Мурат АУЭЗОВ. И ДОЛЬШЕ ВЕКА ДЛИТСЯ ГОД. Из Дневника/ НАШ ЭКСКЛЮЗИВ

НАШ   ЭКСКЛЮЗИВ

От дневниковых записей Мурата Ауэзова веет покоем и, я бы сказал, внутренним уютом. Но это отнюдь не идиллический, а скорее, трагический покой, надмирный покой однажды и навсегда принятого решения.

Это записи человека, который никогда не кривил душой. По крайней мере, перед собой. Дневник важен не только как акт самопознания, но и как продолжающийся диалог с современниками, людьми, чье «акме», т.е. творческая зрелость, пришлась на 70-е годы XX века. Для Казахстана это были годы как бы внешнего расцвета. У нас бурно развивались наука, промышленность, кино. В литературу пришло новое поколение, понимающее, что соцреализм — не единственный метод творческого освоения мира, появился феномен казахов, пишущих на русском языке. Вместе с тем за всем этим пышным фасадом шел процесс «перевербовки» творческих личностей на службу советской идее, которая на деле таила в себе колониальное содержание. Этот процесс был печален тем, что казахская интеллигенция, призванная защищать национальные интересы, стала заботиться о них меньше всего. Одинокие всплески обратного порядка, типа «Аз и Я»  О. Сулейменова, только усилили реакцию на интеллектуальную продукцию, культивирующую национальные приоритеты. Надо сказать, что Мурат Ауэзов в то время пестовал формы коллективного протеста. Так, в 1975 году была сожжена монография «Эстетика кочевья», созданная коллективом ученых-нонконформистов.       Теперь, когда казахи в своем «кумысном» патриотизме стали «святее папы Римского», а словосочетание «русскоязычный казах» похоже на красную тряпку в руках матадора, пора напомнить, что у истоков нашей национальной идеи стоял человек с трудной судьбой, но с очень светлым характером, а главное, с интеллектом, способным противостоять всем соблазнам и терниям эпохи.

Из дневника Мурата понимаешь, что он мыслил конструктивнее и радикальнее своих поклонников и продолжателей, которые ныне словно «с неба свалились». Но нам, если с чего-то и стоит начинать, то, конечно же, с благодарности своим истокам.

Таким образом, публикация дневника важна тем, что она, в сущности, создает систему координат нашей национальной культуры, дает возможность сравнить «начало» и «конец», вернее, конкретные вехи в нашем этнокультурном развитии. Я вполне понимаю, что публикация такого рода может вызвать неоднозначную реакцию у нашей общественности: слишком узнаваемы многие известные фигуры. Я могу успокоить их только тем, что так или иначе, в том или ином качестве они (эти фигуры) попали в историю. И, кроме того, для любого поколения чрезвычайно важен элемент самопознания. Нельзя истине мстить или обижаться на нее. Только отказ от мести своему прошлому может сделать последнее нужным и востребуемым.

Ауэзхан Кодар

Мурат Ауэзов

Дневник

8 сентября 1978 года

Исторические романы И.Е., А. А. и т.п. следует рассматривать, главным образом, в плане ре¬шения казахской литературой 60-7 0-х годов проблем историко-культурной преемственности. Преемственность в этом случае — ключ к понима¬нию и содержания, и специфической формы этих произведений.
Мы научились связывать воедино разрозненные части (разъятые историей и в нашем сознании) реального целого, и это — новый ос¬новной ключ в поэтике нынешней художествен¬ной литературы, шире — культуры в целом. Это стиль целого периода развития. В беспрерыв¬ном изменении, развитии культуры все же есть периоды, подводящие некий главный итог со¬стояниям предыдущего развития. Умение свя¬зать — из их числа.
Поразительно бездумье, властвующее в сло¬весном творчестве современных казахов (в том числе и пишущих на русском языке). Импульсы, попытки есть — но вразброс, в случайных на¬правлениях. Именно в этих случаях убеждаешь¬ся в том, что есть истина, отпущенная на те или иные периоды развития. И как только мысль обходит ее, она тут же проваливается в пустоту, бьется тщетно, безрезультатно. Истина эта впол¬не объективна и настоятельно требует обраще¬ния к себе, и мстит жесточайшим образом, когда интеллект ее избегает. Истина в наших услови¬ях — прорыв к суверенности мышления, обрете¬ние способности мыслить деятельно, преобразующе, в масштабах исторической судьбы этноса. И средства — кочевье, прошлое, представление о будущем — ненадуманны. Это критерий продук¬тивного мышления. Кто этих средств избегает, тот уходит от жизнеспособного слова и впадает в маразм словоблудия.
Одно из непременных условий возрождения роли слова (возвращение силы слову) — выпа¬дение (выход) из условностей чужого (чуждо¬го) времени. Необходимы параметры — проду¬манные, аргументированные, трезво выверенные — современного национального времени.
Национальное время неизбежно антагонис¬тично государственному. У входа в националь¬ное время мы должны оставить иллюзии комп¬ромисса с господствующей системой и существу¬ющим государством.

Обездушенное, оболваненное, беспрерывно, бесцеремонно подавляемое самосознание этноса обретает себя в национальном времени как жизнеспособное, продуктивное, суверенное, гума¬нистичное и общечеловеческое, по существу, со¬знание.
Сложившийся характер человеческих отно¬шений, стимулируемый фактом существования это¬го типа государства, плодовит различными фор¬мами агрессии против нравственного сознания личности. Из многообразия этих форм можно выделить две крайние: тривиальную и экстре¬мальную. Первая приводит к перерождению личности хладнокровно рассчитанным поощрением норм и запросов обыденного сознания. Нищенские по существу, но ощутимые в сравнении льготы и преимущества, даруемые безропотным, ло¬яльным и — в большей мере — активным функционерам общества, формируют массу банальных случаев перерождения бывших гордо мыслящих.
В казахской среде, пережившей катастрофические потрясения в недавнем прошлом, этот фак¬тор в большинстве случаев действует безотказно. Инертные, в силу особенностей националь¬ной психологии, в плане карьеристических или финансово-деловых предпринимательств, совре¬менные казахи, тем не менее, охотно, на лету хва¬тают подачки и верно отрабатывают льготный кусок, объясняя в товарищеском кругу, что «глав¬нее сейчас» вырасти количественно, взрастить детей. В среде бывших жастулпаровцев такого рода чадолюбие пустило прочные корни. К чис¬лу тривиальных форм (м.б., в основе их) отно¬сится элементарный страх. Трусость, объясняю¬щая себя необходимостью сохранять осторож¬ность. Случаев более чем достаточно. Расплата — банальное «очеловечивание» бывших некогда крылатыми.
Экстремальная форма — отчаяние, рожден¬ное ощущением безысходности. Следствие: ал¬коголизм, самоубийство (в последнее время фак¬ты самоубийства участились в казахской интел¬лигентной среде настолько, что уже не могут вос¬приниматься как случайность, требуют осмысле¬ния), отказ от святых и незыблемых человечес¬ких ценностей (рецидивы детоненавистничества, нежелания «продолжить себя в сыне»).
… [одно из средств терапии — терапии под¬вержены, прежде всего, и, прежде всего, подле¬жат экстремальные формы — дать выход отчая¬нию, выплеснуть его вовне: обрести реально ося¬заемого врага].
Вот и нащупали, Сариев, в осеннем нашем движении нечто важное — снять анонимность с репрессивных сил, циничное и неутомимое дав¬ление которых мы оба с тобой так хорошо ощу¬щаем. Мы отказались от знания, и нелегко нам будет ощущаемое уловить в ясных для других словах. Уточним: отказались не от знания, а от той его гуманитарной разновидности, с которой имели дело немало лет в стенах академических институтов. Бог свидетель — не академизм зна¬ния чуждым оказался нам с тобой. Историчес¬кое и логическое близки нашему разумению, и мышление на ниве знаний было бы отрадным, когда бы не унизительный спекулятивизм его в условиях жесткой идейно-политической детерми¬нации.
Прощай, гуманитария, приветствуем тебя, сво¬бодный дух! Не обременим тебя понятиями, на¬шедшими убогий приют в коридорах власти. Ты принесешь свои слова — возвышенные, проница¬тельные, проникновенные.

11 сентября 1978 года

Вчера был воскресный день, и мы — по обык¬новению, хотя и не часто осуществляемому, но устойчивому — в составе приблизительно 10 человек выбрались в горы. От Медео через Кокжайляу спустились в санаторий «Ак-кайын». День шли: большие затяжные подъемы, крутые спуски. Участники — бывшие жастулпаровцы и трое из «Арая», да еще дети, прекрасные ходоки, но требующие к себе немалого внимания.
Красивы наши горы осенью. Но притупи¬лось восприятие. Красоту, скорее, понимаешь, чем чувствуешь. Изредка донесется смолистый запax хвои — и все: обоняние ничего не улавлива¬ет более. Весь день провели вместе: вялая информация в прежнем ключе, несколько смешных историй, намеки на то, что есть о чем поговорить,«сколько гладких, ритуальных фраз — вот и вся беседа. Общение вырождается.
Прежде имело духовный смысл, теперь – физически-оздоровительный. В чем дело? Возраст? Разные специализации? Факторы разло¬жения, депатриотизации?
«Неформальная инициатива» наших юношеских лет питалась разнообразными мотивами непроясненного свойства. В годы нашего теснейшего единения мы, по существу, были наиболее чуждыми друг другу, ибо каждый действовал, 6уждаемый собственными мотивами, в силу (в каждом отдельном случае) непроясненности своей. Похожими внешне или без труда сводимыми некоему сходству, в основе которого были энтузиазм, активность и т.п. без определенности во имя какой цели. По мере углубления обнаруживаем разность, но уже привязаны друг к дру¬гу привычкой общения и не расстаемся, хотя и сознаем взаимную мировоззренческую отчуж¬денность. «Не имей дела с людишками, обратись к титанам. С людьми будь добрее, не политиканствуй, глубже и выше сиюминутных страстей, обид и радостей», — много подобных слов наговорил мне Калжан, суммируя и символизируя свои пожелания во фразе: «Стань доктором!»
А мне вспоминается фраза М. Фриша: «История… творится только в судьбе отдельного «я» — и нигде больше».
Это отдельное «я», взятое на собственном примере, оказывается настолько же сложным, как и любое другое «я». Переплетается в нем все историческое бытие человека. Весь вопрос в том, в какое число концентрических кругов, описы¬вающих нас, мы сами себя, своим интеллектом и собственной волей, вписываем. Можно быть «я» :руга первого, эмпирического. Но можно, оста¬ваясь «я», одновременно ощущать и понимать себя ! эпицентре гораздо большего числа кругов: к примеру, «я и семья», «я и место моего жительства», «я и поколение», «я и государство», «я и народ», «я и история», «я и планетное будущее» и т.п. и т.д.
В стиле писаний о Сариеве эти круги должны ощущаться столь же отчетливо, как и не¬навязчиво. Присутствие их должно быть орга¬ничным. Это сообщит необходимую широту дыханию и позволит выходить из тупиков, в ко¬торых неизбежно застреваешь, как только не умеешь включиться в новое измерение друго¬го круга.
Стиль должен сочетать возможности логи¬ческого анализа, вершащего тут же, на глазах, с непонятной, некатегориальной, образно заворажи¬вающей формой изложения. Чтение Сариева при¬звано по ходу перестраивать, видоизменять того, кто рукопись в руки взял. Вошедший в книгу выйдет из нее другим. Должны быть устранены соблазны беллетризма. Долой эпитеты, метафо¬ры и пр. шелуху (используемы в том случае, если действуют как внутренние силы образно-логи¬ческого изложения).
Вот удобное место для письма — Главпоч¬тамт. Перу стремительно бежать по листу бума¬ги — здесь естественно. И слова должны являть¬ся особые: адресованные близкому, хорошо из¬вестному человеку, слова проникновенные, ответ¬ственные, с надеждой и верой в преобразующую силу свою.
(Главпочтамт)
Сариеву здесь удобно, и запах канцелярс¬кого клея ему приятен. Гул голосов, перестук почтовых машинок — ему не мешает. И писать стоя — здесь принято, и никого эта привычка Сариева не шокирует.
«Читают», — убежден Б. Д. и приводит в при¬мер студенчество. Студенчество (евреи читают специальную литературу, русские — что модно, казахи — все, что в «Жулдызе», «Жалыне» и т.д.) получает образование. Филологи и истори¬ки, разумеется, что-то читают. Но вот возвраща¬ются они в аул и читать перестают. Потому что вкус к постоянному чтению прививают настоя¬щие творения; а не тот суррогат, с которым ин-тенсивно знакомятся они в студенческие годы.
Современные аульные казахи литературу не читают. Прошла пора просвещенческого энтузи¬азма. Образовались грамоте, но опираются на устное слово. Устное слово имеет решающую силу. В условиях разветвленной и достигающей большинства казахского населения пунктов ра¬дио- и телесети слово найдет в казахских селе¬ниях благодатную среду. Но это — в будущем.
А сейчас — печатное слово не привлекает казахов. Обходятся без него, опираясь на древ¬нюю традицию культа слова устного. Кто же читает казахских писателей? Удивительно, что тиражи казахских журналов и книг высоки, и многое расходится. Не стоит ли за этим под¬спудное, не всегда осознаваемое желание под¬держать литературу из престижных соображе¬ний, из своеобразного чувства патриотизма, ког¬да поддерживается форма и игнорируется суть?
Многое дал бы социологический анализ: что читают в аульной среде. Но и так ясно: знают имена писателей (получивших признание, славу, премии и т.п.), иногда — название книг, и в ред¬чайших случаях — их содержание. Главная при¬чина — девальвация слова. Нет нужных слов.
Все опреснено, вытравлено, обездушено. Слаща¬вость, пустота, робость, тривиальность сюжетов и образов.
13 сентября 1978 года
Вчера весь день был занят традиционной осенней ревизией своих бумаг. Это полезно: вспо¬минаешь себя, опредмеченного в записях, наброс¬ках, публикациях, переписках. Обнаружил доб¬ротно обработанный материал по памятникам древнетюркской литературы. Намечены выходы, уловлены параллели с «Гильгамешем», поэмами Гомера, со средневековой и современной тюркоязычной литературной традицией. Короче, гото¬вый материал для написания докторской диссер¬тации.
Если учесть, что там же, в кипах папок, есть и собственные конспекты теоретической литера¬туры по проблемам преемственности, взаимосвя¬зей литератур, становится очевидным, что основа для докторской вполне достаточна. Видимо, по¬тому утренний сон был полон грез о социальном благополучии, официальном признании с цвета¬ми и рукоплесканиями.
Но тут же, в момент пробуждения, стреми¬тельно, как это может быть только в своеобраз¬ных измерениях перехода от сна к бодрствова¬нию, пронеслась в сознании, отчетливо в каждом пункте аргументированная, вереница мыслей-воспоминаний о собственном биографическом прошлом.
Причина сегодняшнего отказа от Д. д. — ушел из академического института, причина ухо¬да — идея кочевья, причина крамольной идеи — в «Жастулпаре», причина «Жастулпара» — в усло¬виях формирования моего юношеского нрав¬ственного сознания (семья репрессированного поэта). Нынешнее состояние мое довольно жес¬тко детерминировано предыдущим. Важно то, что ни в одном из отмеченных переходов из состоя¬ния в состояние я не поступился совестью, не мельчил, сохраняя в себе нечто устойчивое, тре¬бующее жертв и лишений, но проясняющее душу и укрепляющее разум. Тусклый, тяжелый блеск граненого штыка напоминает мне эта неумоли¬мая историческая предопределенность.
Я не мог быть другим. Все другие жизнен¬ные варианты привели бы меня к самоистребле¬нию. Сгорбленная, свернутая в компромиссный узел духовность привела бы меня к катастро¬фе. Инстинкт самосохранения водил моей ру¬кой, раздававшей щедро, без остатка все налич¬ное, не дрогнув ни разу, подписавшей множе¬ство бумаг, разлучивших меня с бременем мате¬риальных льгот. Я буду писать и о литературе древних, средневековых и современных тюрков, но без оглядок на каноны современных иссле¬дователей. Все это — для современного тюрка достояние, наследство, право на которое узако¬нено за мной, моим жизненным путем. И обра¬щаться с ним я стану бережно, как рачительный владелец, и непосредственно, как истинный хо¬зяин. Точнее: тюркское духовное наследие -это я в прошлом, а сегодняшний я — это тюркская духовность, прокладывающая и утверждаю¬щая свой путь в современности. Нужна ли нам Д. д., Калжан?

15 сентября 1978 года
Время бежит так стремительно, что возника¬ет серьезная необходимость указывать не толь¬ко день и месяц, но и год. Несколько предыду¬щих лет промчались так быстро, что и не верит¬ся, не хочется верить, будто позади уже годы элементарных, мало продуктивно-опредмечениых попыток выйти из оцепенения. Есть все основа¬ния порицать себя за долгое молчание, но и не возблагодарить судьбу за решимость и опреде-ленность, обуявшие меня в итоге, тоже нельзя. Мое молчание иного свойства: предгрозовая ти¬шина.
Вчера в единый миг национального времени промчались девять часов нормированного. Де¬вять часов общепринятых сидели мы в застолье с Б.Д., не тронутыми остались блюда и напитки, только дымились сигареты и чай — напряженней-шая беседа.
Эрудирован, большая сумма систематизиро¬ванной информации. Естественно сочетает казах-скую и русскоязычную стихии, культуры, зна¬ния. Дорожит тем, что возвышает гордость со¬временного казаха, крепко держится за эти цен¬ности, защищает их корректно, но цепко, настой¬чиво, привлекая логические и эстетические аргу¬менты. Допускает простор в оценке факта, явле¬ния, видит многосторонне, по крайней мере, две стороны в каждом отдельном явлении. Видит черное и белое, но… заметно методичен. Описы¬вает, раскладывает, смакует константы. Говоря о достоинствах и недостатках казахов, умеет ви¬деть закрепленное, сформировавшееся (так по¬лучается у него) раз и навсегда. Недиалекти¬чен. Не ощущает противоборствующего во вза¬имопереходах и развитии, сцепления черного и белого, хотя, повторяю, характеризует их в от¬дельности и живо, и точно, и проникновенно.
Искренен, искренен в своем патриотизме, и вере в коммунистические идеалы. Парадоксаль¬но: владеет только оружием коммунистического мировоззрения, но это оружие у него — метафи¬зично, бездейственно. Берет его в руки, оно гре¬мит, звенит, бряцает, но и только. Это непростой случай.
Любое государство по природе своей (и, ра¬зумеется, тоталитарное как апофеоз идеи госу¬дарства) склонно внедрять в сознание своих граждан метафизическое видение мира. Другой вопрос — в какой мере оно осознает свои искон¬ные интересы, и третий — в какой мере оно вуа¬лирует их, умеет ли делать хорошую мину при плохой игре.
Наше умеет отстаивать свои интересы весь¬ма эффективно, внедряясь с помощью большого набора привлекательных и действительно силь¬ных аргументов в самые глубины сознания сво¬их граждан. Массовая обеспеченность питанием, работой, здравоохранением, образованием и ряд других социальных благ внушает ощущение небывалого достижения, и человек смиряет в себе личность, готов приветствовать долговременность достигнутого состояния. Уже не переделывает, а объясняет, интерпретирует мир. Здесь корни и почва метафизичности взглядов и разумений. Идеологический, пропагандистский аппараты сле¬дят за тем, чтобы мысль оставалась дробной, разъясняющей, иллюстрирующей и ни в коем слу¬чае — целостной, диалектичной, концептуальной, преобразующей.
Многосторонне одаренная личность Б. Д. Но в искреннем и достаточно глубоком, знающем мышлении своем остается в позиции сидящего на двух стульях. И потому больше полагается на естественное течение событий, оно-де все по¬ложительно разрешит, и отыскивает, кропотливо проявляя большую заинтересованность и незау-рядную наблюдательность, тщательно отыскива¬ет все, что в своем наличии, в сумме, в ходе есте¬ственного развития приведет к 20-миллионному казахскому народу в начале XXI века, народу со своим суверенным политическим статусом («ка¬захская социалистическая республика»), со сво¬им не последним голосом в решении междуна-родных проблем. Б. Д. знает исходное, знает факты современности (удобно для своей концепции по¬добранные) , знает некую абстрактно-положитель¬ную цель в будущем. Но — как привести все это в систему движения, достижения, преодоления барьеров и разрешения проблем — этого он не знает и не проявляет желания об этом заду¬маться. Или говорит: «Дайте мне реальное ми¬нистерство иностранных дел и собственный мо¬нетный двор, и я отвечу на ваши вопросы». Воп¬рос в том, как заполучить то, что для него исход¬ный момент в решении задачи. Говорили долго и многообразно, во многом сходились без труда, но зазор, щель давали о себе знать.
Суета с обратным знаком бьется в написан¬ном тобою. Напрасно ты не суеверен. Избавил бы себя от многих неурядиц. Торжественно, на¬пыщенно играя фразой, ты обещал: к весне напи¬шешь нечто. И давил словами близких. Из ува¬жения к тебе опущены их взоры, чтобы скрыть неверие в твои слова. Так долго обещал и так красноречиво, но дни идут, проходят годы. А ты все так же велеречив. Уменье твоего слова вя¬зать хватает лишь настолько, чтоб обещать — тор¬жественно… и ложно. (Сариев).
Молчание — одолеть молчание. Из-под по¬валенных камней молчания факты извлекаются раздавленными, расплющенными. Слово знобит и лихорадит, когда касается их. Как можно не кричать о голоде 30-х, и возможно ли спокойно говорить о пышущих здоровьем дебилах с усох¬шими мозгами, задающих тон всему в этой жиз¬ни, полагающих свой психофизический статус — нормой?!
Вот возможная позиция — ощутить себя до¬верительным лицом хаоса в его противостоянии космосу. Почему не природа? Потому что природа (деревья, камни и т.п.) ограничена во вре¬мени. Хаос — стяжение времени и пространства.
Боль, позор, унижение хаоса.
25 сентября 1978 года
Случилось печальное и удивительное.
С. А. долгие годы намеревался отблагодарить учителя своего — A.M.: вывезти его за город, ус¬троить хорошее угощение и проникновенную бе¬седу. И получил согласие A.M. В ночь, предше¬ствующую поездке, автомобиль С.А. разбился вдребезги, упав в глубокую яму. Стяжение фак¬тов настолько поразительное, что трудно изба¬виться от мысли о вмешательстве судьбы, о сим¬воличности этого события. Я истолковал так: «Отпусти на все четыре стороны виновного во¬дителя, кончай со своей автоэпопеей, займись док¬торской или чем-нибудь еще, продуктивным для духа». И соглашается Сабит, и протестует. Аргу¬мент протеста — «Ведь я не один! Дочь завтра спросит: Папа, а где наша машина?»

29 сентября 1978 года
Вчера был день, в который 81 год тому на¬зад родился М. О. А. Ничем особенным вче¬рашний день примечательным не был. Ко мне ушедший является не в дни своего рождения, а ежегодно 27 июня — в день своей кончины.
Ничем особенным вчерашний день не отли¬чался, кроме, разве, чуть более обостренных раз¬мышлений по поводу дальнейших дел и поступ¬ков. Возник соблазн податься в институт лите¬ратуры, куда приглашает А.Ш. («в любой день») на должность сне. В последнее время оказался в безденежье, отсюда и шевеление фантазий, где бы подработать. Отчетливо и влекуще созрел было план обращения к А.Ш. Но столь же ясно и предупреждающе резко прозвучал иной го¬лос: за тем ли был пройден весь предшествую¬щий путь?
Главное дело — записи, аналогичные этим, исполняемые не то, чтобы регулярно, но массива¬ми, большими кусками целого. Это основное дело жизни.
Сегодня набросал примерный план, точнее, сделал прикидку — на чем сюжетно свести вое¬дино записи.
Наметил три пункта, в которых диалоги М. и Сариева будут происходить:
1) рабочий кабинет в здании Союза писате¬лей (конкретное время, живые и реальные служебно-официальные отношения, срез сегодняш¬него дня казахской творческой интеллигенции);
2) здание почтамта (движение в простран¬стве; Алма-Ата — и широкий мир от аула до Дели, Анкары, Пекина, Гаваны и Лос-Анджелеса);
3) моя однокомнатная квартира с видом на искореженную гору и проспект Фараби, по которому мимо КазГуграда ездит к себе на дачу член Политбюро. Здесь многосторонний и многомерный выход. От индивида с его не¬повторимым душевным миром до историчес¬ких эпох, включая эру пророков и бред о но¬вом Туране.

Предугадываю возможности связей, перехо¬дов, но не хотел бы устанавливать их по заранее сконструированной схеме. Возлагаю надежду на суверенную жизнь стиля, которому (хочется ве¬рить) не чуждыми будут ассоциативность, орга¬нично-прихотливые капризы, мудрая нелогичность и целеустремленная непоследовательность.
Будничное («с отсутствующим видом») по¬вествование должно сочетаться с взрывами экс¬прессии, полемической яростью, пророческим бре¬дом. Иступленная жажда «истины» — с трезвым пониманием ограниченности возможностей — соб¬ственных, своей ситуации и своего времени.
В контексте обрести право естественного перехода от «я» личностного к «я» больших кон¬центрических кругов. И каждому из «я» предо¬ставить возможность говорить своим голосом.
Что там говорил Гильманов о «нулевой» точке в системе отсчета?
В котором из 3-х пунктов разместится, в конечном счете, «нулевая» точка?
В атаке или в обороне «нулевое» «я»?
М. полагает, что смысл этих писаний в обре¬тении собственного равновесия с миром.
С. дерзит, иронизирует и убеждает: слезли¬во-жалостливое самокопание никому не нужно и заведомо обречено, только бей, атака на выявлен¬ного, рельефно очерченного врага имеет смысл и только это продуктивно в творческом плане.
Неуютно в одежде, в доме, в обществе — неуютно. А дождей в этом городе все нет и нет, снова, как и в прошлые годы, будет пыль¬но-холодная осень, с — враз — переходом к хо¬лодной зиме.
Где я? Чем занимаюсь?
Глупейшим делом встреч и провожаний го¬стей… Швейцар СП. Семейное дело сыновей Фатимы? Кошмар — !
Сегодня впервые (по TV) услышал, как го¬ворит Т. Мьшбаев. Хорош: крепок и вдохнове¬нен, выразительно говорит и полностью господ¬ствует в своем оркестре. Чуть-чуть был ирони¬чен и подчеркнуто артистичен. Потому, видимо, что в Алма-Ате, в этой среде, популяризирован мюзикл Бернстайна «Вестсайдская история». В этом клубке не сложно разобраться. Одно бе¬зусловно — могучий жанр музыки своих людей окрыляет. Слову хуже. Аскар крепок тем, что не только словом, но и музыкой живет.
Аскар крепок тем, что не только словом, но и музыкой живет.

Сегодня же слушал по киргизскому TV Чин¬гиза (торжества по поводу вручения Героя). — Слову хуже. Слаба его речь, усечен полет мыс¬ли. Благодарил он ЦК (сказал, правда, ЦК Кир¬гизии — но это крохотная дулька в кармане, не более)и лично Усубалиева.
Слаб, плохо слову. Подверженней коррозии в руках крепкой власти.

2 октября 1978 года
Вчера был на новоселье у С. Абд., собра¬лось много бывших сокурсников-геологов в воз¬расте от 40 до 50 лет.
Много говорили о дружбе. И пел, артистич¬но, красиво Володя Егоров. Хороший голос. Но песни все с «клубничкой». То — поколенческое. Среда от него хотела этих песен, и он поет их много лет. Совершенно разрушен ритуал засто¬лья. Без мысли, без добрых чувств. Откровенно глупая пьянка. Шустрят словами бойко и не без юмора. Мне это чуждо.
Это люди «до — Окуджавы — Высоцкого — Галича и Кима», лишившиеся, к тому же, Сарыма. Мещанство и чистота духовная уживаются мир¬но в них. Люди августовских, яблоком пропах¬ших алматинских ночей конца 50* годов. И они возлагают груз главный на детей своих. Есть неплохие черты характера и поступков, нет — мировоззрения.
Слушал их и вспоминал Маркузе. Его мыс¬ли о тоталитарном государстве и судьбе индиви¬да в нем — точны, актуальны для нас.
Слова из «Аи-Кап»:
1) мне мало тоста, мне нужна полная власть;
2) в ответ на реплику «ты — критик» (с оттенком «критикан»): да, критик — не по про-фессии, по природе своей.
«Критик» в нашей ситуации равнозначно «Человек думающий».
4 октября 1978 года
Перебирая старые записи, не перестаю удив¬ляться одному обстоятельству: нынешний настрой ума и души устойчив вот уже много лет. Нет эволюции, развития? Не думаю. Некогда, давно уже, нашел и, в принципе, исчерпывающе сфор¬мулировал свою жизненную позицию: уход из-под диктата и сублимации государства, в кото¬ром проходит моя биологическая и сознатель¬ная жизнь. Никогда не смогу смириться с тем, что оно вынуждает со(вре)племенников молчать по поводу самых сложных событий этнической истории.
Логическое понимание преступности мол¬чания дал Маркузе, художественное — Т. Мани. Эти две фигуры оказали на мое формирование влияние гораздо более глубокое, чем я о том подозревал, особенно — Маркузе. Время от вре¬мени перечитывал конспекты его работ, вижу, как глубоко он внедрился в мое сознание. Тезисы его меня не устраивают. Его суждения о тотали¬тарном государстве, об одномерном обществе и одномерном человеке, его (с опорой на Фрейда) гениальные терапевтические рекомендации («уйти в прошлое, в будущее» и т.п.) — все это давно уже составило стержень моих критико-литературоведо-культурных исканий.
Мир кочевья с его конкретным историко-культурным опытом нужен был, прежде всего, для того, чтобы возродить вспоминающую, а за¬тем и «фантазирующую» способности памяти. Переступить, уйти из-под власти «реального» времени, обрести критерии «национального» вре¬мени с надеждой в будущем обрести и само су¬веренное национально-современное время — вот основные движущие мотивы во всем, что писал, о чем думал в последние годы.
5 октября 1978 года
Кабинет в СП. В «Литературке» вышла ста¬тья Ануара в связи с 20-летнем афро-азиатского движения писателей. Общие фразы. ААД — не принесло желаемых результатов для казахской литературы. Сегодня должны были приехать японские писатели (трое: Огава, Накада, Хатая-ма), не приехали, но во вчерашних хлопотах по этому поводу обнаружили, что на казахский по¬чти ничего не переведено из японской литерату¬ры. Движение жестко контролируется Москвой, она платит, она же заказывает музыку. И ей не нужно то, что нам необходимо. Все связи с лю¬бой из зарубежных литератур опосредованы Москвой, и, когда имеешь дело с живыми (лич¬ными) контактами, чувствуешь это особенно ос¬тро. Едут ненужные нам. Алекс Ла Гума, Хамисп, Фаиз Ахмад, глуповато социализированные тур¬ки и пр., и пр. — все это купленно-просоветские люди. В какой жесточайше-парадоксальной си¬туации находится Ануар: борется против «коло-ниализма», «гегемонизма» и пр. как оруженосец и слепой исполнитель ролей, расписанных и сре¬жиссированных самым хищным, бесцеремонным, многоопытным и полным сил колонизаторским государством. Участие СССР в ААД писателей имеет историческую перспективу (еще долго факторы внелитературного свойства будут оп-ределять характер и направленность этого движения, но в этом я абсолютно убежден, не имеют перспективы признания, подлинного уважения среднеазиатские и казахские (советские) представители. Это будет до тех пор пока не выйдут на арену люди, по всему шву, определенно-бескомпромиссно отделившиеся от «советскости» в ее нынешнем виде.
Олжас там, в Ташкенте, сможет понравиться кое-кому из участников, но не идея солидарности в борьбе против всех форм колониализма, в том числе и советской (русской). Идея серьезней и глубже, чем ее современные жрецы. Плакатность, лозунговость, рожденные как необходимость в ряде нынешних афро-азиатских литератур, оказа¬лись близки ортодоксальной лозунговости лите¬ратур «соц. реализма». Чингиз (уже) — выше и шире, чем то, что может вместиться в худосочное русло ААД, Ануар — в самый раз, Олжас… ему где бы ни красоваться, лишь бы покрасоваться. Здесь, в Алма-Ате, ему теперь уж неуютно. Тезисы требуют развития, отважные заявления — даль¬нейшей работы мысли и душевной отваги, доста¬точной, чтобы идти на риск и лишения… аудито¬рия взросла качественно и требует более глубо¬ких суждений — все это создает здесь, в Алма-Ате, не-уют. Временность русскоязычных казахов хорошо видна на их примере.
Психологический аспект — комплекс маргинальности, скорее, ярче, резче… и… сомнения, ро¬бость.
Практические выводы (для М.М.):
1) покончить с работой в отделе взаимосвязей;
2) попроситься быть консультантом по како¬му-нибудь из творческих вопросов: критика и т.п.
Опоздал! — Критику дали Толегену Токбергенову. Уместно, справится. Знающ, и энергичен.
8 октября 1978 года
Вчера была суббота, и весь день я просидел, перечитывая свои старые конспекты и записи. Временами читал с интересом — немало понапи¬сал, но все — спешно, бегло, «вподготовку».

11 октября 1978 года
Пришел наконец-то сезон дождей в этот го¬род. Резко похолодало, возможен снег. После¬дний теплый день (вечер и ночь) был хорошим. Днем серьезно и долго говорили с Аланом. Его снова потянуло на практические дела: руками вещи ощупывать и в суете музей экологии Ка¬захстана соорудить. Начал он обосновывать, и вновь (который уже раз!) я поразился объему и качеству его гуманитарных знаний. Посовето¬вал ему не губить свое время в практических делах. Вещи сейчас отчуждены от нас. И потому, в наших условиях, самый практичный шаг — иде¬альный. В идеях, мышлении должно совершать¬ся то, чему нет хода в конкретно-материальных условиях. Не смогут аппаратчики с реальностью, материализованной (опредмеченной) в словах идеи, сделать то, что они делают ежечасно с на¬шими полумыслительными—полуделовыми действиями: не смогут радикально изменить их смысл и назначение. Целостное, не озабоченное крохоборскими «доказательствами» и «аргументами», избавленное от необходимости унизительных подтверждений собственной лояльности, целостное концептуальное мышление — единственное дееспособное оружие в нашей ситуации.
Ясно для меня и то, что это — воистину ве¬ликое оружие. И как бы мы впоследствии не заземляли этот идеальный мир в интересах сво¬ей человеческой программы, он останется ярчай¬шим и ценнейшим (если иметь в виду историчес¬кие масштабы) достоянием движения тюрков 8О годов XX века к суверенности. Речь, таким об¬разом, идет о создании не программы, нет, а цело¬стной логико-исторической концепции становле¬ния, развития и перспективы тюркского элемен¬та в хингано-карпатском прямоугольнике степей.
Что бы ни случилось в этот день, он — заме¬чателен! В автобусе радостно кинулся навстре¬чу мне братишка мой Эрнар. Годы не виделись с ним. Летом был эпизод, опечаливший было меня. Но сегодня — все развеялось!
«Покуда водку ходил покупать, ты уже ушел», — сказал он мне о том случае.
«Когда же мы встретимся, посидим, потолку¬ем?»
«Послезавтра, в пятницу». Yмiш тяжело за¬болела.
О «родственных связях» Руси и Поля. Об исламе.
Алану необходимо писать именно в этих мас¬штабах. В противном случае он никогда не сумеет реализовать дарованное ему богом свой¬ство быть мыслителем-воином и блистательным стилистом. Сейчас он пишет, как конь бредет, скованный о четыре ноги. Колоссальный объем информации, высочайшее напряжение души вкла¬дывает он в тесный текст, жестко регламентиро¬ванный цензорами, и страдает, и бьется в кон-вульсиях… изобретает… подтекст в подвалы снес, а там-то и поджидает его цензор с ножни¬цами в руках… нет, простор ему нужен. Крылат он, ему нужен простор.
Алан — убедительный пример тому, что «тюр¬ки», «казахи» в современных условиях — поня-тие не только и не столько этническое, сколько нравственное. Массы единокровцев, которых не назовешь в подлинном смысле слова «тюрками», и случаи, когда человек совсем иных кровей — истинный «тюрк».
Пункт, по которому Алан согласился со мной.
Осмысливая и изучая историю казахов в эпоху средневековья, мы, разумеется, не можем не видеть реально существовавших кровнород¬ственных связей славян и тюрков. Но акцен¬тировать на этом внимание, вычленять эти факты из контекста совсем другого содержания — мы не должны. Это могут делать гуманитарии сла¬вянской принадлежности. Что же до нас, то слишком много легло крови, унижений и т.п. между нами, чтобы сейчас, в нашей ситуации, в положении недвусмысленно колонизованного попираемого этноса, мы поднимали бы на щит былое эпизодическое родство. Политическое противостояние — главное, что нам предстоит осуществить.
Половинчатость О.С, его склонность к ком¬промиссу проистекают из его мировоззренчес¬кой ограниченности. Осуществить подлинное единение двух главных этнических компонен¬тов нашей земли можно, лишь сохраняя и ук¬репляя в себе чувство достоинства. В мировоз¬зренческом плане это означает полную суве¬ренность, абсолютную отстегнутость (по всему шву) от сытно-спесивого мировоззрения «галилеев». Набиваться в «родичи» в этой ситуа¬ции — полумера, компромисс, раболепный шаг. В тактическом отношении — обезволивающее, от¬влекающее от главной цели действие. Россия — колонизатор. Истина проста и требует столь же ясного и определенного к себе отношения. Ра¬зумеется, мы вспомним о родстве и возрадуемся ему, но только потом, в будущем, когда осуще¬ствим свои политические притязания.
Пункт, по которому Алан категорически от¬рицал мою правоту:
Ислам мне враг, — сказал я. Бога признаю, но ислам — нет.
Он тост предложил за безымянных, стояв¬ших за «придворными» Хайямом, Хафизом, На¬вои и др. «Придворные, они и остались придвор¬ными, а Баба-Кухи — как не принимали его при дворе в свое время, так и поныне «дворы» от¬вергают».
30 ноября 1978 года
Вернулся к записям после более чем полуто¬рамесячного перерыва. Что было в промежутке? Ничего-не-делание. Был в отпуску. Лежал днями без каких-либо целенаправленных усилий тела и мозга. Что-то читал. И серьезные вроде бы кни¬ги, в том числе — два тома рукописей Гачева, но все, хотя и воспринималось, ушло, уходит без сле¬да. Возраст пли состояние? Не оседает информа¬ция, не закрепляется. Ловлю в себе взгляд вскользь, зрящий, но не видящий предметов. Оп-реснел мир, лишился для меня цветов и запахов, чарующих или возмущающих очертаний, звуков. Вялое, заторможенное рефлектирование, соблаз¬нительное, как омут, затягивающее, как трясина. Похоже сознательное торможение активности на репетицию смерти, окончательного ухода. Нет, не¬обходимо уйти и обязеппелыю вернуться. Смерть, разложение воистину бесцветны и дурнопахнущн, и могут быть приняты волонтерски только в си¬туациях неизбежности. Почему же сознание, ощу¬щающее в модели смерти ее ужасающую несов¬местимость с жизнью, мирится с ней в реальнос¬ти? Нынешнюю казахскую ситуацию недостаточ¬но выявлять как бездуховную и в этом (глав¬ном) смысле мертвую. Необходимо проявить оче¬видность смердящего, антижизненного букета ее реальностей, противопоставить напоминание о живом четком}’ реальному показу мертвого.
1 декабря 1978 года
После славного взлета отца мы (в несколь¬ких поколениях по моей линии) вновь пойдем по миру, как ходили поколения предков — кожа, набирая силу для очередной яркой вспышки. Так нужно истории.
К. в сентябре еще объявил о намерении сво¬ем написать серию портретов современников. Решил начать с меня. Велел бороду отпустить — выросла. Долго возился (неделю, не меньше) с поломанным замком мастерской — похоже, на¬страивался .
И стал ходить я к нему — позировать. Уло¬жил композиционно (пять дней ушло) и — запил, сильно, загульно — много дней. Себя прежнего поймать не смог, отчаялся. Проявилось, кажется, для него то, о чем подозревал в себе — потерю художника. Остались вспышки прежнего жела¬ния творить, вспышки — и надлом.
Недавно вечером явились хмельные к Ала¬ну. Много дней сидел он взаперти, рукопись книги дорабатывал. Пододвинул листок мне: «Прочти!» Хмель слетел с меня моментально, перечел раз, другой — и ужаснулся. Полнейший абсурд пишет Алан в одиночестве. Распалась мысль, остался прежний гул, но уже как патетика псевдотюркс¬кого толка. Затер себя, перешлифовал. Замечал за ним и прежде, но теперь это не рецидивы, а состояние, никак неконтролируемое самим Ала¬ном. Трагедия.
«После Минска», — так обозначили Z. и В. состояние последнего в прошедший месяц. Бред:ных делах, славе, деньгах. Подтверждение собственной «советскости» и упрек мне: «Ты – параноик, только в национальном вопросе что-то смыслишь».
Дай-то бог побольше таких «параноиков», хотя бы еще одного!

7 декабря 1978 года
В период «ничего-не-делания» читал критику «Простора» за последние 3 года (задание было такое — готовились обсуждать «Простор» на секретариате). Добросовестно готовился. Ивсе же — вновь наглая ухмылка В.В.: вставил в очередную громкую речь Первого хвалебные слова о В. Ларине — редакторе журнала. Поджали хвосты наши секретаришки. Банальная ситуация, отлажен примитивный и безотказно действующий механизм. Окрик казачье-шовинистической прослойки партийного руководства устами Первого. О, эти наглые узурпаторы марксистско-ленинской терминологии, обратившие в дубину «надерганные» фразы о «классовом подходе» и прочем. Узнаю повсюду оскал их.
Характеристики нынешнего состояния Сариева:
1) забвение — безо всякого внутреннего сопротивления, забывает начитанное, осмысленное, выстроенное;
2) притупленность восприятия – оттенки цвета. ароматов, форм, звучаний смазаны, приглушены, обезвожен — сух и жёсток, так видит мир;
3) не воля, но ожесточение, гнев, переходящий в ярость;
4) постоянно видит оборотную сторону медали, луны — в человеке, явлении, факте;
5) отвергает цитаты, ссылка на авторитетные имена (объясняет себе — «я сам частица океана»);
6) загнан в угол — бросок вперед единствен¬ный выход;
7) вырван из генетического рода;
8) потребитель чувств, привязанностей;
9) монологист, безальтернативен;
10) не-стратег и не-тактик; человек ситуации разрыва по всему шву, вступающий в пределы, наличие в которых бога (истины) ничем не под¬тверждено. Марш вслепую, без разведки — уход-выплеск. (Уйти из мира невыносимо отчужден¬ных вещей и обстоятельств.)
11) не считает нужным себя аргументиро¬вать. Себя, свое слово-действие полагает доста¬точным аргументом;
12) уверенно-небрежен в обращении с ору¬жием-словом («не вытравить соли из соли»);
13) все в поле зрения — строительный мате¬риал, глина. Родословные ценности не имеют значения.

11 декабря 1978 года
Айзек Сингер (если верно расслышал имя), лауреат рабочей премии 78-го года, еврейский американский писатель, в интервью акцентиро¬вал тезис: писатель должен писать о других, а не заниматься поисками собственного «я». Вспом¬нил о М. Прусте и иронично заметил: «18 томов о себе — многовато». Настораживают пафос, на¬жим, с которыми он делает свои заявления и которые свидетельствуют, по крайней мере, о по-лемичности его тезиса. «Все великие писали о других» пли «великими стали оттого, что писали о других» — вокруг этих положений долго бил¬ся Айзек в коротком своем интервью.
Что же в нашей ситуации?
Люди отчуждены так же, как и вещи. Пото¬му нет в литературе живых людей. Есть некие проекции воспоминаний и представлений, есть типажи, персонажи, но нет живых людей. До тех пор, пока, по крайней мере — в мышлении, не про¬изойдут радикальные перемены, людей не будет в литературе. Будут Энелы (нелинейники), похо¬жие на людей, и тем в большей степени, чем силь¬нее и циничней талант художника.
В нашей ситуации этническое «я» обретает приют и убежище в личностном «я», преобра¬зуя это отдельное «я» таким образом, что оно воистину может стать моделью состояния мно¬гих «я». Поэтому писать о «себе означает од¬новременной писать о «других», разумеется, в том случае, если это ищущее «себя» отдельное «я» действительно связало судьбу своего с судь¬бой множества.
Главное: не до жиру. Речь идет не о литера¬туре и тем более — не о слове и титулах. Выжить — вот жесткий, ребром поставленный воп¬рос. Выжить этническому самосознанию, чувству национальной гордости. Сознание должно осво¬ить всю наличную реальность как целостное сознание, должно обрести способность судить аргументированно, целеустремленно о всех фун¬даментальных основах и частных факторах ны¬нешнего национального бытия. У нас (мы долж¬ны уметь отвечать на все вопросы) на все дол¬жны быть готовы ответы. Это не абсурд, это достижимо, если есть система мышления. В борь¬бе против тоталитарно-колонизаторского режи¬ма система национального мышления вызрева¬ет как средство борьбы и как ее бесспорно поло¬жительный результат.
В начале пути — бунт сознания, и вершится он в миру отдельных «я». На этом уровне дей¬ственны не логика со всем ее категориальным аппаратом, не «союзы» умов, а живое слово, рас¬крывающее всю глубину бунтующего «я», его драму, его озарение, его отчаянный протест. Это слово похоже на литературу, но отнюдь ей не тождественно. Оно живописней беллетризма — оно кровоточит, глубже и основательней логики, поскольку в пограничной ситуации между жиз¬нью и смертью дышит истиной, включая и ее надличностный, трансцедентальный, небесно-боже¬ственный уровень. Отвергает декоративную ме¬тафору, нуждается в образах как в мостах, пере¬брошенных от сиюминутного «я» к вечному.
Как добиться напряженности развернутого в текст слова при отсутствии занимательного сюжета? (точнее — напряженности читательско¬го восприятия…)?
Отчуждены вещи, люди … слово.
Принадлежит ли индивиду его собствен¬ный разум?
Где пределы отчуждения?
Где цитадель индивида, гнездилище его не¬разрушимого «я»?
Что в человеке протестует, взрывается в бунте, отрицании, в отчаянном порыве к тому, что мнится ему «свободой»?
Человек приходит в мир и уходит из него — такова реальность, принимаемая разу¬мом. Единственное, что может индивид про¬тивопоставить ей, — осуществить в своей жиз-недеятельности диаметрально противополож¬ное: уход и возвращение.
Уйти и вернуться — всеобщая, универсаль¬ная формула жизни, объективной реальности (для человека) и познания. Этим путем идут науки и искусство. Так и до Эклезиаста неда¬леко. Но у него печаль, элегия и спокойствие. У нас же — горечь, боль, жгучая, нестерпимая, боль — откуда?
«Индивид не может ничего и именно по¬тому он может все» — парадоксальная краси-вость? Мудрая истина?
Как бы то ни было — нет здесь ответа на вопрос о предельных (мини — и макси) грани-цах индивида.
Что бунтует в индивиде? Голосящий смысл жизни. Жизни, поставленной в оскор-бительное для нее условие тоталитарно-коло¬низаторской системой. Значит, наша нацио-нальная боль — это вопль самой природы чело¬века и ее поразительно уязвимого образова-ния — человеческой жизни.
И если мы слышим голос попираемой в правах своих жизни … если слышим это… и откликаемся на зов, выламываемся из преде¬лов, идем на лишенья, обретаем готовность и жертвенность… если слышим и откликаемся — не говорит ли это о том, что главное в челове¬ке — любовь к жизни, любовь чуткая, как мате¬ринский сон, ослепляющая, как обида за брата, возвышающая разум и зовущая к действию, как память. Уметь услышать боль и отозвать¬ся — понятие «душа» от того и существует, что категории нравственности не в состоянии объять это свойство, с которого начинается человек.

12 декабря 1978 года
Вопрос, который рано или поздно должен со всей актуальностью встать перед казахской интеллигенцией, — отношение к диссидентству и диссидентам. Современное казахское инако¬мыслие совпадает по времени своего зарожде¬ния с русским инакомыслием 3-й волны (Бу¬ковский, Политехнический музей, пл. Маяковс¬кого и т.д.). Критика Хрущевым культа Ста¬лина. Атмосфера кратковременного свободо¬мыслия, предощущение перемен.
В казахской творческой среде обозначи¬лось своеобразное русло инакомыслия — воз-рождение «вспоминающей» и «фантазирующей» функций этнической памяти. Другими сло¬вами, казахское инакомыслие с первых шагов стре¬милось решать национальные проблемы в нацио¬нальных масштабах. В этом направлении были со¬средоточены усилия здорового ядра национальной творческой интеллигенции. Отсюда — жанры исто¬рической и научно-фантастической литературы, ин¬терес всех форм гуманитарного знания к прошло¬му, рост числа и качества музеев, этнографических фольклорных экспедиций, ансамблей и пр. пр., свя¬занные с возрождением тела этноса. В русском инакомыслии при всем многообразии индивидуаль¬ных платформ совершенно явно обозначилась глав¬ная тенденция: борьба за демократизацию обще¬ственной жизни.
В идеале — казахское инакомыслие боролось за формирование новой национальной действитель¬ности, русское — за совершенствование существую¬щей. Русское инакомыслие решает проблемы внут¬ренние и в то же время — созвучные идеалам су¬ществующего цивилизованного мира (демократи¬ческие свободы, права личности и т.д.). И потому, естественно, отправляется в эмиграцию, находит сочувствующих, организует действия, имеющие да¬леко идущие последствия.
Мы этой возможности лишены. Отнюдь не по причине того, что нет отваги или возможностей уйти за границу. Это, как говорится, дело техники и особой сложности не представляет.
Прежде, чем мы начнем уходить за рубеж, здесь, на этой земле, предстоит сделать многое, дающее право на основание выходить на связь с силами, оппозиционными советскому тоталитарно-колони¬заторскому режиму. Речь идет не о просветительс¬кой деятельности, имеющей ныне власть чарующей иллюзии и отнимающей столько сил, вдохновения, времени.

Мы вынуждены начинать с азов — решать зада¬чи антиколониального движения. В цвета экзальта¬ции неизбежно окрашены будут наши первые реши¬тельные действия. Предприняты они могут быть только здесь, ибо не умозрительны они по своей сути. Во имя гуманизма и демократии прозвучат выстрелы, прольется кровь — такова навязанная нам историческая ситуация. Нужное слово по природе своей — слово-действие. Родиться может только здесь. Это мы должны понимать ясно и не питать иллюзий насчет возможностей казахской эмиграции. Слово-действие должно сложиться и быть испы¬танным здесь. Результат очевиден: первый возглас
— предсмертный вскрик. Во имя новой жизни. Спас – на – крови. Потом, когда-нибудь, в неблизком бу¬дущем наши диссиденты станут желанными и почет¬ными в среде эмигрантов, но не сейчас.
Чем недоволен Сариев? — вопрос сформули¬рован не точно, не корректно; если пользоваться физматовской лексикой. Ответа на вопрос в этой формулировке быть не может. И все же — оставив в стороне лексические нюансы — против чего про¬тестует Сариев?
Против насилия над его формирующимся на¬циональным самосознанием. Понимая, что это ком¬плекс ощущений, попробуем (в интересах анализа) развернуть их в плоскости.
возможные (вероятные) группы противо¬речии:
1)национальные,
2) личность и партийно-бюрократический аппарат,
3) личность и государственная система.
Русские платформы инакомыслия имеют иду все эти группы противоречий. Рой Медведев акцентирует внимание на 2-й группе, Сахаров — на 3-й, Солженицын — на 1-й (упрощаем!)
Мы занялись первой и до сих пор не каса¬ясь 2-х последующих (парадокс, требующий ос-мысления: наименее симпатичным для нас выглядит А. Солженицын, хотя и занимается той же группой проблем, что и мы).
Сфера, более или менее обозримая для прояснения национальной проблематики, — культура. Локализуем: художественная культура и гуманитарная наука. Это видимо, различимо на глаз, но и, кроме того, здесь бьются душа и мозг наци¬ональной интеллигенции (так, возникла необхо¬димость в еще одном уточнении — интеллиген¬ция; учтем, чтобы вовремя сделать поправку). Итак, объект — труды и плоды казахской худо¬жественной и гуманитарной интеллигенции. Период с 60-х до наших дней (! — двадцать лет иллюзий — !).
Фильмы, спектакли, книги, исследования, пла¬стика, музыка, суета «обществ» — все есть. На уровне «и мы не хуже!» блестки, вспышки, про¬рыв природных дарований. Тенденции — хаотичны, хотя и направляемы материальным и мораль¬ным (слава, отождествляемая с премиями, звани¬ями, всевозможными знаками отличия) стимули¬рованием.
Над всем идеологический аппарат ЦК, бди¬тельно берегущий интересы государственной си¬стемы.
Если бы только цензоры!
Главный цензор — внутренний — гнездится в абсолютном большинстве отдельных твор-ческих «я». Добраться бы до него и сокру¬шить, изничтожить. Надежна броня его — здра-вомыслие.
Очаровать абсурдом. Взорвать здравомыс¬лие. О, ветер перемен, пройдись над городом, всели тревогу и смятенье в утопающие в лености души, зажги в глазах тупеющих огонь безумья, отрица¬ния, ухода вдаль.
Чингиза Айтматова (в эти дни идет всесо¬юзное празднование его пятидесятилетия) в кир¬гизском народе называют «наш жеребенок» -характерно! Слава его сродни славе батыра-бор¬ца, стремительного тулпара. Окольным путем пришла она к киргизам. Мир удостоверил славу Чингиза, и они поверили в его величие. Не про¬рос он изнутри, не взорвал, не всколыхнул соб¬ственных соотечественников. Они признали его славу (мудрено ли — на 210 языков переведен лауреат почти всех возможных премий, обласкан Правительством и пр.). Стяжают славу себе па-луаны и скакуны — народ доволен. Не та нужна нам слава! И не слава нужна, а глубоко осмыс-
ленное, прочувствованное признание тех, кто за¬мешанным на-крови ведущих словом-действием был сотрясен и переиначен. Чингиз — уходящий тип ратоборцев во имя народа. Настало время -новых, отвергаемых, гонимых, истребляемых, но неистребимых, перестраивающих всю корневую систему национальной жизни.
14 декабря 1978 года
Кратко сформулированные содержания, прин¬ципы нравоучительного.Что за жанр — «Макси-мы»? (Вертится слово в голове, навязывает себя, назойливо предлагает — посмотрим, случайно ли?)
«Вырван из генетического ряда…» — Про¬должение рода — тема, интенсивно разрабатывае¬мая в казахской, киргизской и (очевидно) дру¬гих тюркоязычных литературах. Исключитель¬ное внимание в своем творчестве уделяет ей Чингиз Айтматов (не только в художественном, но и в публицистике, всевозможных интервью). Исторический жанр в сцеплении с фантастикой
— воспоминания о предках с думой о потомках.
Короче, чрезвычайно популярна ныне мысль о нерасторжимом единстве поколений. Отец-сын
— эта связка незыблема в восприятии художни¬ков слова, и это естественно для ситуации, когда
усилием воли, воображения возрождается физи¬ческое тело народа. В нормах традиционной нрав¬-
ственности (в народном сознании, в сознании внимающих) эта связка также свята, незыблема,
и какая-либо попытка ее расторгнуть не может не выглядеть кощунственной. С этим нельзя не считаться, и все же.
Как часто словами об отцовском долге (дол¬ге перед семьей) прикрывается уход от полного напряжения, полной отдачи сил. «Я не один. У меня семья, дети…» — в канун решительных дей¬ствий столько раз отступали с этой оговоркой тс, кто и не прочь был на словах осмелиться и по-дерзить. .В ситуации растущей конфронтации лич¬ности и государства обостряется альтернатива: либо ты с семьей (и, в конечном счете, с государ¬ством), либо — один. Возможны ли случаи, когда семья, разделяя твои убеждения, готова с тобою идти до конца?
В период бунта одиночных сознаний это маловероятно. Если и проявлена будет солидар¬ность, то по другим причинам, и семья как тако¬вая здесь непричем. Характерная деталь: быв¬шие некогда свободномыслящими становятся особо горячими чадолюбцамп. Государство в них достигает своих идеальных целей: укрощенные уже не взбунтуют, образуя надежную клеточку в теле монстра. Аналогичное происходит и в мышлении: сломленные инакомыслящие стано¬вятся апологетами режима, ревностными (хотя и обескрыленными, маломощными) защитниками его догм и устоев.
«Романтику легко стать ретроградом».
До сих пор неблагополучие в семье, разры¬вы, разводы и т.д. воспринимаются нами как лич-ная драма. Необходимо увидеть во всем этом социальный аспект. Своим отношением к семье мы, по сути дела, отвечаем на вопрос о признании или непризнании нынешних форм жизни общества.
Недаром Бог испытывал Авраама, потребо¬вал от него привести на заклание сына. И при¬вел Авраам Иакова, сына любимого. Мы же вся¬чески оттягиваем встречу с Богом, избираем для себя роль опосредующего звена в цепи поколе¬ний, удобно интерпретируем свой личный граж¬данский долг, возлагая надежды (и тяжкий груз исканий!) на грядущего сына. Не истинно ли другое — отцовский долг пополнен тем, кто с полной отдачей сил исполнил свой гражданский долг? И не об этом ли говорит народный афо¬ризм: не будь сыном отца — будь сыном народа?
В ночь дня, когда сыну моему Магжану ис¬полнилось три года, я увидел сон. Я шел по горной троне, спускаясь в низины, поднимаясь вверх, и ощущая за спиной дыхание идущего сле-дом малыша. Он шел за мной уверенно, не со¬мневаясь, не отставая ни на шаг. Горд был я и счастлив.
Не верьте тем, кто скажет: Мурат был ли¬шен отцовского чувства и не любил детей сво¬их. Это ложь тех, кто спрятался в семейный уют и схоронил в нем опасную отвагу.
Прочел две повести казахских писателей, о которых похвально отозвался Отежан — «Шет-кepi үй» Әбіша и «Старые друзья» Қажғали. Свидетельствую: нет живых людей в литерату¬ре. И не будет в скором времени. Поразительно то, как сами писатели искренне восторгаются на¬писанным собой и коллегами.
С Л.Н. Толстым сравнили Әбіша, адамды құрбандыққа шалуға болады бұл шығарма үшін (это Қажғали об Әбіше). В чем же дело? Почему ликуют из-за посредственных вещей? Отто¬го, что это «выше нормы»? Неужели литератур¬ный вкус их сформирован только этой пресло¬вутой «нормой» и ничуть не изменился оттого, что знакомились они с настоящей литературой? Где концы, где начала? Может быть, и не увидели в классике главного по той причине, что не имеют понимания и потребности главного?
15 декабря 1978 года
Как Иона в чреве кита, сижу я в здании СП.
Газават и джихад — знамя Шамиля. Война с неверными — газават, жажда схватиться с вра¬гом — джихад. Джихад — духовная потребность. Вот что следует возродить в памяти из содержа¬ния ислама.
I. Что в путь можно взять из ислама?
1. Культуру времен мусульманского ренес¬санса.
2. Суфизм (ступени ма’арафат).
3. Джихад.
II. Из христианства:
1. Разрушение старых скрижалей («Новый завет» против «Ветхого»).
2. Триединство Бог-отец, Бог-сын, Бог-свя¬той дух.
3. Библейский стиль (по Ауэрбаху).
III. Из буддизма:
1. Культ бодисатвы (идея возвращения пос¬ла-достижения).
2. Вера в бесконечное рождение вновь.
IV. Из зороастризма:
1. Испепеляющее пламя полемики.
2. Ницшеанская интерпретация древней религии.
V. Из конфуцианства:
Его отрицание даосизмом, идея Дао — пути пшного в противоборстве с «ли».
VI. Из иудаизма:
Идея народа-мессии.
VII. Из индуизма:
1. Противостояние индуистского времени и пространства материалистическому.
2. Ограниченность «проницательности».
В беседе с кем-либо N., как человек проницательный, видит подоплеку слов партнера. Зна-
ет кое-что, иногда — немало, выстраивает себя представление о нем и, слушая, слышит
больше, чем тот говорит. Знает, что у того «на уме». Меня подобного рода проницательность коробит. Человек таков, каким выглядит сейчас, когдa говорит. Он весь в звучащих словах. Один и тот же человек многолик, многосущностен. Он может лгать, противоречить себе, но все это различимо и судить нужно по данному, конкретному разговору. Так человек-собеседник интересней, богаче, и разговор содержательней, развивающимся становится. Сегодняшний — уже не вчерашний. Видеть каждый день нового человека в старом знакомом, друге необходимо, полезно, продуктивно. Установка «а, знаю я тебя» обедняет лишает общение перспективы. И для себя то же самое — глаза твои должны смотреть на мир так, будто и они омыты весенним дождем. Бунт одинокого сознания нуждается в надеж-: средствах самообеспечения, и свежесть видения — одно из них.
Ну, вот, хотел было свежими глазами взглянуть на мир, да мало что получается. Одного из старых друзей попросил подробно и с обобщениями рассказать о своем деле: с чем он вступал в сферу деятельности (чего хотел), что делал, с чем столкнулся. Знаю его давно, знаю чистоту его исходных намерений и честность. Доброжелпельно откликнулся он на мою просьбу, не спеша и вдумчиво рассказывал, и открылась мне до боли знакомая картина. Государство выделяет большие деньги в их сферу. Но попадают они в чрево все той же машины. Карьеризм начальства, малограмотные, но деловые специалисты, умеющие урвать солидный куш и спрятать концы в воду. Буйное цветение принципа «я — тебе, ты — мне». Бонапартовы начинания карликов-с-властью. Волюнтаризм. Бюрократическая волокита. Интерес к делу только у энтузиастов, как правило, не имеющих средств и возможностей организовать и контролировать дело.
В деликатной системе занят друг мой — связано с историей и историко-культурным наследием. «Знаешь, Мурат, — сказал он в итоге, — возникает у меня ощущение, что чем хуже мы работаем, тем лучше для тех, кто нас субсидиру¬ет». И вспомнил слова некоего генерал-губерна¬тора об архитектурных памятниках тюркской старины: «Чем быстрее исчезнут с лица земли, тем лучше для европейской цивилизации».
Аналогичное было и с эстетикой кочевья в стенах Института философии, где сне и 2 мне в течение 9 лет исследовали тему.
В денежном выражении 140 000 рублей. Кро¬шечная группа эстетики съела сумму (за нуле-вую продукцию). «Пишите, но печатать не будем».
18 декабря 1978 года
Есть в этом городе 100 метров тротуара (по южной кромке севера, что выходит на улицу Ки¬рова — от Панфилова до Коммунистической), ша¬гая по которому я неизменно, независимо от на¬строения и степени загруженности заботами суе¬ты, возвышен бываю душой и помыслами. Вре¬мени, необходимого, чтобы пройти эти метры, хва¬тает обычно для суждений неспешных и суще¬ственных, прямо относящихся к главным жиз¬ненным целям. В любую погоду этот тенистый, обсаженный ухоженными деревьями коридор полон для меня мягкого света, приглушенных, слуху приятных звучаний, чистого воздуха, ра¬достно принимаемого полным вздохом легких. Здесь теряют власть надо мной люди и обстоя-тельства и правила их игры. Крохотный мир как щель во времени, как теплое душистое объя¬тие матери. У входа в него сброшенными оста¬ются напряжение, изрубленные в куски, разод¬ранные в клочья доспехи и фраки самозащиты. Остаются со мной чистая пыль Хивы, густо си¬неющее небо Алтая и лягушата в теплой воде меркенских озер. Да, это я помню хорошо. Ля¬гушата были первыми живыми существами, в ко¬торых я в младенческом возрасте ощутил иное, таинственное, находящееся вот тут же, рядом и в то же время — бесконечно далекое, отделенное плотной, неодолимой завесой. Конечно, были в Мерке и коровы, и свиньи, и птица домашняя -но все это очеловеченное, домашнее, свое. Лягу¬шата были первыми для меня иными, поразив¬шими в то время детское сознание. Сохранилось в памяти: весенний день, на берегу теперь уже полностью заросшего камышом Карасу старшие братья и сестры играют в лапту, я опускаю в теплую, прогретую лучами солнца воду босые ноги, из-под них брызнули в разные стороны кро¬шечные, симпатичные лягушата. Потом уже по прошествии многих-многих лет не однажды вспоминал этот день.
19 декабря 1978 года
Никогда не был индивидуалистом ни по при¬роде своей, ни по воспитанию, да и обстоятель-ства жизни складывались так, что был все время в коллективе, нуждался в нем и умел в нем быть. Сначала — многодетная семья и школа, позднее — студенческий, аспирантский коллективы и обще¬житие, коллективы мест моей работы. Да и сейчас, в период своего мыслительного одиночества, ост¬ро нуждаюсь в товарищах (и в ратных — тоже!), в тех, кто мог бы и праздное время со мной разде¬лить и деловое. И в записях своих, конечно же, имею в виду некую среду, ради которой стараюсь и вниманию которой предложить написанное со¬бой намереваюсь.
Правда и то, что тянуло меня с детства к «неформальным», неофициальным коллективам. Прежде «Ж.Т.» были «советские» — организо¬ванное мной в отнюдь неформальную группу юно¬шество ряда соседских улиц, местом вечернего сбора избравшее скамейки напротив железнодо¬рожных касс по ул. Советской (отсюда и имя наше — «советские»).
Так что же? Взяла верх и стала моей жиз¬ненной стезей склонность к деятельности в пользу «неформальных» коллективов? Не следует спе¬шить с опровержениями… Есть в этом что-то. Мне удавалось создавать «неформальные кол¬лективы» (память об одном из них свежа в не¬скольких уже поколений казахской молодежи), контролировать (! — о, это сильное, вдохновляю¬щее ощущение лидерства) их действия, намечать цели, задачи и реализовать их совместными уси¬лиями. Сладкая, редкая близость плана и его осу-ществления, большого плана и наглядно-резуль¬тативной его реализации.
Такое может пьянить и влечь к себе, меняя в человеке многое, в частности, готовность его жить в предписанных Формой пределах, но это бун¬тарство (скрытое или явное) само по себе, не имеющее нравственной основы. В моем случае это и сложнее, и проще. Тянулся к «неформаль¬ным» группам оттого, что в них была альтерна¬тива формальным, в глубине подсознания (в дет¬стве и юношестве, и сознания — по мере взросле¬ния) ощущаемым (впоследствии — понимаемым) мной как чуждые, враждебные. Клич, случайно услышанный в детстве: «Бабаханы!» (так назы¬вали себя братья Бабахановы), взволновал меня как отзвук, донесшийся издалека, отзвук своего, родного, крайне мне необходимого. Помню, было мне тогда не более 12 лет. Тюркское (протюрк-ское) жило во мне уже тогда. Откуда, как — не ведаю, но трепетал я в возбуждении, слыша воо¬душевляющие вопли ровесников своих Бабаха-новых в горах, в драках с ингушами и прочими. ! — в казахской школе, в которой начинал я свое образование, были русские классы. В возрасте с 6 до 9 лет мне пришлось участвовать не в одной потасовке плечом к плечу с соклассниками про¬тив русских ребятишек, нас называющих калби-тами. Более глубоких во времени биографичес-ких корней своих антирусских чувств не припо¬минаю. С 4-го класса учился в русской школе, имел очень славных, очень русских ребят в дру¬зьях. Вместе много доброго сделали, записки де¬вочкам и прогулки с девочками… начинали вме¬сте. Кончили школу — расстались без попыток удержать, восстановить дружбу. В институте, ас¬пирантуре и далее — друзей русских не имел. Институтская среда (милитаристское востокове¬дение) многое расставила по местам. Там началось сознательное, целенаправленное действие в пользу суверенности казахов (тюрков), незави¬симости от русских. Назвался казахом, полезай в кузов. В том кузове еще просторно, главное, что вынес за 10 лет жизни в Москве, — понима¬ние того, что казахскую действительность нужно видеть как целое (1), в движении (2). Мои опы¬ты осуществить свое понимание на поприще кри¬тики и эстетики прояснили невозможность де¬лать это в условиях существующей идеологи¬ческой цензуры. Между тем, мысли сложились, требуют развития, оформления в слове — устра¬ивают мне пытки ужасные. И нет выхода, кроме как, отринув всякую надежду на мирную, благо¬устроенную жизнь, пуститься в карьер на бесно¬ватом застоявшемся было скакуне.
20 декабря 1978 года
Ну, вот приближаются конец года и мое 86-летие. По-прежнему немало поступает предло¬жений написать статью, публиковаться. Привыч¬но киваю головой — согласен-де, напишу, хотя знаю хорошо, что не стану этого делать, не буду писать для публикаций в газетах и журналах. Звонок из общества охраны памятников. Пред¬лагают какое-то почетно-деловое место в секции литературных памятников (с одобрения Олжаса, как объяснили). Нужное, полезное дело, но в русле эволюционной гипотезы развития казахс-кой культуры. Здесь можно многое сделать — знаю по делам и идеалам жастулпаровской поры. Но сам я в своем становлении проскочил эту ступень, лет десять назад положение моих пред¬ставлений на объективные обстоятельства (со¬зрела-таки идея охраны, становится практикой!) принесло бы результаты. Но сейчас нет во мне прежнего энтузиазма, остыл душой к эволюци¬онным шажкам, взъярился, злей и категоричней стал в своих духовных требованиях. Случись чудо — получи я предложение на любой круп¬ный пост в системе, знаю хорошо, и тогда бы отказался, безусловно, одолел бы вероятные ко¬лебания. Зрелость сказывается во мне необыч-ным-таки образом: не научился говорить на язы¬ке жизне-быта, ухожу, ухожу от правил его, ощу¬щая в них игру, забаву, мелкую возню. Да про¬стят мне все, кому не сумел и никогда не сумею оказать деятельной, практической помощи. Каба¬ла добрых дел для меня неприемлема так же, как и любая, другая форма суеты.
Не ощущаю (и никогда об этом не задумы¬вался) своего духовного предназначения, но по¬нимаю неотвратимость для себя исполнения граж¬данского, духовного долга.
21 декабря 1978 года
«Покажите мне любого бунтаря, подстрека¬теля черни на вашем предприятии, и я докажу вам, что этот человек не ладил в детстве со сво¬им отцом» (из опусов американских психоанали¬тиков).
О.С. в «Быть и казаться» обыгрывает эту же тему: не выбирайте в вожди людей, ушиблен¬ных в детстве. («Гумера лягнула в детстве лошадь т оттого он ненавистник всех представителей лошадиной породы».)
Наши доморощенные психоаналитики в моем бунтарстве склонны видеть причины обстоятельства моего рождения в семье Фатимы. Ну что же, в этом есть доля истины. Необходимы уточнения. Впервые я увидел отца в 3-летнем возрасте. С первой встречи до последующих дней его Кунцевской больнице отношение его ко мне было любовным и добрым. Единственный раз омрачилось оно, когда В.Н. показала ему мои письма Эрнару. Гневное письмо прислал он мне в Москву, но то был воистину отцовский, пра¬ведный гнев (хотя не во всем он был прав, в частности, пытаясь погасить мое тогдашнее сво-бодомыслие).
Гордился он мной и любил меня больше, чем кого-либо из детей об этом говорил и дру-зьям своим. Каждая встреча с ним была для меня праздничной, и немало было встреч: дома, на Мира, выезды на охоту, в ближайшие колхозы, поездки на Иссык-Куль, дни жизни в Москве (знакомство с Университетом и театрами). Старик Ахмет (чеченец) недавно рассказал мне, что слышал, как «Мухтар ругал Лейлу, говорил, ты нe должна относиться к Мурату плохо». Короче, образ отца с детства был мне близок, дорог, не замутнен был какой бы то ни было степенью неприятия. И мать, моя Фатима, очень тактично держала себя в наших с отцом отно¬шениях.
Но рос я в семье Фатимы, вдовы репрессированного поэта. Она пела татарские и казахсие песни, читала вслух Тукая и Магжана Жумабаева. О Магжане была очень высокого мнения. Презирала малодушие, робость тех, кто предавал близких в 37-м, рассказывала о них гневно, брезгливо и красочно. Атмосфера дома ее формировала во мне то, что вошло в мою жизнь как стержень ее духовный.
Все мы в детстве «ушиблены» и этого не следует в себе скрывать. Смотря кто чем. Я «ушиблен» социально. Боль моя многозначна, пытки снять ее равнозначны попыткам борьбы этнического самосознания за суверенность. Не печататься и быть в СП — совместимо ли? Кажется, многие уже привыкли к мысли о том, что я не пишу. Критерий один — «не печата¬ется».
Сказано ли «Союз печатающихся писателей»? Нет, и все же выход (или вывод) из Со-юза неизбежен.
Ряд писателей проторили тропу для своих книг в московские издательства. Олжас впервыe намечает 10 печатных листов в «Советском писателе». Многие рвутся в Москве быть изданными. Но то было раньше — если вышел в Москве, значит славен. Сейчас издают много и совсем необязательно лучшее. Решает часто лич¬ная инициатива и степень близости с И.Е. (кон¬сультант «С.П.» по казахской литературе). Много себя издает и переиздает Ануар. Жажда увидеть себя опубликованным остра в нем.

(Пропуск в 5 страниц )
«В партии должны быть умные люди, друго¬го выхода нет: нужно изнутри менять качество». «Ждать, пока кто-то спохватится и призовет к делу — бессмысленно. Нужно самому что-то пред-принимать. Напиши заявление в партию».
«Нас много, неустроенных. Мой соци¬альный статус зависит от тебя. Войди ты, за тобой многие».
«Рыцарь печального образа — не дело. В одиночестве атрофируются мышцы».
«Если мы не сумеем сделать интеллигентны¬ми партийно-государственный аппарат и его прак-тику, расплачиваться будут наши внуки и прав¬нуки».
«Социализм дает много возможностей. Надо их использовать».
«Время нашего возраста и нашего качества». Верно, все верно. Но — не приемлемо для меня. Духовность иным путем себя утверждает в мире, что мне «многие», когда и детей соб¬ственных я вынужден был от себя отторгнуть. Я — эволюционист, другие цели, другой путь.
26 декабря 1978 года
Прочитал «Годы и войны» А. Горбатова (Воениздат, 1965 г.). Крупный военачальник — учас-тник трех войн. Глава «Так было» о репрессиях 37-го года с подкупающей простотой, искреннос-тью. Рык дремавшего до времени чудовища -тоталитарной государственной машины. Беззащит-ность всех снизу доверху. Жестокость, цинизм «ученых обезьян» на Лубянке, в Лефортово (в тюрьмах), страдания, унижения, перерождение в животных тех, кто обвинен был по 58-й статье. «Уркаганы».
Не число жертв приводит к пониманию аб¬сурдности ситуации. Массовыми были репрес¬сии 37-го года, многими миллионами исчисля¬ются жертвы. (Рой Медведев знает цифры.) Была иллюзия: чем больше жертв, тем быстрее поймут нелепость происходящего. По Горбато¬ву, один из заключенных гордился тем, что на три сотни людей подписал ложные показания, действуя но принципу: чем хуже, тем лучше. Ничего подобного: ненасытный молох репрес¬сий изничтожал миллионы и не поперхнулся. Убийства пробуждают кровожадность. Обрета¬ют силу звериные инстинкты. Моносистема, монопартийность катастрофичны в проявлени¬ях своей жестокости. Сметают все на пути, не считаясь ни с юридическим, ни с моральным правом людей.
Горбатов написал о том, что видел, и книга его увидела свет. Наши — отличились. Возможно, пока приглядывались что к чему, упустили вре¬мя. Соблюдали верность подписке о молчании.
Были ли среди казахов отозванные к делу репрессированные? Три года в лагерях Колымы провел Горбатов и стал перед войной в числе комсостава. А книгу выпустил лишь в 1965 году. Успел (сумел) вовремя. А что же казахи, были ли в числе освобожденных перед войной? Надо выяснить. Цифры, факты… острейшая в них есть необходимость. Неужели никого из наших пери¬од репрессий ныне всерьез не интересует? В чем дело? Все в той же склонности забыть ужасное,» не одоленное, забыть, как забыли 16-й год, коллективизация…
28 декабря 1979 года
Когда Рустем Т. предлагает мне вступить на стезю государственной службы и помочь тем самым «лишним», «неустроенным», сколь малую цель намечает он для меня. Помощь нужна ин¬теллигенту (и в этом смысле потенциальному и реальному его носителю — целому этносу) спра¬виться с неслыханной перегрузкой, на которую он обречен, как только начинает прояснять свою ситуацию, формулировать вопросы и искать на них ответы.
Пришел-таки я на заседание литературной секции Общества охраны.
Собрались человек 7-8, судя по речам (длинным, неуместным, но — содержательным), инакомыслящие, правда, эмпирико-эволюционного плана.
3 января 1979 года
Еще один год прошел. Мне исполнилось 36 лет. На дне рождения было несколько человек друзей, родных не было. Все верно: круг обще¬ния сужается, вырван из генетического ряда. Правда, 31-го, в канун Нового года, было у меня 2-3 часа чудесного времени — с сынишкой Маг-жаном установили и разукрасили роскошную, редкую в алматинских условиях елку. «Дядя Мурат» ласково называл он меня. Речь у него хорошая, осмысленная, четкая. Ночь новогоднюю сдобрил своим присутствием А.С. Не спеша бе-седовали доброжелательно друг к другу, хотя по всем пунктам беседы высказывали противопо¬ложные точки зрения. Что такое А.С. вообще и что он в моей жизни? Родом Кожа, это многое в нем объясняет: ценитель слова, обладает музы¬кальным слухом, музыкальной памятью. Вообще, памяти его могут позавидовать многие. Язвите¬лен и нежен, агрессивен и беззащитен. Очень начитан. Драматург по основному творческому призванию, режиссер человеческих отношений, нуждается в пастве. Ревнив, незлопамятен. Сен¬тиментален, скрывает это большим набором средств. Творчество для него — состояние, а не конечный результат. В быту, в обиходе претен¬циозен, хотя и адаптируется в любой среде, в любых условиях сравнительно легко. Важным для него является не абсолютное лидерство, а относительное (относительно ближайшего окру-жения). По ходу разговора уточнили одну осо¬бенность наших с ним отношений, на которую оба обратили внимание: часто случай, случайнос¬ти подталкивают нас друг к другу. Немного ми¬стифицируя, говорили: кому-то в небесных сфе¬рах желательно наше общение и потому он эту свою волю демонстрирует (обнаруживает для нас) репликами («ремарками!» — уточнил А.С.) в виде порой уж совсем невероятного стечения обстоятельств. Воля этого бестелесно-небесного заинтересованного ощущаема мною давно. Мою первую публикацию (и на казахском, и на рус¬ском) ускорил он. Общаясь с ним, учился я ка¬захскому языку, получил много ценнейшей ин¬формации этнографического свойства. В запад¬ной культуре (не имею в виду музыку) он осве¬домлен хорошо, но проявляет это свое знание на уровне эффектных перечислений имен, названий, цитат. Западный дух, по существу, чужд ему, ибо глубоко в нем сидит Восток.
5 января 1979 года
Необходимо, пора уже, сменить образ жиз¬ни. Всю прошедшую осень утверждался в ощу¬щении своей выключенное™ из суеты. Подолгу спал (под утро — утомительный полусон, актив¬ная, творящая! нечто, работа подкорки), отсижи¬вал положенные собою часы (5-6) на работе, где и вел записи в этой темно-синей тетради, по дороге домой покупал «Вечерку», разогревал ужин и устраивался смотреть TV, почитывал. Иногда зазывал к себе друзей. Не поддался соблазнам что-то для кого-то (официального издания) пи¬сать, удержал себя от поездок по приглашению в Москву и еще кой-куда.
В гости ходил в меру. Размеренной и спо¬койной, короче, была моя жизнь с сентября по январь. Сознательная самоконсервация. Поло¬жительное следствие: остаюсь в намерении Кни¬гу написать и в нерасплесканной уверенности в том, что справлюсь с этим. Улеглось волнение, поостыла экзальтированность, неизбежные, во всяком случае для меня, перед серьезной рабо¬той. Хладнокровно говорю себе: да, конец мои близок, как только книгу напишу и отпечатаю. Сознательно добивался я этого состояния. Не будь его, истеричность сквозила бы в письме. Теперь — все проще. «У меня нет детей, нет семьи, родных, друзей, коллег и пр. — и не было. Я гость издалека и пора мне в обратный путь. Оставляю речь свою. Чтобы понятной вам была, говорю о ваших печалях, заботах, боли на язы¬ке ваших представлений, понятий, словесных средств». Возможно и другое. Тело еще оста¬нется в миру, уйдет только душа. «Телу растер¬занным быть предстоит. Душе вознестись к пре-столу тенгри, к черной синеве небес успокоен¬ной. Но пока в согласии живут душа и тело, пора, пора менять покой на иступленье. На то есть право. К ноге, послушная ярость, готовься к бою! Разомни суставы, пройдись по кругу, бочком, бочком, да припадая (и возносясь), скач¬ками в стороны резвись, готовься к бою — ра¬зум!»
Ну, вот. И молитва стоящая мне не под силу. О, небо, услышь невнятную, мычащую, обе-зображенную речь мою. Хочу добра. Принесу себя в жертву. Тюрк я. Один из последних непримирившихся, один из первых, избравший путь войны бескомпромиссной. Дай сна помень¬ше, и еды — поменьше, и друзей — пореже, и службы — никакой. Врагов — пожестче, своих —
помельче, и времени оставь в обрез. Уйми случайности, избавь от крайностей (да не совсем!), замкни уста мои, свои раскрой.
Впечатления от знаков доброго внимания со юны друзей. Уметь говорить «нет!» предельно необходимо не только службам, организациям, органам, но и тем, кто просто рядом, просто близок. Уход — не позиция, а состояние, и потому уходить нужно, не членя — от этого нужно уходи¬ть, а вот от этого — не обязательно. Скольжение, постоянный уход, отторжение от всего, что не есть единственная цель и не единственные средства, способствующие ее достижению.
8 января 1979 года
В субботу по поводу В.К. разговаривал с врачом-психиатром. Казах, широколоб, смекающ, зерен в себе. С надтекстом говорил он, перечисляя симптомы ступеней алкоголизма.
Обостренное желание либо быть, либо не быть в обществе друзей. Потеря чувства привязанности к родным. Желание речь держать многозначительную, по существу – резонерскую убежденность в собственном избранничестве. Устойчивость идеи — фикс, кажущейся необычайно важной. Ожесточение против условий, препятствующих ее осуществлению, как следствие протест против строя, общественных организаций. У некоторых — мания преследования, ощущение тотальной агрессивности жизненных обстоятельств против личности. Результат: депрессия или эйфория.
Он говорил не спеша, четко акцентируя каж¬дый пункт. Не оборвал хода мыслей своих и заявил: многие из диссидентов (точнее, сказал он проще и категоричней: диссиденты) не что иное, как алкоголики. Вспомнил и отечественных революционеров: «у нас есть данные, что ноше из них злоупотребляли алкоголем». По¬лагает, что революционный фанатизм — разно¬видность болезненной идеи — фикс.
Давно с таким глубоким вниманием я не слу¬шал кого-либо.
Все, что он говорил, имеет прямое отноше¬ние не только (и не столько!) к В.К., но и ко мне. Да, это я — рвущий с друзьями и ожидаю¬щий вести от них со жгучим нетерпением, я — сознательно выводящий себя из «генетического ряда», любящий речи держать многозначи¬тельные и верящий в их насущнейшую для лю¬дей необходимость. Это я — болен неизлечимо идеей Нового Турана, я — в глубине души убеж¬ден в реальном, многозначительном смысле сво¬его кажущегося абсурдным слово-действии, я говорящий «больше некому» и в виду имею¬щий: «только я могу». Весь свой жизненный путь, все, что было в прошлом, интерпретирую как солидарное, судьбы и моей воли, действие для достижения великой цели (идея — фикс) — избавить дух и мысль советского тюрка от по¬зора и немощи колонизованного состояния. Про¬тестую против строя? Да, конечно, без тени со¬мнения и колебаний. Последователен ли? — Характером и направленностью мыслей своих одер¬жим неотвязно, днем и ночью, в снах и бодр¬ствовании. Любую гуманитарную проблему, любой факт своего человеческого общения вос¬принимаю в аспекте национальной проблемати¬ки. Камни, воды, степь и небо распознаю в един¬ственном ключе — борющегося за честь, досто¬инство, гордую свободу сознания этноса.
Что впереди — депрессия? эйфория? или — достижение цели?
Против мании слежки, преследования есть у меня иммунитет — презрение, воспитанное с дет¬ства. Семья Фатимы всегда была в поле самого бесцеремонного обозрения со стороны органов безопасности. Фатима одолевала ситуацию, из¬бавлялась от напряжения презрением, сочно, ко¬лоритно оформляя смысл в не совсем (не все¬гда) цензурном слове.
Итак, похоже, что наша психотерапевтическая служба готовится к встрече с «диссидентами» и весьма своеобразным способом: вооружается ме¬тодикой, которая позволила бы всякому инако¬мыслящему, бунтующему сознанию приписать сим¬птомы либо алкоголизма, либо шизофрении. По их логике, всякое отключение от нормы, всякое инакомыслие — шизофрения. (У экзистенциалис¬тов, как сообщил эрудированный врач-психиатр, шизофрения считается особой формой жизни ума и имеет на этом основании права суверенности.)
Шизофрения подлежит насильственному ле¬чению — вот где зацепка для гос. служб, чтобы подавить инакомыслие. Один из приятелей моих запасся, как он говорит, 5-6 справками о том, что он в здравом уме. Поможет ли? Навряд… Круг замыкается: кто запасается справками, подозри¬телен, боится, значит, по их логике, болен и опять же подлежит лечению.
О, если бы правы были наши врачеватели! Не было бы более бунтующей страны в мире, чем Рос¬сия с ее колониями. Пьют, пьют везде, крепко, по¬долгу, изнашиваются, горбятся, деградируют — но не бунтуют. Именно так, обезволивающе, разлагаю¬ще действует алкоголь. Так было всегда. Револю¬ционеры тут непричем. Они последовательны. Де¬еспособны. Выпадают из норм, правил обыденного поведения, но идут на это сознательно, будучи вы¬нуждены к этому интересами борьбы. Идут на ли-шения, жертвы. Разлука с ближними — всегда ли¬шение, всегда жертва. Дается с болью. Это не раз¬вал семьи, а отторжение от нее силой невыноси¬мых для мыслящего индивида обстоятельств. Сход¬ство внешнее, по сути — глубочайшее различие.
В нашей ситуации не нужно давать органам формального повода для репрессий. Водку, пи¬тие ее следует исключить и демонстрировать это нужно публично.
9 января 1979 года

Если бы удалось 9.07.79. поставить после¬днюю точку в «Уйти, чтобы вернуться»!
Что для этого нужно?
Сразу же после избавления от кубинца (еду с ним в Чимкент) подать заявление об уходе с работы в СП.
Сумею ли продержаться шесть месяцев без зарплаты?
Накоплений никаких, кроме TV, старого при¬емника и книг.
Отнесутся ли с пониманием X. и 3.?
Как бы то ни было, времени действительно остается в обрез.
Суета все еще агрессивна.
Пока, слава богу, есть здоровье, необходимо засесть за стол и использовать шанс, так долго и многосторонне собою подготовленный. Иду ва-банк!
10 января 1979 года
Ощущаю потребность обратиться к надлич¬ностному: с мольбой, скромной просьбой, за лас-кой и поддержкой, с гневом и яростью, укором, упреком — со словами, теребящими Его призыв¬но и неотступно.
Мне нужен Он. Не рассчитываю на его де¬ятельное участие в моей судьбе, хотя в глубине души допускаю эту возможность (почему бы нет? Разве не чист я намерениями и не я ли -единственный, целиком посвятивший себя утвер¬ждению Его пути?).
Не сущность Его мне нужна. На многие вопросы я и сам в меру сил и представлений могу дать ответ. Мне нужно имя Его. Имя Бога моего.
О, Для-меня-безымянный-великий-состра-дающий—понимающий-поддерживающий Бог! Оставайся в завесах туч и моего непонимания, оставайся в небесах, в вещах, частицах, в про¬шлом и в будущем, в зерне и в прахе, в далях, высотах, глубинах — где угодно и сколько угод¬но долго, не яви ни лика своего, но шепни од¬нажды Имя свое.
Не нужно дыр Ушных и ни всеведных глаз. На твой безумный мир Ответ один: отказ.
Так, или примерно так, писала Марина Цве¬таева.
12 января 1979 года
Ситуация непростая. Ануар был у Первого. В депутаты СССР не прошел. Многие толкуют, что скоро Ануар станет главой Писательской организации. Взбудоражен А.А. «Как крысы с тонущего корабля разбегаются», — говорит о тех, кто рядом. В этой ситуации мне, конечно же, не¬удобно покидать тонущий корабль. Но — не оче¬редная ли это уловка горы случайностей, так дол¬го оттягивающей мою встречу с большим лис¬том бумаги?
Ануар мобилизовался. Думаю, и этот раунд он выиграет. Так, кажется, ему и сказали, теми же сакраментально-нестареющими словами: «про¬должай спокойно работать». Держат А. в страхе, в панике и жмут: давай современность, хватит истории, истреби все, отдающее национализмом. Кубинец, приезд его катализатором своеобраз¬ным стал. Не припомню случая, чтобы так дружно, с энтузиазмом наши действующие секретари встречали ин.гостя.
Гостик-то хиленький. Но — и подарки ему, и пакетик, в популяризации — все по высшему сче¬ту. Знобит и лихорадит джигитов Ануара. Но -и боевой огонь в глазах у Саина, подъем у Беке-жана, Олжас — активен… выиграют раунд. К тому же там, у тех: «решили, что с Ануаром по¬кончено и сцепились теперь друг с другом» (сло¬ва кургузого куратора).
Хорош во всей этой ситуации Калау. Дело¬вит, спокоен, где надо — решителен, где надо -корректен, деликатен. У него свой курс — на пользу дела, понимаемого им хорошо — по-ком¬сомольски. Мое участие или неучастие во всем этом — практически ничего не решает и, по всей видимости, имеет лишь моральное значение. Ото¬шел — не отошел — вот критерий момента. И это меня закабаляет более всего. Случай, когда из чувства товарищества поступаешься фундамен¬тальными планами. Так бывало и прежде… так и должно быть… но сколько можно!
Вновь вплетаться в струи взвихренной су¬еты, снова с сухим блеском в глазах действо-вать во власти очередной иллюзии причастно¬сти к важному делу. Нет, на сей раз нужно назвать вещи своими именами. Ануар сейчас борется не за гражданскую идею, а за пост. Его джигиты — за то же самое, за место под солнцем. У них есть за что, зубами накрепко вцепившись, биться насмерть. Их книги в пла¬нах издательств, их хорошо оплачиваемые, пре¬стижные, с персональными машинами служеб¬ные посты и масса других явных и неявных льгот — вот что в первую очередь будит в них энтузиазм борьбы. Я был бы с ними, если бы при всем при этом они сражались бы еще и за настоящее, подлинное, гражданское в литерату¬ре. Но не так все будет на этот раз: теперь начнется демонстрация своей гораздо большей, чем у оппозиции, лояльности, объектом ответ¬ных ударов станут конкретные люди из числа «оппозиции», а не согнувшие и тех и других в духовное рабство условия. Очередная возня подловатых, грязненьких подростков с потря¬сающе трезвым пониманием всего, что касает¬ся их нательных и шкурных интересов.
Утвердился в решении уволиться из Союза сразу же после возвращения с юга. Сказал об этом О.С. Он отнесся с таким проникновенным пониманием, что я тут же стал говорить о том, как представляю себе книгу. Созвучное его умонаставлениям было в моих словах, и он понимал. И одобрил. «Нужно высвободить несколько пи¬сателей для свободного творчества». Сформу¬лировал то, что инстинктивно называют женщи¬ны-матери и Г. «Хотя бы для эксперимента», -не без иронии, хотя и грустноватой, добавил. А дальше пошло характерное: «Колониальное нуж¬но понимать широко. Я считаю, что казахи коло¬низованы своей природой, укладом жизни. Рус¬ские тоже колонизованы своим историческим наследием, своей действительностью…».

Немало слов в том же духе, свидетельствующих о синтетичности в О.С. восточно-западного начал, о синхронизме в мировоззрении его политических и гуманистических представлений. Как предостережение против ограниченности, экзальтированности годится, но мы не минуем оказии политической остроты слов, мыслей и действий на пути к подменному гуманизму. Обязательно вернемся к исходному широкому гуманизму, но проставив в этом движении акценты, перестрадав связанные с этим периоды болезненного, экзальтированного роста,
Отстегнуться по всему шву, колониализм увидеть в конкретном проявлении, не размывая границ его расширительным толкованием, обозначить формы его протестующим, бьющимся в ярости бунте, противостоянии словом — всего не минуем. Драму и светлую судьбу рода веского понимать начнем, избавившись от примитивизма, лености ума, неизбежных для тех, кто отстранен от суверенного решения собственных проблем. Пропахшие дымом походных костров порохом яростных битв — только такими кем всерьез говорить о гуманизме, о проблемах общечеловеческого содержания. Ограниченность летящей в цель стрелы соответствует нам, право, не так уж это плохо.
Провидцем оказался я. Ануар раунд выиграл. О.С. засвидетельствовал: «Еще вчера А. мог сомневаться, но сегодня уже — нет. Все в грядке». Ну что же, мне — облегчение. Уйду из СП без каких-либо угрызений совести. Что впе¬реди?

Поездка на юг. Обратно — через Мерке. Мешочек с грецкими орехами.

Заявление об уходе из СП, с немедленным фактическим уходом. Деньги на квартплату, те¬лефон, электричество на весь 1979-й.
Расторжение связей с хаосом, погружение в космос работы. Полный сон, непременная заряд¬ка, режим питания, режим работы. Дипломный труд на зрелость национального самосознания в сноводействии индивида. Осознание собственной делегированное™: необратимым прошлым, ищу¬щим, терзающимся настоящим, ответственностью перед будущим, луной, меркенским Карасу, макатским Шимрыном, горами советско-китайской гра¬ницы, гидами Тадж-Махала, пылью, зноем, древ¬ностью дорог и сладким виноградом Восточного Туркестана, многодетными матерями, всепонимающими и ничего не предпринимающими старца¬ми, молочным запахом младенцев казахских аулов, алкоголизмом, надломленностью, болезнями души и мозга сверстников. Что влечет меня неудер¬жимо? Мой бог — я видел его не раз в горах, на высоких перевалах, когда, раскинув руки, лежал на теплой земле, всматривался в близкое, вмиг густеющее и тут же светлеющее небо. Я видел его круто над собой, являет он себя, когда я недвижим, лежаче-созерцателен. Но я человек. Мне свойственно шагать по земле, не запроки¬дывая головы. Меня влечет мечта увидеть Бога своего спустившимся с зенита на склоны неба, впереди, там, где сойдутся наши пути. Вижу, чуть выше линии горизонта есть мой простор. Там мыслям хорошо. Там предел им в их собствен¬ных возможностях, а не в возможностях цензо¬ров, кураторов, немоглупых собеседников. Туда-то путь свой держим — я и надежды тех, кто из среды своей меня вычленил, выделил, в путь-до¬рогу собрал.
17 января 1979 года
Ну, что же. Осталось несколько страничек темно-синей тетради, так поддержавшей душев¬ное равновесие мое в последнюю осень и в нача¬ле последней зимы.
Считанные дни — и я выхожу на просторы большого листа. Ни зим, ни весен, ничего не бу¬дет, если надломлюсь в пути, будет бесконечный серый день для души, тусклый с вероятным ско¬рым обрывом день для тела. Будет яркий, ярос¬тный, ликующий долгий-долгий день, если книга выпишется.
Добрый знак послала мне судьба. Связано это с поездкой на юг, вместе с Вальдо Лейви, хорошим поэтом, гуманистом, пугающимся вся¬кого ложного пафоса, ищущим человеческое в людях и тонко умеющим улавливать многое в людях и обстоятельствах. Съездили с ним в Тур¬кестан, к Ахмеду Яссави. Холодно, холодно было там. Устойчиво это: в святых местах колонизованность со всем многоликим маразмом ощути¬ли явственней, и не только по причине контраста, а п потому, главным образом, что там она дей¬ствительно живет как сознательное действие оп¬ределенных сил.
Плохо Яссави. Нездоровый, злобноватый гул тревожит его прах. Там много злодейства преднамеренного и много консервируемого, ни¬чем не развенчиваемого невежества. Холодно и неуютно было там. Хотя, конечно же, есть, бес¬спорно, положительные сдвиги: имеет будущее зал истории тюркских письменных памятников. Но нездоровья больше.
На Вальдо поездка произвела глубокое впе¬чатление. «Одинокая арча» — так назвал он по¬эму, фрагмент которой днем позже прочитал. Чутко улавливает своеобразие казахской образ¬ности. Исраил и Насреддин, и Олег — все руко¬водство отделения тамошней государственной организации хорошо себя держали и вели. Доб¬рое гостеприимство.
Уникален в умении хорошо принять гостя, конечно же, дом Ж. Шетабаева. Там было все: и человек, и этнос, и ритуалы, широта националь¬ной натуры. Не омрачила моего восхищения Ж-ом И
некая деталь: просьба подыграть ему в его внутренней, тамошней борьбе. Непосредственно он сделал это, и я ему помог.
И началась серия добрых знаков судьбы: в огромном Ташкенте, не зная города совершенно, мы точно выехали к зданию СП Узбекистана. Передали В. узбекам. На обратном пути в Чим¬кент я впервые в жизни отведал огромную чашу теплой бузы и на весь долгий последующий путь желудок мой был удовлетворен.
На автостанции времени хватило ровно на¬столько, чтобы купив билет успеть перекусить. Заснул в автобусе надолго, проснулся перед Джамбулом, где предстояло пересесть с «Чу-лак — Курган — Джамбул» на «Джамбул -Алма-Ата». Не покидало ощущение, что что-то непременно случится с нами в пути, и — ста¬рое: «Со мной все ясно, но другим-то за что?» Впрочем, рассудок диктовал свое — в Мерке не остановишься, не у кого, в Алма-Ате ждет тебя Т., теплый дом. Смирился я. И только в полусне пытался увидеть внутренним взором горы, поля, сады, дома, окружавшие Мерке.
18 января 1979 года
На какой-то остановке в автобус вошла пол¬ная, плотная женщина и разместилась рядом со мной. В полудреме спросил ее: где мы? Корот¬ко всхохотнула: «Я и сама не знаю. Приехали мы сюда из Луговой». «Плохо, — подумал я, -проехал Мерке и не заметил». И вновь ушел в совсем уже печальный полусон. Встрепенулся от шума громких, возбужденно протестующих голосов. Оказалось, переписчики (перепись 79-го года) остановили автобус и предложили всем пройти на автостанцию, на процедуру переписи. И еще раньше, чем увидел глазами, почувство¬вал, радостно, торжествующе: в Мерке находим¬ся. Деловитые переписчики подгоняли, торопи¬ли сонных, раздраженно протестующих пасса¬жиров. Сплошь — казахская команда. В кои-то веки влезть, задержать автобус дальнего следо¬вания, обычно проносящийся мимо высокомер¬но, задержать автобус и, прикрикивая на пасса¬жиров, диктовать им волю — не какую-нибудь -государственную, ощущая за спиной мощь госу¬дарства, могущество ощущая стоящего за спи¬ной и свое собственное, выпавшее в кои-то веки на час-другой.
Покрикивали казахи, сурово, слегка кура¬жась, наслаждаясь редчайшими минутами влас¬ти — в — своих — руках. Пассажиров это раздражало. Мне забавно было на все это смот-реть. И радостно: в Мерке находился! Да, это и есть моя малая родина. Волею своею приня-ла меня, продемонстрировала властно, без ко¬кетства, сусальных церемоний. «Ты — мой!» — и нагнала в морозно-ледяную полночь комич¬но-важных казахов «при исполнении», мощной рукой пристегнула к месту монстра дорог «Икарус», остановила, переиначила время, широкую щель в нем распахнула, откровенно, не¬двусмысленно явила себя в полном голосе уверенной, гордой стати. «Я есть. Ты — мой. Я — с гобой. Действуй!»
Так было. Нечто подобное я предощущал, но не мог, конечно же, предположить, что все будет так обезоруживающе и так мобилизующе откровенно. Это уже и не знак судьбы, не намек игрой случайностей, а прямой призыв, требова¬тельный, не допускающий ни возражений, ни возможностей иных толкований происшедшего. Благодарю тебя, мой безымянный, за прямоту нрава твоего.
В бой иду собранным, без суеты, без тени сомнений.
В Мерке дали справочку мне, что там, а не где-нибудь, в 00 часов 17 января 1979 года, я прошел процедуру переписи. Тучный, высокий казах, видимо, учитель школы, заполнявший анкету, раздавлен был с ходу тяжестью моей фамилии и во время ответов моих на вопросы не поднимал глаз своих в забавных очках, сполз¬ших на самый кончик противоестественно маленького на крупном, полном, смугло-лоснящемся лице носа. Отмолчался, затаив дыхание, и в ответ на мое тихое признание: здесь я родился, в Мерке. Рядом с ним сидел безбородый, гладко выбритый старик, типичный сельский полуинтеллигент, в коих самозабвенное приятие практики КПСС причудливо смешано с шежире и шариатом. Он что-то внезапно припомнил, выразил это полувозгласом, да так и замер с открытым ртом. Не открылись эти люди мне, как открылась мне великая малая родина.