боли. Ему казалось, что болел он весь. Весь пульсировал болью, буквально источал ее. Он застонал. Вокруг было почти совсем темно.
В поле его зрения появились два парня. Они склонились над Женькой, посмотрели на него, и один другому злобно сказал:
— Вот чё ты наделал, лох! Чё я теперь отцу скажу за разбитую тачку!
Женька видел их, как сквозь тусклое стекло. В глаза все время норовило затечь что-то теплое, а руки, чтоб утереть лоб, никак не слушались.
— Чё с этим делать будем?
— А я чё, знаю? Валить надо. Эй, мужик…
Женька моргнул, потому что рот его тоже не слушался. Он рвано дышал, от боли слезы застилали глаза.
Они показались ему одинаковыми. Который был ближе, сказал:
— Слыш, мужик, ты извини, если что. Вот тебе двести долларов и разойдемся по хорошему. Договорились?
И положил ему на грудь две смятые бумажки.
Длиной в шестьдесят восемь лет
Анна Алексеевна не отвечала. Соседка Кавапка звонила и звонила ей в дверь, но все бесполезно. Вчера Анна Алексеевна попросила ее зайти с утра пораньше, помочь передвинуть стол ближе к окну, чтоб удобнее было работать, а теперь не открывала. Кавапка озадаченно рассматривала закрытую дверь и рассуждала сама с собой:
— Ой, не открывають оне. Чёж делать-то? Мож сынке ейному позвонить? Да чей с него, алкаша-нехристя, тьфу! Милай! Ты открой мине, слыш?
И застучала сухим кулачком. Тишина. Еще немного подумав, Кавапка шустро зашаркала к себе, визгливо причитая:
— Ой-ёй, неужто случилось чавой? А ведь тады ко мне приходила, табелетку оть давления брать. Приходють к мине, дай, говорить, таблетку то, силу неть до аптеки итти. И не открывають таперь.
С Анной Алексеевной беда. Нужно срочно открыть дверь. Кавапка скрылась в недрах своей квартиры, беспрерывно причитая.
— Што ж ето такое, — засуетилась она и зашамкала беззубым ртом. Трясущимися руками стала открывать ящички потертого комода:
– От поди ж ты, несчастье! Ключ то, где, энтот, что оне мине дали, чтоб, значить, такое вот если случится… Ой, хде ж ключ то? Воть, воть, он, ты держися там, милай… Щас, щас ужо…
Анна Алексеевна лежала на кухне, между столом и плитой, бледная до синевы. На виске у нее кровоподтек – след удара о стол при падении. Кавапка подбежала к ней, пригляделась, приложилась ухом к груди. Дыхание было едва ощутимым. Анна Алексеевна была без сознания.
— Живой оне, живой, ох, не попустить такой женьщине уйтить не по христьяньски, — убеждала она неизвестно кого шепелявым дискантом. – Врачам щас позвоню, ты тока держися, милай.
Скорая приехала на удивление быстро. К их приезду Кавапка оттерла с виска Анны Алексеевны кровь, принесла из комнат подушку и одеяло, чтоб она на полу не замерзла. Хорохорясь, она крутилась туда-сюда и поправляла чашки на комоде.
Молоденькая, едва-едва с института, девочка-врач осмотрела Анну Алексеевну, послушала ее, и что-то быстро чиркнула на бумаге на кухонном столе. Кавапка завороженно смотрела на ее неудобно длинные, яркие ногти.
— Вот это попринимайте. Должно помочь. И вызовите участкового врача.
— Как же это, милай… Итить ей помочь надыть. Оне, вишь, на полу лежить. Как же так?
— Вот и помогите ей. Давайте, что я прописала, и участковому позвоните, — отрезала врач и встала. Кавапка схватила ее за рукав белого халата.
— Обожжи. Ты мине скажи, милай, рази так делаеться? Оне вишь ходить не могуть, я ж рази ее подыму?
— Ну позвоните родственникам, — нетерпеливо сказала врачиха и направилась к выходу.
Кавапка подхватилась и шустро нагнала ее у дверей.
— Обожжи говорю! Старухи мы с ней, одни-одинешеньки, вишь, друг за дружкой, значить, присматриваем. Куды ж мне, а, милай? Оне ж так и помреть туточки, если ты в больницы ее не свезешь. Чай у тоби там, не дадуть помереть такой хорошей женьщине…
Врачиха остановилась и почти брезгливо осмотрела маленькую сморщенную Кавапку, которая заискивающе заглядывала к ней в глаза.
– Существуют правила, по которым мы не госпитализируем людей старше 65 лет. Больницы не резиновые, и мест там мало. Лечите ее на дому.
Она распахнула дверь и хотела уже выйти, но Кавапка снова ухватила ее за рукав.
— Милай, ить оне профешорша, умные оне, не то, что я. Ить тоби, милай, тож профешор учил, чтоб ты, значит, людям помогала, лечила….
— Бабушка, мне все равно, профессор она или водитель трамвая. У меня каждый день по десять таких бывает. Если мы всех будем возить в больницы, больницы лопнут. Есть правила, которые нарушать нельзя. И отпустите меня, наконец.
Маленькая Кавапка, прищурившись, смотрела на нее снизу вверх. А потом тихо и укоризненно сказала:
— Ить не по християньски это, милай… Двух старух бросать то…
Врач остановилась в дверях и задумалась.
— Ладно. Давайте сделаем так – мы ее к моему знакомому положим. В частную клинику.
Кавапка сразу расплылась в лучистой, морщинистой улыбке. Закивала.
— У него хорошая клиника, — продолжила врачиха, заводя Кавапку обратно в квартиру и доверительно наклоняясь к ней, — и он как раз специализируется по таким заболеваниям. Только, бабушка, это денег будет стоить… Вы же понимаете — частная. Зато у него контракты с самыми лучшими фармацевтическими компаниями, палаты чистые и уход за вашей тетей будет отличный…
— Давай, давай, милай, лишь бы не померли оне… Лишь бы не померли… Ототь остануся я одна совсем.
— Вы тогда сейчас мне должны дать десять тысяч. А потом посмотрим, сколько она там пролежит. Есть у вас десять тысяч?
— Щас, щас, милай, ты подожжи, — оживилась Кавапка и затопотала к себе. Быстро сунула руку под пестрый матрас и извлекла на свет божий аккуратный сверток в желтоватой бумаге. Благоговейно развернула бумажные лепестки и пересчитала купюры. Одиннадцать тысячных купюр. Вся ее пенсия. Одну купюрку аккуратно завернула и воровато сунула на место.
Врачиха схватила протянутые деньги длинными хищными когтями и улыбнулась:
— Вылечим мы вашу профессоршу, бабушка. Десять дней покапается и будет как новенькая. Полгода еще точно протянет.
И сказала в телефон:
— Паша, поднимитесь с СанСанычем, тут тяжелая. И носилки захватите.
Кавапка отвернулась и пошла в комнату собрать для Анны Алексеевны вещи в больницу.