Тихий пасечник, соты твои пусты, как сады,
сиротея, просишь ещё немного родства.
Семена сухих губ превращаются в глиняные слова,
колосятся трещинами, шепчут – воды, воды,
но, увы, умирают, хоть сразу им пить даёшь.
Символ глиняных сотов в ладонях уже невесом.
Ты лишён дара речи. А клёны цветут кругом
и взахлёб хвалят нежный воздух, весенний дождь.
А в твоём сознанье зима, удушье, беда.
На молочном снегу ворох жёлтых умерших пчёл –
оболочки слов, ты их создал, понежил, прочёл
и, увидев их смерть, навсегда отпустил в холода.
Бросить соты пустые – решает пальцев суд!
Лучше выменять их на блага или продать с лотка.
Но кто скажет, что глина на языке не сладка?
Слаще мёда, когда к кадыку подступает зуд.
Пусть молчит, сколько может, униженная гортань.
Новых рек не услышать, пока запрещает снег.
Но дождёшься рождения – слово живое у рта,
словно чёрточка боли, даст наконец побег.
ТВОРЧЕСТВО
Назову тебя Тютчев. Светлый каменный лес
разделяет тебя и меня в погожие дни –
ты даруешь мне много имён, существ и небес,
и худых корней, авось приживутся они.
Я в тебя не верю. А имя тебе даю!
Ты стихов не диктуешь, не являешься в срок.
Только – слышишь? – кто-то в моём захудалом раю
начинает песнь, как крошечный кувырок.
Я тебя только слышу – это вопрос границ.
Замолкаю, чтоб собственным звуком тебя не спугнуть,
и в игольное ушко протягиваю гранит,
и из слов, как звёзд, слагаю свой Млечный Путь.
Ты легонько отталкиваешь – мол, пора, пора…
И плывёшь, одиночка, на новых моих стихах –
между тылом бумаги и острием пера,
в моём горле, моих ушах и моих глазах.
Я уже не боюсь, что на город падут снега.
Тютчев, где твоя новая заводь? У чьих камышей?
У тебя иногда нет арфы, у меня – ушей,
но потеря ненужного нам с тобой дорога.
СЛОВА
Владелец лавочки у самой мостовой
льняные ткани дарит без остатка
и длинной спичкой, словно ватой сладкой,
колдует над голодною Москвой.
Ему слова нисколько не нужны –
свои стихи внутри себя он слышит.
Слова таятся, как в глубокой нише, –
тряпичный образ молодой луны.
И будто кто-то бьёт его под дых
и жмёт ладони крепкими руками,
когда слова он ищет для других
и говорит телесными стихами.
* * *
Оброните меня на сильном ветру во тьму –
стану кротким цветком, зелёным слухом полей.
А зерно умирает, чтобы не быть одному.
А зерно расправляет, как ангел, крылья в земле.
Оказаться внутри цветка и принять его –
ты и Бог, и послушница, и уснувший язык.
Человеческим зёрнам не уловить родство,
песню прикосновений рук и лозы,
но дано стать ухом – в нежном теле цветка,
или в талом снеге, или в слиянии рек.
Слыша зов, растекаться паводком языка,
разрешённой речью закрытых прозрачных век.