Между расцветом и падением между
Дотянусь ли до пачки таблеток?
Сны раскаянья…Локон надежды…
Обесценившиеся сонеты…
Ах, оставьте меня…Пусть чеканит
О провале минутная стрелка.
Пустота в пустоте…Лучше камень…
И узнали б тогда вы, я смел как!
Асфальт чернеет, зеленеют травы,
И в воздухе живительная сырость.
Дождя крупинки тысячами сабель
Секут пространство сдавленного мира.
Вот так и грусть сжимает сердце болью.
Но в этой боли нет саднящей рези.
Известно, что коль заболел любовью,
То даже в грусти ты воздушно-нежен.
Внемли дождю – и мудрый шелест листьев
Тебя от скверны ясности отчистит,
Даря взамен намек лишь на познанье.
Природа великолепна
и город мой великолепен.
И в этом городе я,
связанный множеством уз
с городом и природой.
Выходит, и я великолепен?
Логика – тоже обман.
Я частица природы и города.
Я не знаю, чего больше во мне,
Чему предпочтенье отдать,..
Когда я взмываю на орлиных крыльях природы,
так мелки государства и страны,
так ничтожна возня городов,
превративших орлов в муравьишек,
так смешны их потуги исправить вселенский хаос…
Но когда я заснув,
просыпаюсь обычным жителем города –
спешу на работу и с работы домой,
телевизор включаю,
а там – передача о Данте,
меня бесит этот старик,
предугадавший муки мои.
Но все же я досматриваю передачу.
Мне становится плохо,
и я не знаю – смеяться мне или плакать,
а может, подать заявление
об увольнении с работы?…
Одиссей, привяжи себя к мачте
И реши, хитроумный, задачку:
«Пахнут песни синей сиренью,
О чем тебе пели сирены?
Извиваясь червем меж канатов,
Ты не трать гений свой на проклятья —
Уподобя всю жизнь твою пене,
О чем тебе пели сирены?
Когда дома твоя Пенелопа
Обивала пороги пороков,
Беззаботно, как в райском гареме,
О чем тебе пели сирены?..»
Замерзший бомж лежит в снегу,
Стоит девица в неглиже.
В кафешке хрумкают рагу
Торговки, что настороже.
Визжат как птицы тормоза,
Мент с жезлом явно здесь не лох.
Бомжу на синие глаза
Садится с неба белый мох.
Ночами я лежу без сна,
В круженьи мыслей вихревых.
Болит висок иль сатана
Сквозь алкоголь в меня проник?
То печень схватит, то висок,
То нежно в бездну повлечет.
Я озираюсь: «Где ты, Бог?»,
В ответ мне щерится лишь черт.
Дыханье теплится едва.
Все спят вокруг как ни кричи.
И звуки выправив в слова,
Я начинаю петь в ночи.
Моя дочоня, мой зайчонок,
Моей надежды тонкий лучик.
Ты поднимаешь жизни тонус
Своим угуканьем могучим.
Лежишь в бесике, как в ауле,
Порой как дед посмотришь грозно.
Порой омыв улыбкой скулы,
Зауезханишься безбожно.
Смуглолица, в морщинах как в трещинах,
Кареглазая, с выступом скул.
Для меня она больше чем женщина,
Для меня она — целый аул.
Хлопотливое чудо в косынке,
Как она привечала гостей!
Ныне молча глядит с фотоснимка,
Недоступная для новостей.
Сон смежает мне ресницы все сильней, сильней,
Обольщает меня явно старый плут Морфей.
Вот на веки он уселся, вот скользнул мне в грудь,
Как теперь его мне вынуть и назад вернуть?
Засыпаю осыпаясь, тая как сугроб,
Где вы, где вы мои губы, нос, глаза и лоб?
Оставляя разум, память и теряя плоть,
Уплываю в расслабленье, негу и тепло.
Уплываю, уплываю в медленный поток,
Я там словно ирреальность, дышащий комок.
Не спрягаем со спесью людской,
Вслед за зреньем своим я иду.
Эта роща как сон золотой,
Что забыл я себе на беду.
Не спрягаем с природой самой,
Я как звук, что бытует как знак.
Сердце, сердце, как трудно со мной,
Но иначе нельзя мне никак.
