Говорить о стихотворении, это значит: находиться над ним сверху и, следовательно, вне того, чем является стихотворение.
Благодаря какой компетенции, из какого знания это может происходить? Нет ни того, ни другого. Поэтому было бы самонадеянно желать говорить о стихотворении. А как же по-другому?
Скорее так, что нам здесь остаётся говорить о стихотворении как о том, в чём заключается его Своеобразие, на чём оно покоится.
Для этого достаточно воспринять стихотворение, оно должно быть нам знакомо. Однако по-настоящему с поэмой и с поэзией знаком лишь поэт. В соответствии с формой стихотворения говорить о нём может только поэтическая речь. В ней говорит поэт ни над стихотворением и ни посредством стихотворения. Он творит своеобразие стихотворения.
Однако он встречается с ним только тогда, когда он творит его из самого предназначения поэзии, и только из него самого.
Имеется один особенный, если не сказать загадочный поэт. Имя его – Гёльдерлин.
Кажется, что только он всё ещё не так близок нам, чтобы его слово дошло до нас, нас поразило, чтобы мы стали и остались пораженцами.
В поэзии Гёльдерлина, мы поэтически претерпеваем стихотворение.
“Стихотворение” – это слово, в котором выказывает сейчас его двусмысленность.
“Стихотворение” – можно подумать, что речь идёт о поэме вообще, о понятии стиха, о всех стихах, которые относятся к мировой литературе.
“Стихотворение” – но оно может также означать особую поэму, привлёкшую внимание тем, что лишь она одна судьбоносно касается нас, потому что она существует для нас самих, творит нашу судьбу, в которой мы выстаиваем, знаем ли мы об этом или нет, готовы ли мы оказаться внутри неё или нет.
То, что Гёльдерлин поэт благодаря своему предназначению, и, следовательно, своеобразию стихотворений, этой единичности, выказывают нам заголовки таких стихотворении, как «Призвание поэта» (Dichterberuf), «Дух поэта» (Dichtermuth), и эти же стихотворения в своих множественных версиях.
Наряду с этим, поэтическое мышление Гёльдерлина выражается также в форме статей и набросков: «О способах воздействия поэтического Духа», «О различии видов поэтического творчества», «О парфянской поэзии»; исходя из поэтического взгляда, ещё шире, оно выражается в его переводах трагедий Софокла, в примечаниях к «Эдипу», в примечаниях к «Антигоне».
Лишь в этих «Статьях о…» и «Примечаниях к…», покоящихся на самих себе, поверяется опыт его стихов и их призвание.
То, на чём Гёльдерлин заложил основу своего легко ранимого и достаточно зачастую боязливого нрава, при всяком свете являющимся его собственным способом стихосложения, об этом он говорит в третьей строфе элегии «Хлеб и вино», которую он посвящает своему другу Хайнце и в котором он взывает:
…Идём же! за тем, что Открытое в нас,
Мы ищем своё, оно также далёко.
… всякому также своё суждено,
Каждый находится там, где он может.
“Собственное” своих стихотворений этот поэт для себя не продумал. Это ему не суждено. Он покорился приговору и последовал за призывом. Гёльдерлин их и называет в одном из вариантов этой песни.
В поэтическом творчестве Гёльдерлина и его рукописном наследии существует особое обстоятельство, связанное с этими вариантами.
Слова и фразы, не включённые в завершённое стихотворение, порой содержат резкие и глубокомысленные прозрения, составляющие особенность его стихотворений. Стихи 45/46 из «Хлеба и вина» гласят:
Ко времени! – святых певцов призыв,
Они так служат и идут перед Судьбой великой.
“Ко времени!”. О каком времени прежде всего говорит взывающий поэт в своём слове? Какая Судьба является великой? Гёльдерлин говорит о том времени, которое связано с прежде высказанном поэтом в песне «Мнемозина»:
Долгое / Время.
Мы спрашиваем, насколько оно долго. Настолько долго, что оно уходит в нашу современную, утратившую богов эпоху. Это долгое время, соответственно, должно быть также таким же долгим, как довременное слово поэта – далеко выходящим за пределы ожидания. Это должно вызвать “Великую Судьбу”. Это должно сотворить прибытие нынешних богов.
Однако, должны ли они ещё только прибыть, поскольку есть “нынешнее”? Одно “прибытие” здесь ничего не подразумевает: прибывающее уже существует, но как событие раннего прибытия. Так прибывающие проявляют себя в одной своеобразной близости прибытия. В этом прибытии они своим особым способом современны по отношению к поэту: прибывающие являются богами настоящего времени. Таким способом прибывающие в настоящее, конечно, не являются возвращающимися и некогда спасшимися бегством греческими богами, хотя, согласно Гёльдерлину, они также в качестве сбежавших, своим особым образом, остаются нынешними и открываются поэту. Начало второй строфы гимна «Германия» гласит:
Сбежавшие боги! вы тоже, и вы существуете ныне,
Вы праведны были тогда, в свои времена!
В те времена праведные современники не исчезли, они не были уничтожены, но они просто ушли.
Прибытие богов нынешнего времени, таким образом, ни в коем случае не означает возвращения древних богов. О прибытии, которое Гёльдерлин поэтически испытал на себе, более точно говорит другой вариант элегии «Хлеб и вино»:
Долгим и трудным является слово об этом прибытье,
Но ясно мгновенье. Слуги небесные являются
Знатоками Земли, их шаг – перед бездной
Людской.
Этот текст, выступая в качестве помощи, мы можем хорошо объяснить, чтобы испытать на себе своеобразие этого стихотворения, продумать то, что выпало на долю Гёльдерлина. Однако этот текст теперь привносит опасное чувство, ведущее к затруднению, поэтому мы должны выбрать другое слово поэта.
вызвано нашим вопросом относительно стихотворения Гёльдерлина, имеющим непосредственное отношение ко всем плотным слоям его судьбы. Cледующее обсуждаемое слово поэта появляется также в одном варианте, а именно в одной более поздней великой песне «Архипелаг».
Она состоит из семи строк. Впервые она была опубликована Фридрихом Байснейром в 1951 году во второй половине второго тома штутгартского издания Гёльдерлина. Текст гласит:
Нынешние боги потому так близки,
Что дόлжно мне быть, как если б они далеко находились, мрачными в тучах,
С их именами должен я быть, прежде чем утро
Сверкнёт, прежде чем в полдень вся жизнь запылает.
Я призываю их тихо, чтобы поэт своё
Приобрёл, когда ж небесный свет прольётся вниз,
Я размышляю об ушедших и говорю – цветёт всё как и прежде. Как только Гёльдерлин получает “своё”, ему неумолимо даруется призвание, он становится поэтом своих сочинений. Об этой особенности мы и вопрошаем. Она становится способностью нечто претерпевать, когда мы запускаем в себя следующие вопросы: Что есть для поэта его “своё”? Каким свойством он наделён? Куда он вынужден идти за ответом? Откуда последует ответ? Каким способом он принуждается к этому?
Нынешние боги потому так близки,
Что дόлжно мне быть, как если б они далеко находились, мрачными в тучах,
С их именами должен я быть…
Мы дважды слышим слово со значением “долженствования” (muß). Одно стоит в начале второй, а второе – в начале третьей строки. Одно “долженствование” касается отношения поэта к присутствию нынешних богов. Другое “долженствование” относится к способу именования, посредством которого поэт именует нынешних богов. Как одно, так и другое “долженствование” взаимопринадлежны и берут начало в самости, а именно в поэзии, в которой сам Гёльдерлин вынужден созерцать, проявлять себя, как только становишься значимым, в которой поэт должен подчиниться самому способу стихосложения.
Прежде же мы спрашиваем: Откуда исходит это принуждение?
Зачем это сомнительное приказание?
Первый из семи стихов даёт на всё последующее всеохватный ответ:
«Нынешние боги потому так близки».
Странно, можно подумать, что если нынешние боги так близки к поэту, то это приведёт лишь к произвольному называнию их по именам без необходимости в конкретных указаниях для поэта. Только “так близки” не означает “достаточно близко”, а “близко по отношению к…”. Гимн «Патмос» начинается так:
«Близок и труден для понимания Бог». Под этим “и” подразумевается: и поэтому. Бог близок, как если бы он был лёгок для понимания. Само такое слово как “близкий” (nahe) говорит в слове “точный” (genau). Древнее слово “точный” (genau) означает: “приближающийся” (nahegehend). В том же гимне «Патмос» читаем трудный для истолкования стих:
Несущего грозу так любят в простоте
Ученики и смотрит кто-то бдительный
На Божий лик всерьёз.
Быть по отношению к чему-либо “близким”, “приближающимся” – это значит быть обращённым к поэту, быть по отношению к нему современным, к прибывающим богам. Очевидно, что это прибытие длится долгое время, и поэтому ещё более гнетущим и ещё более трудным для словесного выражения становится абсолютное присутствие. Ибо человек не в состоянии воспринять его в голой непосредственности и через это обрести призрачное благо. Поэтому в конце пятой строфы «Хлеба и вина» говорится:
Таков человек; когда благо дано и забота о даре,
Бога не знает никто и не видит.
Его нужно принять и назвать его самым любимым,
Для этого слово должно появиться теперь как цветок.
До того, как слово ещё не найдено и пока оно не расцвело, неумолимо будет увеличиваться сила тяжести. Эту тяжесть с необходимостью несёт поэтическая речь. Она принуждена к этому. Она исходит из “cферы богов”. Стихией божественного является священное. Поэтому в песне «У истока Дуная» Гёльдерлин говорит:
Взываем к тебе, кто нужду порождает в священном,
Природа! мы твои, погружённое будто в купальню,
Всё в божественном свете рождаешь. “нужда-в-священном” (heilgenötiget) – в этом месте это слово мы слышим лишь один раз и в целом поэзии Гёльдерлина. Он говорит о превышающим всё безусловном властном требовании, под которым находится его поэзия. Это слово означает для нас “долженствование” (muß), нужду в котором испытывает поэт, «чтобы он своё / Приобрёл».
Где находится испытывающий нужду поэт?
Нынешние боги потому так близки,
Что дόлжно мне быть, как если б они далеко находились, мрачными в тучах,
С их именами должен я быть….
Я призываю их тихо…
“нужда-в-священном” становится для поэта одним сказыванием, которое есть “лишь” одно тихое называние.
Имя, в котором это называние проговаривается, должно быть неизвестным.
Место, с которого поэт обязан взывать к богам, должно быть таким, чтобы называемые им оставались в нынешнем их прехождении далёкими и таким образом преходящими. Чтобы это далёкое открылось как далёкое, поэт должен выйти из гнетущей близости богов и “лишь тихо называть” их.
Какого рода такое называние? Что вообще означает слово “называть”? Состоит ли это “называние” в том, чтобы чему-либо присвоить имя? И как приходят к какому-либо имени?
Имя говорит о том, как что-либо называется, как содержится поименованное. Называние зависит от имени. И имя даётся из именования. С этим прояснением мы вращаемся по кругу.
Глагол “называть” (nennen) происходит от имени существительного “имя” (Name), nomen, όνομα. В нём заключается корень “gno”, γνω̃σις, т.е. знание. Имя делает известным. Кто имеет имя, тот везде известен. Называние – это высказывание, т.е. показывание открываемого как того, что в его присутствии следует узнавать и сохранять. Называние, раскрывает, обнаруживает. Называние – это позволяющее-знать (erfahren-lassende) показывание. Если, однако, это по необходимости происходит таким образом, что называемое отдаляется из близости, то такое сказывание далёкого как сказывание в даль становится призывом. Но если подлежа-щее призыву слишком близко, так что призываемое в своей дали остаётся замеченным, то как названное своим именем оно должно оставаться “тёмным”. Имя необходимо скрывать. Называние в качестве раскрывающего призыва – это одновременно и сокрытие.
Только что услышанное слово “природа” – это поис¬тине тёмное, скрывающе-раскрывающее имя в поэзии Гёльдерлина. Если существует называние “нужды-в-священном”, то имена, в которых называние призывает, должны быть священными именами.
В заключительной строке элегии «Возвращение домой», которая была создана вскоре после возвращения Гёльдерлина из Швейцарии – здесь поэт всего несколько месяцев занимал должность домашнего учителя рядом с Хауптвиллем – говорится:
Зачастую молчать мы должны; святых имён не хватает.
Слово “молчать” означает ли оно следующее: ничего не говорить, оставаться немым? Или поистине может молчать лишь тот, кто может нечто сказать? В этом случае высшая сте¬пень молчания доступна лишь тому, кто в состоянии по¬зволить этому несказанному выразиться в своём сказывании, причём в сказывании как таковом. Гёльдерлин делает признание:
… Незадолго лишь до утра
Сверкает, до жизни что в полдень сияет,
Я тихо шепчу про себя имена.Означает ли это, что поэт просто оставляет за собой называемое исключительно для себя и ни одно из них не может быть объявлено для других? Если бы это было так, то он оказался бы неверным по отношению к своему поэтическому призванию.
Поэт, называет “нынешних богов”, “тихими”. “Тихий” означает: затихший, пришедший к покою, к такому покою, в котором самопримирение покоится в ответе, соответствующий священному принуждению и удовлетворению. В песне Гёльдерлина «Праздник покоя» неоднократно повторяется слово “тихий”.
Тихое называние «Незадолго ещё до утра / Сверкает, до жизни что в полдень сияет».
“Незадолго” означает определение времени, а именно вре¬мени, которое себя временит исключительно через приход и близость, через бегство и отсутствие богов.
Называние в “нужде-в-священном” должно происходить утром, прежде чем начнётся истинное прибытия дня богов и заканчиваться в полдень, когда горит небесный огонь. В это время появляется «Бог, сокрытый в стали». Так говорит Гёльдерлин в завершающей строке гимна «Рейн». В наброске к одному из поздних стихотворений он говорит о «Пламенеющей стали животворящего очага» (О стали, высекающей искры и, таким образом, имеющей отношение к огню). «Бог, сокрытый в стали» означает: Бог сокрыт в огне небес или в облаках. Слепящий глаза небесный огонь столь же является сокрытым, как и темнота облаков.
Определение времени “незадолго” в каждом случае подразумевает “заранее”, которое поэт прежде выразил своим называющим cказыванием «лишь… / Я тихо шепчу про себя имена» – “про себя” могло быть связано с “Я” личности Гёльдерлина, но нет, сразу же далее в следующей строке следуют слова:
Чтобы поэт своё / Приобрёл .
“своё”, т.е. поэту дарованы нынешние боги, которые приближаются из дали в качестве называемых в призыве. Их слишком близкое присутствие необходимо ему, чтобы к нему вернулось его называющее cказывание в уже ожида¬емом месте дали. Что его там ожидает? Гёльдерлин говорит об этом в начале своего последнего большого гимна «Мнемозина», созданного в 1800 году:
… И многое
Как на плечах
Из неудач ношу
Держать.
Отдалённость приближающихся богов отсылает поэта по направлению к той области здесь-бытия, где им отпущена почва, несущая основа. Отсутствие этой основы Гёльдерлин называет “бездной”. В указанном варианте элегии «Хлеб и вино», которая начинается словами: «Долгим и трудным является слово об этом прибытье», Гёльдерлин говорит о “слугах небесных”, т.е. о поэтах:
Их шаг – перед бездной / Людской.
“перед” означает: в направлении к пропасти.
Чтобы упорно продолжать произнесение слова о прибытии, поэту предоставляется то: «Чтобы поэт своё / Приобрёл». Ударение падает не только на слово “своё” (das seine), но одновременно ещё на слове “приобрёл” (Habe), которое специально выделено в начале следующей строки. Это относится к правильному достижению своего собственного. Это относится к выражению “держать ношу” (die Last zu behalten). Это относится к тому, чтобы вынести необходимость проименованного сказывания о приходе нынешних богов. Это относится к тому, чтобы вынести “тихое” сказывание.
Однако, собственное принадлежит поэту не в качестве самостоятельно приобретённого имущества. Его собственное скорее состоит в том, что поэт принадлежит тому, ради чего он используется. Поэтому сказывание поэта, взятое для использования, выказывая, скрывая-раскрывая себя, должно позволить явить прибытие богов, которое нуждается в слове поэта, чтобы в своём явлении прежде всего быть самим собой.
В восьмой строфе гимна «Рейн» говорится:
… Ибо поскольку
Благословенные не чуют ничего,
Что ж, если сказать такое
Разрешено, то в имени богов
Другого пусть отчасти чувствуют они,
Он им необходим.
И годом ранее (1800) возникшей песне «Архипелаг» Гёльдерлин говорит:
Как венценосные герои, всегда необходимы освящённые
Стихии ради славы сердец людей, что чувствами полны.
Слова “Cлава”, “прославлять” здесь следует понимать в пиндаровском, греческом смысле, как позволение явиться. Поэт есть то, что предчувствует сердце преисполненных чувствами людей. Он – Другой, тот, кого используют боги.
Посредством такого застенчиво-рискованного слова относительно потребности богов и соответствующего использованию бытия поэтов продвигается Гёльдерлин в основополагающем опыте своего поэтического творчества.
Необходимо по сути правильно осмыслить этот опыт, вопрошать о той области, в которой он осуществляется, поскольку до этого ещё не доросло до сих пор существовавшее мышление.
Стихотворение, стихотворение Гёльдерлина занимается сбором поэзии в качестве “нужды-в-священном”, небесного использования называния нынешних богов в послушном сказывании, с тех пор, как его выразил Гёльдерлин, изрекающее нашу речь, независимо от того, слышали его или нет.
Ода под названием «Ободрение», написанная незадолго до окончания жизни поэта в начале 1801 года, начинается с призыва “Эхо небес!”. Это эхо и есть стихотворение Гёльдерлина.
Нынешние боги потому так близки,
Что дόлжно мне быть, как если б они далеко находились, мрачными в тучах,
С их именами должен я быть, прежде чем утро
Сверкнёт, прежде чем в полдень вся жизнь запылает.
Я призываю их тихо, чтобы поэт своё
Приобрёл, когда ж небесный свет прольётся вниз,
Я размышляю об ушедших и говорю – цветёт всё как и прежде.
Перевод с немецкого Жаната БАЙМУХАМЕТОВА
Перевод данного текста осуществлён по изданию: Heidegger M. Erläuterungen zu Hölderlins Dichtung. Frankfurt am Main: Vittorio Klostermann, 1981. S.182-192.