Идентичность и субъективность
устанавливаются в соответствующем социо-культурном контексте, где принципиально важны имеющиеся программы идентификации и формирования субъективности. Структурную целостность фрагментарному множеству придает соответствующий текст: политика, философия и культура именно в тексте «достраиваются до сферы» (М.М.Бахтин). Поэтому осмысление современности – последовательный опыт (схематика) и рефлексия формы, текста и письма. Очевиден предельный текстоцентризм современности – она позиционирует себя в совокупности текстов.
Этот интерес к тексту в социальном и геополитическом плане может быть поставлен в соответствие с ростом интереса к расположенности и пространству, причем речь идет не только о природном ландшафте или политических метафорах, но в целом о росте значимости соотнесений и сопоставлений. В «славянском структурализме», генетически и теоретически соотнесенным с феноменом евразийства, актуализировано именно «пространство», способное тем или иным образом становиться во времени, сохраняя изначальную расположенность. «В 30-е годы одно из наиболее настойчивых утверждений Якобсона – это подчеркивание специфического «пространственного фактора», который, как он считает, определяет отношения не только между языками, но и между культурами научного исследования». Выстраивается особая «метафизика пространства»: «фонология и месторазвитие».
Идея внутренней соотнесенности языка и территории «вписывается» в длительную традицию, восходящую к Платону и Аритотелю. Изоглосса соотнесена с местом и антропологией: «каждый человек призван занять свое место и воплотить в человеческом граде ту гармоническую пропорцию, которая свидетельствует о присутствии Бога во вселенной, однако народ в целом должен не столько приспособиться к окружающим условиям, сколько признать свое подлинное место на Земле – не пытаясь, к примеру, выйти из состава великой Империи, чья территория соответствует естественным границам». Соотнесение и увязка выступают как формы междисциплинарного видения науки и – самое главное – служат основаниями для «нового образа мира» (П.Савицкий). «Какие цели завоевывать? Порядок (в отличие от имевшего место в прошлом, когда выше всего ценилось сырье и люди) следующий: пространство как таковое, люди (кадры для работ, доноры органов и пр.), вода и только после нее – сырье и культурные ценности». Именно текст соединяет разрозненные и порой противоречивые фрагменты в последовательную целостность.
Сегодня политическая и культурная привлекательность евразийства порождена ситуацией – важен интегрирующий конструктивный смысл. Можно говорить о постоянном производстве продуктивной схемы евразийства: сегодня не так много идей, способствующих «сборке» современного фрагментарного социума. Но, конечно же, сознание повседневности озабочено отнюдь не глобальными политическими проектами: анализ обыденного сознания фиксирует ощущение роста чужого присутствия в России. Рост переживания заметен в сравнении с недавним «советским временем»: очевидны внедрение и автономизация «чужих языков» и «фигур» – тема своего другого (человека), все более вытесняется темой чужого (человека) в своем (доме). К тому же интегративные процессы на евразийском пространстве протекают с разными скоростями и монтируются из разных смысловых модулей – идентификационные самоопределения сообществ идут в ситуации активного этногенеза. Высказываются положения, согласно которым актуализация «туранского элемента», свойственная неоевразийству, порождает очевидный крен в сторону «азиатского компонента» – в идентификационных разметках «Запад – Россия – Восток», «Россия – Евразия», «Русь – Россия – Евразия» в очередной раз актуализировано предупреждение: евразийство рассматривается как «смещение» темы России – евразийский проект предстает принципиальной схемой вытеснения. Не в последнюю очередь именно отсутствие в информационных потоках объективного «евразийского взгляда» смещает сознание в сторону пассивного приятия идей «сокращения» России, когда она начинает восприниматься в виде усеченной микро-России – («Москвопетербургия»). Расшифровка проста: первое слово отсылает к центру власти, второе – к ее западной ориентации. Именно на этом фоне актуализирована принципиальная дифференциация теоретических и в особенности массовых представлений: в массовом сознании тема технически совершенной и успешно конкурирующей в мировом пространстве «восточной цивилизации» контрастирует с темой жесткого нарастающего проникновения осваивающей и присваивающей «восточной силы». В этой ситуации евразийство должно показать конструктивную идейную и политико-технологическую значимость: евразийская идея претендует на то, чтобы быть гео-политической – именно это выходит на первое место в неоевразийстве – быть идеей о мире евразийских сообществ, поэтому нужно реально представлять не только содействие, но противодействие сил на постсоветском и мировом евразийском пространcтве. Власть – это соотношение сил-государств, стремящихся к утверждению.
Евразийство – особое событие мысли.
Нужно иметь дело с проявлением самой вещи «евразийская истина» должна быть понята в ее событийности и соотносима ни с чем иным, кроме как с нею самой: существует реальное как таковое. Проективная мысль модерна оказывается под теоретическим и массовым подозрением: требование настоящего состоит в развенчании или удержании под подозрением непрерывное производство смысла (Ж.-Л. Нанси). Вполне актуально в символическом смысловом пространстве существует феномен евразийства – особого рода «автономная монада» смысла, точка стяженности целой серэи смысловых построений. Внутри евразийства пересекаются различные идео-логики – вполне возможными в евразийском контексте становятся казалось бы несовместимые смыслообразы и концепты. И если сами евразийцы говорили о евразийской правде как о «правде вопросов» (Л.П.Карсавин), то встает проблема ответов: какие из вопросов способны вызывать соответствующие современности ответы? В отношении к событию смысла евразийства можно сказать, прежде всего, что тема транснациональных корпораций вытесняется темой транснациональной идеи. Это принципиально значимая для современности позитивная стратегия сборки социума – она противостоит негативным стратегиям сборки, наиболее радикальный деструктивный пример которой – постмодернистский терроризм.
В основе актуальности евразийского текста – органическое мировосприятие, вновь актуализируемое в ситуации «экологического поворота» и экософии. Здесь евразийство сближается с идеями русского космизма – именно в плане понимания соответствий бытия природы и существования человека. Евразийское понятие месторазвития содержит в себе космическую вертикаль в смысле понимания положения человека в космосе. Месторазвитие при всей его укорененности в жизненном ландшафте как бы атопично: можно говорить о настроенном пространстве. Оно как бы не познается, не ощущается, но изначально опознается. След этого восприятия сохраняется в любых конкретных топосах. В плане рефлексии взаимодействие «метафор места» создает особого рода «топологическую метафизику» – в этом смысле тема события соотносима с темой «герменевтики России». Будто бы именно в этой связи задал вопрос космист Н.Ф.Федоров: «Евразийская Империя не должна ли называться Небесно-земною»? Евразийство содержит в себе экзистенциальную компоненту: она должна быть учитываема не только в пределах религиозного понимания евразийской идеи.
Отличие космизма и евразийства состоит в различном выборе партнеров – даже в разработке идеи воскрешения космисты в большей степени ориентированы на «научный Запад». Но близость космизма и евразийства не только в их проективности – космисты и евразийцы создают особого рода рефлексивное письмо. Письмо – процесс производства смыслов – процесс и послание сорасполагаются в одном символическом пространстве. Именно письмо предстает как место встречи образа и проекта. При анализе современной евразийской ситуации необходим учет всей традиции понимании: в письме соотнесены религиозные идеи и проективная мысль, образы и идеи философии, естественнонаучные взгляды, проза и поэзия («всякая литература проективна».). Идеи вплетены в литературу и в свою очередь изложены прозаически или поэтически («космопоэтика»).
А.Л.Чижевский высказывался вполне определенно о том, что процесс развития органического мира не является процессом самостоятельным, автохтонным, замкнутым в самом себе, а представляет собой результат действия земных и космических факторов, из которых вторые являются главнейшими, так как они обусловливают состояние земной среды». Отдаленнейшим недрам Вселенной может быть уподоблено ближайшее – тело, бессознательное, ландшафт. Действенность образов и проектов космизма состоит в направленности мысли на земной и космический универсум, точнее на сферу их «со-расположенности». Событие мысли предстает как особого рода «посредник» между мирами.
Непосредственная проекция космизма в практику, не находя места и времени для воплощения, оказывается чаще всего утопической: космический соблазн может быть уподоблен евразийскому соблазну. Но самим фактом существования космизм свидетельствует о бытийной обращенности мысли. Выражением ориентации выступает мышление в его органопроективном смысле том измерении сознания, где оно соединяет проект и событие. Способен же быть проект событием лишь тогда, когда содержит в себе телесно-предметные интуиции. И если учение евразийцев непосредственно было связано с осмыслением последствий русской революции, то сегодня опыт евразийцев может быть применен именно при понимании природы и следствий «информационной революции», принципиальным образом действующей поверх традиционных социальных субъектов.
В такой космической проекции евразийство не является чем-то односторонне и однозначно определяемым: проецируемый в сферу социальной физики проект оказывается далеко отстоящим от исходного замысла – проект сближается с утопией, что на следующем витке обращений способно порождать отрицания в виде антиутопии, а в перспективе выходит за пределы противопоставлений в пост-утопии. И чтобы привести к единству и согласию разрозненные и даже враждебные элементы, необходимо каждому определить особое назначение, ввести его в определенное положительное отношение ко всем другим – иными словами, необходимо не просто соединить все, но соединить все в определенной положительной форме.
Евразийство, если угодно, заимствует космическую идею органической целостности: это целостность не операциональная, а онтологическая, хотя по-разному содержательно понимаемая. Отрицаемая космистами органодеекция как принцип искусства и жизни строится на фиксации внимания на самодостаточных частях и деталях; природа же возвышаемой космистами органопроекции иная: быть мыслью-событием, где все действия, все явления и события и все существа становятся сознательными членами своего носителя, осуществителями поставленных им себе задач. Космизм выступает как предельное событие мысли. Но это именно космическая идея: в ней бытийно присутствует «числовое измерение» – структурность.
Космизм и евразийство сходятся в пространстве топологически ориентированной мысли. Это предопределяет формирование специфической топо-логики, что дает возможность представлять фрагментарный мир в соотносительном единстве. И здесь органическая компонента мысли евразийцев совмещается с темой структурации – именно в этом пространстве соотнесения вырастает самая значимая для евразийской мысли позиция.
С точки зрения евразийцев Европа и ее ценности могут быть поняты как особая инстанция «идейного банка», дающего «в рост» заложенные в нем идеи и ценности. Евразийский материал изначально не укладывался в «хранилища Запада»: в соответствие с евразийством должно быть начато другое идейное и духовное производство. Именно метафизически понимаемое место порождает представление о производстве «социального тела» – при этом географическая компонента производства является значимой, но не определяющей – в отношении к ней выстраиваются другие топологические характеристики.
Традиционные для отечественной мысли темы упорядоченности и соотнесенности соотнесены именно с темой органичности. В связи с этим нужно еще раз поднять тему славянского структурализма, где структура понята как «живая традиция» (Ян Мукаржовский).
Продолжена традиция, идущая от Вильгельма Гумбольдта, согласно которой язык можно сравнивать с искусством, поскольку то и другое стремятся в чувственной форме изобразить невидимое. Центральным структурным звеном произведения искусства как знака является эстетический объект, существующий в коллективном сознании. В отношении к «эстетическому объекту» произведение как чувственно воспринимаемая данность («произведение-вещь») выступает в роли аттрактирующего «внешнего символа». Таким образом, каждое произведение представляет собой «автономный знак», который слагается из: 1) произведения-вещи, функционирующего как чувственно воспринимаемый символ, 2) эстетического объекта, принадлежащего коллективному сознанию и функционирующего как значение, 3) отношения к обозначаемой вещи, направленного на весь целостный контекст социальных феноменов (наука, философия, вера, экономика, политика, религия и т. п.). Рефлексии подвергается отдельные восприятия и весь контекст ценностей в целом – собственно рефлексия и делает субъективность субъективностью. Произведение не утверждает реальное существование явлений, оно упорядочивает их, строит отношения между ними, определяет взгляд на мир на систему жизненного опыта субъекта. К произведению некорректно прилагать гносеологические критерии истинности – знак в эстетической функции является как бы самообозначающим. Представляет состояние сознания и его рефлексию не только в пространстве эстетического, но и во всем ценностном пространстве социума, включая философию. Ибо эстетическая функция противостоит другим как автономная («функциональность в отношении к самой себе») – как бы возвращает сознание к сознанию.
Таким образом, субъективность как бы приобретает свойства продуктивного воображения («необъяснимое представление воображения») и не может быть сведена к определению в понятии. И эффект эстетического отношения («видение») в своей целостности не сводим к сущностному определению («никакой язык не в состоянии полностью достигнуть его и сделать его понятным»). Новым является изменение понимания процесса порождения смысла: значение начинает «двигаться» не только в пространстве собственно эстетического контекста или собственного социального контекста – движение значения осуществляется по разным, но обязательно соотносящимся смысловым траекториям, причем при этом осуществляется постоянное самоосознающее рефлексивное усилие.
Форма, значение и субъективность сведены в одном рефлексивном усилии. Ведь «слово» выполняет функцию «архетипа культуры», где сконцентрированы все потенциальные наполнения и исполнения искусства. Архетипика придает субъективности необходимый статус онтологичности – речь может идти о новой «несубстанциалистской онтологии». Субъективность, можно сказать, не только производится, но и «производит» – в ее действие включены не только символические разметки смысла, но предметные данности различных и разнообразных мест. Отметим, что для словацкого структурализма характерно стремление быть методологией науки, являясь в то же время методологией отдельных дисциплин – лингвистики, эстетики, литературоведения, театроведения, теории живописи. Выступая с программой научного синтеза, словацкий структурализм реализовал тезис о единстве науки и создал общий метаязык гуманитарного знания.
Создаваемая евразийцами лингвистическая методология может быть названа особого рода топологической рефлексией – в ней совмещены два несовместимых метода: внутри себя язык описывается как дифференциальная структура, а в своих взаимоотношениях с другими языками – как самобытная «органическая» личность. Так евразийские лингвисты сохранили традицию романтической гуманизации культуры на макроуровне межъязыковых процессов. Именно в лингвистике была выработана эпохальная познавательная модель, ценность которой далеко не исчерпана – структурный метод описания культурных систем (С.Зенкин).
Представителями Пражского кружка, в который в разное время входили российские ученые Р.Якобсон, Н.С.Трубецкой, П.Г.Богатырев, был создан структурный метод в лингвистике, литературоведении, фольклористике, эстетике. В известном смысле эту позицию выражает термин «онтологический структурализм»: существует содержательное наполнение структурных целостностей – именно с ним нужно считаться при рассмотрении любого культурного феномена. Например, евразийские языки, по Якобсону, характеризуются смыслоразличительным соотношением твердых и мягких согласных – то есть не просто тем, что в них имеются звуки, скажем, [л] и [ль], а тем, что эти звуки используются для различения слов, то есть могут быть вычленены как структура. Замечательный, парадоксальный факт: исследование абстрактных структур используется для того, чтобы подтвердить существование Евразии – объекта совершенно иного по природе, «внутренне полного», субстанциально-органического (С.Зенкин). Особенность взгляда состоит именно в совмещении позиций понимания бытия и структурности.
Речь идет о необходимой структурной обусловленности бытия и существования – отсутствие такой обусловленности делает совершенно мифологизированной идею независимости в пространстве действительных центров силы.
Евразийский смысл – это самоуглубляющаяся структура соотнесений: целостность является результатом взаимодействий, глубинно фундированных топосом. Структура сложилась и продолжает складываться – формируется общий характер смысла: взаимодействие. Так понимаемая структура имеет двойную обращенность – субстанциальную и операциональную. Она одновременно онтологична и дифференциальна, исторична и универсальна. Органическая телесность переплавлена в духе или истории: осуществляется последовательная серия переводов – переводов не только с языка на язык, но и с языка на мир и с мира на язык. Мир говорит на множестве языков, и мир же соединяет их, будучи сам соединенным в языках. Языки дружественно произрастают из мира и врастают в него – мир ждет поименования: язык как «структура оригинала» предписывает миру порядок. Мир взывает к себе на-встречу разные языки.
Евразийство как событие мысли обращает к себе множественность родственных языковых высказываний: создается совместное языковое производство, в котором и посредством которого символически оформлена идентификация. Это особое событие смысла между онтологией и символическим поименованием. У евразийского мира как бы уже изначально есть собственный язык – он есть не только в символическом, но присутствует в самой первичной интуиции пространства. И евразийская лингвистика отдавала предпочтение именно благоприобретенным сходствам между языками и культурами – структурно предрасположенные к встрече-переводу языки сближаются между собой и объединяются в языковые союзы.
Именно таково должно быть и существование сообществ – речь идет не столько о генетически устанавливаемом источнике силы, сколько о ее перераспределении. «Евразийская доминанта» удерживает сознание в состоянии захваченности одной мыслью или желанием – все остальные побуждения, способные противодействовать одному из множества побуждения или хотя бы ослаблять его в «нормальном» состоянии, доминанту активно усиливают. Именно тема аффективной захваченности героя мыслью, желанием или действием метафизически предшествует физиологической теории доминанты – создатель теории доминанты А.А.Ухтомский испытал влияние идей Ф.М.Достоевского.
Структура органически фундирована – она не только завершенное произведение, но и постоянное воспроизведение жизни, которое не может быть завершено. Месторазвитие – структурно, а структура – онтологична. И структурация приобретает онтологические характеристики – именно становится обустройством места, которое уже «показывает» себя в предпонимании. Субъективность сформирована в определенном месте – места сорасположены во времени как функциональные, но обладающие автономностью ряды культуры. Внутри себя структура противоречива и энергетически напряжена, а в отношении к месту жизни она синергийно наполнена. Именно создаваемая функциональной синергией структура делает принципиально значимым именно место действия. «Евразийская субъективность», следует снова сказать, производится и производит – включены не только символические разметки смысла, но и предметные – вещные – данности различных и разнообразных мест. Евразия выступает как особое смысловое и бытийное образование – это объединения равноправных народов, связанных одним географическим ареалом, общей исторической судьбой и культурными перекличками. Действуют особого рода государства-материки, они выступают как образования особого рода.
Мир российской евразийской современности различен и противоречив, но до известной степени организован как целое хотя бы в том смысле, что испытывает общие потрясения и переживает общие опасности экологических, антропологических и гуманитарных катастроф. Несомненно, сейчас еще присутствуют ценности социальной памяти в общем переживании совместных испытаний (война, совместное участие в боевых действиях, стройки социализма, помощь при экологических катастрофах, совместная учеба и служба в армии, совместные браки, контакты интеллектуалов). Существует устойчивая традиция понимания образов евразийства как «позитивного национализма» всех народов Евразии, вкладывающих свои силы в общее дело образования общего пространства существования. Эксперты современного системного кризиса все более осознают: именно социально-политическая стабильность становится самостоятельной ценностью, поскольку, в условиях политического кризиса и социальных потрясений никаких системных антикризисных мер осуществить невозможно.
Каков этос евразийского сотрудничества – на чем сегодня основывается специфическая евразийская этика сотрудничества и каковы принципы ее обоснований? На чем строится логика евразийской всеобщности сегодня?
На этом фоне встает вопрос: наличествует в современном евразийском пространстве особого рода телос, позволяющий говорить о возможной направленности процессов и способах их рационального понимания и прогностики? И может ли быть установлен субъект идентификации? – ведь глобализация оказывается процессом, вызванным к жизни особой внутренней логикой развития рынка, финансов, то есть безличных структур. Глобальная культура исторически неглубока, беспамятна, основана на «исполнительном дискурсе» повседневной практики, она демифологизирована, ценностно-нейтральна и лишена традиций, в отличие от прошлых культур, которые строились вокруг общих – в том числе евразийских – воспоминаний, традиций, мифов, архетипов и символов – поэтому она не отвечает живым потребностям людей и не создает воспоминаний. Но человек существует в традиции места и времени: культура пространства Евразии включает в себе архетипически близкие образы жизни. Идентификация может осуществляться именно в соотнесении с фондом социальной памяти. В ситуации формирующегося евразийского мира необходимо говорить о динамике непрекращающегося самоопределения, постоянного обновления идентичности. Можно говорить о доминанте ситуативно-инструментальной актуализации идентичностей – гражданской, религиозной, профессиональной, гендерной, возрастной, этнокультурной. Особое значение в ходе глобализации культуры приобретает процесс этнокультурной идентификации.
Какими предстают в этом контексте идеи «российского евразийства»?
Во-первых, евразийски ориентированное сознание стремится вернуть России национальное достоинство, избавить от повышенной гипнабельности посредством обращения к пониманию устойчивых образов, структур и ценностей существования.
Во-вторых, многозначность идей евразийцев формирует соответствующую современности многовекторность российской политики и культуры.
В-третьих, евразийство – и по многим позициям неоевразийство – отстаивает продуктивную и проверенную на собственном опыте идею равноправности различных культур, цивилизаций, конфессий и наций. Евразийство предлагает конструктивные идеи интеграции современного мира, исходя из этого, из соответствующей социально-онтологической методологии.
Евразийцы стремились учесть в своих построениях не только разумно-рассудочные, но и бессознательные компоненты существования. В качестве таковой может выступить философия события, имеющая топологическую соотнесенность с евразийской персонологией. Евразийское пространство представляет собой особо «уплотненный» мир – (пост)современная «картина мира» строится на идеях исчезновения человечества как коллективного субъекта, непереводимости и несовместимости многообразных языковых и поведенческих программ и дискурсов – это во многом напоминает исходные констатирующие идеи евразийцев.
В уплотненном жизненном пространстве суть интеграционных и идентификационных процессов выражается в терминах интенсификации (трансграничных экономических, политических, социальных и культурных связей), «слияние», «интеграция» (национальных экономик в единую общемировую систему), «рост взаимозависимости «национальных экономик и политических систем государств), возникновение «единого информационного пространства», «рост согласованности действий» в самых разных сферах жизнедеятельности человека. Поэтому с точки зрения евразийской теории нужно говорить о постглобализации, где происходит выход за глобальный порядок. Процессы идентификации должны учитывать разные аспекты – нужно выйти за пределы «экономического детерминизма» в пространство информационного, коммуникационно-технического, экологического взаимодействия, рабочей кооперации. Правомерным будет выделение сфер экономической, правовой, демографической, политической, экологической, культурной интеграции. Существует военный аспект проблемы взаимодействий и эпидемиологическая интеграция. Евразийское течение восстанавливает космо-органическую метафизику понимания мира, развивая соответствующую топологическую рефлексию и культурную антропологию.