Журнал «ТАМЫР» №21 январь-март 2008 г., Читать онлайн

Сергей Кибальник. Поверх Фркантрии

 

Ч а с т ь   в т о р а я

S e e   Y o u   N e x t   L i f e [1]

[1] Увидимся в следующей жизни (фрикантр.).

Р о м а н     в   ф а к с а х

Г л а в а   о д и н н а д ц а т а я,

       в которой Анджело выстреливается на Эйлинию

Выстрел обратно был не более желанным, чем туда. Стакан коньяка показался ему на этот раз не сладостнее, чем глоток яда. Эйлиния встретила мрачным любопытством таможенников.

Родной город Анджело на Эйлинии, всегда блиставший холодным великолепием архитектурных ансамблей, вдруг показался чередой грязных подворотень.

Раньше Анджело нередко приходило в голову, что между самим городом и его населением существует какое-то болезненное несовпадение. В древнем, императорском центре его часто охватывало такое ощущение, как если бы он наблюдал мужика в портках и шапке-ушанке, заявившегося в Дворянское собрание. Но на этот раз ему вдруг впервые показалось, что, напротив, этому городу идет его население, как холеному, но изгулявшемуся хлыщу подчас под стать вульгарная кокотка.

Общаясь же со своими коллегами в Тихом Убежище, он ощущал те же их извечные теплоту коллективизма и переизбыток общественности. Среди эйлинцев он вдруг ощутил себя фрикантрийцем. А однажды, с чувством немой неловкости, он даже поймал себя на том, что сам мысленно пользуется тем обидным уподоблением эйлинца землеройному снаряду, которым презрительно пользовался Алекс.

Как-то, когда он вез свое уставшее тело до заветной кушетки, уже в родной новостройке в маршрутное такси ввалился поддатый парняга, впихнув перед собой своего бесчувственного собутыльника. Протащил его вдоль рядов, предлагая ему сесть на каждого из близлежащих пассажиров и облокачивая поочередно на каждого. Усевшись, громко выругался:

А, 6ля, да вить я с сигаретой…

Прошел к шоферу:

Вадила, куда тебе это сунуть?

Потом завел философский разговор с со всем согласным на уровне мычания товарищем как-то, перечислял остановки, заметил, что переезжали и переехали через мост. Обратившись по-свойски к сидевшей по соседству бабенке, что, дескать, надо было обязательно с ребятами праздник отметить (ни по до-, ни по послебунтастскому календарю никаких праздников ни в обозримом прошлом, ни в будущем не наблюдалось), он тут же получил вполне компанейский ответ, что, мол, дескать, где пил, там и закусывать надо было.

Восприняв это как надо, то есть как вполне доброжелательный и достойный ответ, углубился дальше в свои похождения, без конца называя своих отставших собутыльников “ребята” и упирая на то, что с ними обязательно надо было выпить. Наконец, вывалился, продержав автобус чуть не 5 минут на остановке, молодцевато называя тысячи “тоннами” и по бестолковости будучи не в силах справиться с дверью.

Парень был какой-то усатый, рыжеватый, простой, как хозяйственное мыло. Все его ремарки изумительным образом умещались в лошадеовсовую формулу. Андрей вдруг почувствовал, что не имеет ни малейшего желания как-либо ассоциироваться и тем более иметь с этим козлом что-либо общее хотя бы даже планету.

Он вернулся как будто бы только номинально. Ходил, двигался, встречался и гулял с сыном, разговаривал с коллегами, но при этом внутри его как будто бы все еще светились звуки Фрикантрии.

Он даже едва не сорвался в Линсбург раньше намеченного срока, по своей эйлинской неделовитости позабыв даже о том, что на лето Кэй могла пустить в его квартиру кого-нибудь еще.

Жизнь продолжалась только как роман в факсах. И первые дни проходили так, как если бы ничего не изменилось, во многом, благодаря тому, что первое послание открытку со средней величины медведем как будто с фантика Мишки на севере, только бурым Анджело получил от Изабелы перед отлетом, с наказом прочитать только уже на Эйлинии.

 

 

– Angelо, my dearest Pumpkin, my sweetest медведик!

Well, anything I write is bound to sound trite (hey! a rhyme!), and I think I’ll keep this short, at the risk of putting my foot in my mouth again (tu comprens, oui?). [1] Как ты всегда говоришь, “давай мы еще paз вспомним…”, ведь у нас так много {или столько? тьфу!} хороших воспоминаний… Странно {и это, между прочим, тоже тебе коплимент!} — я никогда не думала, что эйлинский мужчина делал бы меня более оптимистическим человеком. Но дело в том, что ты медведик, и я, 6eзусловнo, погибла бы без тебя этот семестр.

Буду скучать по твоему смеху, piggy noises, sladkomu zapahu (sniff-sniff), your expressions during Pushkin lectures (I wouldn’t be so crude as to mention your vshem pohlavniho stuky, but I might think about it…), [2] мягкой коже, “яааааасно” и, конечно, your overbite.[3] Надеюь, что ты будешь помнить обо мне больше, чем мой tushey[4] только. I’ll think of you as I take in that sweet, intoxicating summer Freecountria air, whenever I make muuuushrooms, while I fuck around that posrany Sundukevich, and whenever Провидение makes its presence known.

Have a great time, you devil; don’t work too hard, don’t let those anal glagolists get you down, and above all, watch your step.

Ciao, mio bello.

infinite love and neck poops (my word tor making farting noises on your neck)

your cello

твоя медведица

your Squirrel [5]

SWAK [6]

Звони, приезжай!

Они договорились сообщаться по факсу, четко обозначив время связи, чтобы Анджело подбирал бумажные плевки из машины прямо с пылу с жару, и в постскриптуме письма Изабела в шутку писала, непроизвольно переходя на стиль Сундукевича;

– Факс, конечно, есть, хотя черт знает, какое числo. [7] Однако, неважно.

Эйлиния все хирела, как будто задыхаясь в ядовитых парах фрикантризации. Банан сжали посередине, [8] и большинство народа почти прекратило пукать.

Уже не единый абсурдист, печальный рыцарь Почетной шубы и Теории катастроф, но вся страна вела существование моли. Но если со стороны абсурдиста жизнь по чужим шкафам была делом свободного выбора, то остальные бились лишь бы прокормиться не от хорошей жизни. Работа стремительно исчезала с Эйлинии, как будто бы ее вымывала какая-то невидимая, но непобедимая сила.

Ходить по улицам, встречаться со знакомыми было и приятно, и больно. Друзья вдруг как будто бы уменьшились в размерах. И как было теперь говорить с ними? ведь в его жизни как будто бы началась вторая часть, а они все еще оставались в той, первой.

И Анджело как будто бы легче было и здесь на Эйлинии разговаривать с некоторыми выстрелившимися на нее с наступлением тепла фрикантрийцами.

В июле прикатила Хилари. Ее приезд был отмечен двумя артистическими проделками, на которые она всегда была большая мастерица.

Анджело чуть не в лепешку разбился, стараясь устроить ее в Танвилле поудобнее. И даже переусердствовал. Сняв для нее небольшую квартирку, приютившуюся прямо посреди палаццо старого города, он вдобавок, памятуя о двух и трехэтажных особняках Фрикантрии и полагая фрикантрийцев привередами, заказал для нее также и номер в одной из центральных гостиниц с бунтастским названием, что на Эйлинии было определенной гарантией качества, своего рода знаком многозвездочности. Разумеется, это стоило ему и средств, и усилий.

Обеспечение беспербойного удовлетворения даже самых элементарных потребностей вроде попить и отлить, на Эйлинии иногда все еще представляло проблему. Особенно если вы, как это делал Анджело, пытались сэкономить для ваших друзей какие-то деньги. Но все это, кроме самого последнего, оказывалось мартышкиным трудом. Столь привередливые у себя дома, в гостях фрикантрийцы беспокоились только об одном как бы получить необходимый им минимум удобств за возможно меньшее количество неусловных баксов.

Ввалившись в гостиницу чуть ли не прямо из вагона (настолько близко подходила она к Смокваусскому вокзалу), Хилари, даже не оглядев номер, разыграла сцену с потерей паспорта, ради чего не поленилась вывалить на стойку администратора все содержимое своей сумочки. Тревога и изумление Анджело очень скоро, однако, рассеялись, поскольку в частных апартаментах, которые он также приглядел для нее, паспорт скоро нашелся. Мотивы трюка до Анджело дошли не сразу.

Ты знаешь, бойко вкручивала ему Хилари, я просто не люблю гостиницы. Просто негостиничный человек.

Когда же на следующий день он обнаружил у нее неплохой запас съестного из ближайшего гастронома, бойко разогреваемый на персональной кухне, стало ясно, что довольно душещипательные цены в танвильских ресторанах благополучно обошли ее стороной.

Вторая проделка была проделана Хилари по телефону. Однажды, позвонив ей, чтобы уточнить время встречи, Анджело почувствовал, что разговор принимает какой-то странный оборот. Хилари не могла с ним встретиться. Хилари читала его последнюю повесть, она ей понравилась, но она не уверена, что станет ее переводить. Сейчас у нее нет времени.

Хилари, какая повесть? За кого ты меня принимаешь? Это же я, Андрей. Ты хочешь идти сегодня в Тихое Убежище, как мы договаривались?

Ах, это ты, Андрюша. А я совершенно приняла тебя за Андрея … – и она назвала имя одного из самых популярных современных эйлинских скриптурологов.

Времена для современных глаголистов и в самом деле горячели, и перевод на фрикантрийский действительно был для многих, даже известных из них, чем-то вроде хотя и не слишком тучного, но все же золотого тельца. Так что вряд ли Хилари уж так все сочинила. Но действительно ли его голос, даже с помощью мембранодержателя, можно было принять за ……. ский. Не зная своего мнимого двойника, Анджело сомневался в этом. Встретившись с ним позднее, убедился, что нет.

Анджело просто ласково встроили в ряд остальных знакомых Хилари, дабы он не переставал чувствовать, кого сподобился поконвоировать по Танвиллю.

Впрочем, это был не единственный урок, данный ему в те дни. Вскоре Анджело посчастливилось познакомиться еще и с Полиной Морей.

Полина Морей была одной из наиболее прославившихся эйлинских скриптурологисток-маскулинисток. Впрочем, зачем я это говорю? Каждый на Эйлинии и без меня хорошо знает Полину Морей. Ну, а если вы с Фрикантрии, то можете узнать только через посредство Хилариных прекладов.

Основным занятием Хилари как раз и было переводить на фрикантрийский творения эйлинских современных глаголисток. Во-первых, на Фрикантрии хотя уже не читали, но все еще платили деньги за перевод. А во-вторых, на основе этих стенаний о горькой женской судьбе Хилари слагала свои убийственно ядовитые для второй половины человечества маскулинистские выкладки.

Хилари, ты в Питере это все равно как апельсины в январе. как истинный скриптуролог Полина одаривала людей метафорами.

Среди мотивов последующего многочасового чаепития с принесенным Анджело тортом наиболее сквозными были какое-то знойно-кавказское княжеское происхождение Полины, ее трудная, но успешная перестройка из преуспевающей скриптурологички в вынужденную держать нечто вроде домашнего пансиона из нескольких фрикантрийских студиозок и быстро поднабравшуюся опыта и методических приемов наставницу в науке глаголати по-эйлински. Прибавьте к этому еще нависшую над ее неизвестно как быстро опарнившимся отроком угрозу быть призванным туда, куда мало кого ведет истинное призвание.

Из всего этого с непреложностью вытекало: то, что Полина все еще не на Фрикантрии, куда она вскоре твердо намеревалась выстрелиться с помощью лихих хилариных рекомендаций, дабы отсидеться там от эйлинского отчаяния на одной из множества бессмысленных фрикантрийских синекур, является непомерным бедствием и недоразумением.

Закончив агитацию и пропаганду, виртуально тонкая постНовистка проявила себя еще тоньше. Между делом она попыталась сунуть в опрометчиво протянутые руки Анджело свою грязную чашку, очевидно, задвигая его тем самым в нечто вроде прислуги. Анджело пришлось проявить сноровку в искусстве отдергивания, которое до сего момента ему приходилось демонстрировать только в постели.

Вечер кончился тостами за женский глаголизм принесенным Анджело шампанским и тем, что, выйдя от Хилари на улицу, он внезапно расквасился, должно быть, опьянев от свежего воздуха,

Мой Томаш, рыдал ему кто-то в ушшши сочным голосом Изабелы, и он смаковал все запахи, исходившие от этого выдуманного ей, кудрявого и кундерового букета ассоциаций.

Он вдруг понял, что ничего еще не кончено, если каждую минуту ему представляется, что она того и гляди вдруг выйдет из-за угла и скажет ему;

Эй, мужик, не слишком ли много ты выпил?

Второе письмо Изабелы также начиналось так, как если бы они расстались вчера:

Pooh Bear, [9]

я пришла в такое возбуждение, когда заметила твое письмо в моем почтовом ящике, но затем я проклинала твой долбаный почерк, пока потела над ним в течение часа… так что если можешь, пожалуйста, печатай на компьютере или пиши по-фрикантрийски {хотя я думаю, что даже если бы оно было на моем родном языке, его все равно было бы трудно расшифровать}. Сейчас пишу по-фрикантрийски, чтобы ты не забыл все, особенно слэнг, и также для ради приватности…

Ну, я также все время высчитываю про себя, какое там у вас время и каждую минуту любопытствую, что ты сейчас делаешь (я воображаю тебя в трусах и зa переводом) и какова – хотя я не имею никакого права спрашивать и, возможно, не хочу знать – твоя домашняя жизнь.

Я получила фотографии, есть несколько действительно хороших снимков… они, конечно же, меня возбудили… Сейчас мои родители уехали на выходные, а что я могу делать? Мастурбировать…

Приятно иметь немного свободного времени. Я чуть-чуть развлекалась with old farts, [10] коллегами моего отца по Вколачивателю (не беспокойся, они почти вдвое старше тебя).

Долбаный Сундукевич не оставил мне времени для того, чтобы подрабатывать, как я планировала, но я развесила по городу объявления, рекламируя себя в качестве частного учителя игре на виолончели и русскому языку. We’ll see what happens. [11]

Возвращаясь к Сундукевичу, я боюсь, что Хилари догадается, что моя часть переведена не эйлинцем; есть некоторые вещи, которые я просто не могла понять. Но я старалась замести следы тем, что вставила несколько твоих любимых ошибок. Впрочем, почему мы должны беспокоиться об этом? В конце концов, это не вполне честно с ее стороны дать тебе делать эту работу и затем поставить на нее свое имя. Хотя приятно думать, что ты работаешь над этим в то же самое время, что и я… по крайней мере, мы будем вместе in spirit.

 

Но затем следовала неожиданная и, наверное, неизбежная, как изнанка жизни, вторая часть:

Анджело, когда я читала твое письмо, я также чувствовала себя виноватой, потому что в течение последних нескольких недель я пришла к заключению (к которому, по-моему, и ты сам склоняешься), что с нашей стороны было бы лучше не продолжать нашу романтическую связь. Я хотела сказать тебе это и сделала несколько намеков до твоего отъезда, но в то время я все еще не была совершенно уверена. Теперь, когда я провела некоторое время в чистой атмосфере моих родителей и моего детства, я чувствую себя ужасно при мысли, что у меня была любовная связь с отцом семейства, хотя бы формально это уже и не так. Как ты сам хорошо теперь знаешь, у нас на Фрикантрии редки браки – тем менее серьезно мы воспринимаем разводы.

Да, как ты говорил, любовь – это не грех, но нарушение супружеского обета, конечно же, грех – возможно, в большей степени здесь, чем на Эйлинии, я не знаю. Но дело не в этом – , дело в том, что это просто нехорошо, независимо от того, что вы с ЛО в разъезде. Если ты хочешь быть a “swingling single”,[12] это другое дело, и это твой выбор (хотя и частью такого выбора я быть не хочу}. Но брак – это обещание верности и постоянства, и я чувствую себя столь же виновной в грехе, хотя даже это не я состою в браке.

Я устала все скрывать и всегда быть настороже. Я хочу любовника, которым я могу гордиться, которого я могу представить моим родителям и друзьям без чувства вины или стыда (конечно, я горжусь твоей дружбой, но это другое дело).

Свобода и время – это еще одна проблема. Ты сам сказал однажды в минуту раздражения: “Y нас всегда было время для секса”. Это правда, мы в Линсбурге главным образом для того, чтобы заниматься делом. Мне нравилось любить и быть любимой тайно, и это чувство слишком смущает меня теперь, когда я все еще пытаюсь привести мою жизнь в порядок.

Зови меня эгоисткой, но я должна быть независимой, я не могу позволить себе положиться на мужчину – или, в самом деле, на любого человека – для эмоциональной или финансовой поддержки, и я не могу потерять себя совершенно в любовной связи, что, как я чуствовала, начинало происходить.

Я также скорее закончила бы эти отношения сейчас, когда они для меня так новы, вместо того, чтобы ждать, покa они прокиснут. И, наконец, в твоей жизни, существует, конечно же, много людей, которым ты должен посвятить свою эмоциональную энергию и время: твоя мама, ЛО, Джонни. Я боюсь, что слишком все усложняю.

Анджело, я так увлечена тобой, и больше всего я боюсь потерять твою дружбу. Я думаю, что у нас замечательная дружба. У меня никогда не было дружбы с каким-либо другим любовником. И существует так много неромантических вещей, которыми мы можем заниматься вместe, we’ll have to anyway owing to the fishbowl atmosphere of our department [13], и вот, между прочим, другая причина для того, чтобы paзорвать нашу связь.

Ты был так нежен со мной, мы научились так многому друг от друга и у нас было вместе так много чудесных мгновений. I therefore hope that we can drift apart peacefully with as little pain as possible. [14]

Ancora ti amo – cela va sans dire.

Prosim te, nezlob se.[15]

Целую,

Squirrel[16]

P.S. Извини зa безличность напечатанного письма, но мне было трудно найти самые нужные cловa, чтобы сказать всe это, я переделывала его много paз…

Анджело читал этот факс, заканчивая Сундукевича. Горели последние сроки, он просидел за своим глянцево-экранным товарищем три дня, и у него что-то болело внизу живота, как будто он надорвался.

Дома, кроме него, никого не было, но он почему-то все оглядывался на дверь, как будто все ждал, что кто-то войдет в комнату. И почему-то его беспокоило, удалось ли ему скрыть под очками легкую увлажененность своих глаз, и было странно-неловко прятать в стол белую холодность письма, хотя прятать его было не от кого.

 

Оставалось только запеть козлиным айзековско-бродвейским тенором:

I’m through with love. I’ll never fall again.[17]

[1] Ну, все, что я пишу, обречено на то, чтобы звучать тривиально (эй! рифма!) и я думаю, что не буду многословной, чтобы не расклеиться (ты понимаешь, да?).

[2] хрюканью, сладкому запаху (нюф-нюф), твоим выражениям на лекциях о Пушкине (чтобы не выражаться, я не упомяну о самой главной части твоего тела, но, возможно, я буду думать о ней…).

[3] твоей манере прикрывать нижнюю губу верхней.

[4] зад.

[5] Я буду думать о тебе, вдыхая фрикантрийский воздух этим нежным, отравленным летом, готовлю ли я гриииибы, зашиваюсь ли с этим проклятым Сундукевичем и когда бы Провидение ни выказало свое присутствие. Желаю тебе, Дьявол, прекрасно провести время. Не работай слишком много, не позволяй тем занудным глаголистам обойти тебя, и, более всего, будь начеку.

Прощай, мой прекрасный, бесконечная любовь и шейные poops (мое слово для обозначения звуков, напоминающих шумное испускание ветров)

твоя виолочель

твоя медведица

твоя Белка

[6] Запечатано поцелуем (Sealed with a Kiss).

[7] То есть, очевидно, номер; ошибка Изабелы в русском языке. – Изд.

[8] По-видимому, расхожая среди эйлинских социологов того времени метафора пауперизации большинства представителей среднего класса. – Изд.

[9] Винни Пух.

[10] со старыми пердунами.

[11] Увидим, что будет.

 

[12] свободно гуляющим холостяком.

 

[13] в любом случае мы будем должны (заниматься вместе многими неромантическими вещами), поскольку на нашем Департаменте мы все равно как рыбы в одном аквариуме.

[14] Поэтому я надеюсь, что мы можем разойтись мирно – причинив друг другу как можно меньше боли.

[15] По-прежнему люблю тебя – это само собой разумеется. Пожалуйста, не обижайся.

[16] Белка

[17] Я покончил с любовью, я больше никогда не влюблюсь.

 

 

       Ш о т л а н д с к и й     П а р к

Г л а в а   д в е н а д ц а т а я,

в которой беззаконная любовь возобновляется

И снова наступил день выстрела из пушки. Вот уже знакомый jfk, вот снова Марк и Анастасия, встречающие Анджело в аэропорту Линсбурга.

И вот оголившаяся квартира Изабелы, к которой он приближался с видом приговоренного к смерти (перед отъездом он по договоренности с Кэй перебрался на ее половину).

Только круглые идиоты или полные мазохисты сохраняют нежные воспоминания подобным образом. пустил он себе комплимент, едва только войдя в квартиру, где все еще дышало Ею.

На следующий день он бродил по Линсбургскому кампусу с неожиданным ощущением того, что на Фрикантрии ему больше делать нечего, и только однажды что-то живое шевельнулось у него внутри, когда он долго и неуверенно смотрел вслед убегающим голубым джинсам.

Когда в следующий pas они не успели убежать, он позвал Изабелу в Beehive[1] студенческую кофейню, где давали горячие сэндвичи с cream chees’ом, где всегда роился молодняк и где той осенью они часто скрывались от глаз коллег Анджело по Вколачивателю.

Он шел туда, будучи твердо уверен в том, что все кончено, намереваясь говорить только об эссе, которое она должна была подготовить в этом семестре на материале прошлых занятий у него. А у Изабелы и подавно в мыслях не было ничего другого:

I don’t understand men. What do you want? Isn’t LO beautiful?[2]        щебетала она о виденной когда-то у Анджело фотографии с мальчуганом.

Стоит ли поэтому упоминать, что уже через час они снова лежали в одной постели в той миниатюрной келье, которую Изабела звала не иначе, как a rat hole, [3] и которую она, тем не менее, польстившись на пешеходную близость к Дворцу и махнув рукой на все остальное, сняла у прожженного на лэндлордовском хлебе итальянца-прохиндея, наплевшего ей перед подписанием lease[4] нечто про возможность выращивать виноград на террасе и еще бог знает чего.

Через неделю кислого поскребывания в этой, надо сказать прямо, мало подходящей для ее лучистости обстановке, Изабела блистательно сбежала оттуда на другую квартиру, поправ и lease, и итальянца-прохиндея, и выданный ему месячный задаток, в просторную келью с белыми стенами и черными дверьми в красно-кирпичном особняке английского типа.

Опоздав к самому побегу, Анджело принял участие в меблировке, то есть в сборке из надыбанных с ближайшего мола коробок со сборной мебелью немногих самых необходимых возвышенностей на этой прелестной равнине. И смешная, раскладывающаяся прямо на полу Изабелина постель была опробована на качество незамедлительно, как только сражение с шурупами и гайками закончилось небескровной победой Анджело.

Изабела жила теперь в Highland Park, [5] и Анджело только оставалось начать декламировать про себя с детства заученное:

My heart’s in the Highland, my heart is not here.[6]

Добраться туда можно было только двумя автобусами, и цифры 7l A и 71 B теперь были ключом от таинственной двери, ведущей в заветные края. Как назло, в той же стороне жила Хилари и обитающий неподалеку от нее Алекс (Изабела, как обычно, была блистательно непредусмотрительна). И десанты к Изабеле были сопряжены теперь с опасностью нарваться на чей-то непрошеный взгляд.

По старой памяти они несколько раз сорвались к ней на заветных цифрах прямо после занятий, прихватив с собой чего-нибудь съестного из ближайшего к Вколачивателю ГиперПищеХранителя. Пока она сочиняла что-нибудь на скорую руку на электрической сковородке, он старательно охранял ее тылы. Стол со сковородкой располагался в узком проходе, в котором к тому же стоял радиатор. Он брал на себя ответственную задачу блокирования прохода полностью.

Изабела очень серьезно воевала с ним по поводу положения унитазной крышки.

Think of me when you pee.[7] поэтически формулировала она эту идею.

Не на шутку сердясь, когда он забывал ее опустить, она аргументировала это тем, что совершает все свои отправления в сидячем положении, и он находится в том же, совершая половину из своих.

Таким образом, в 75% случаев крышка должна быть опущена. добивала она его своей неподражаемо железной логикой.

Разумеется, это была несколько сомнительная арифметика, но Анджело не спорил. Впрочем, ему было трудно удержаться от еще одного невольного сопоставления: на Эйлинии женщины воевали пока за то, чтобы крышки вообще поднимались, а на Фрикантрии уже за то, чтобы они еще и опускались.

Вот несомненное доказательство неприменимости понятия прогресса к большинству социальных изменений. заключал он свои размышления, предусмотрительно не делясь ими с Изабелой.

Разумеется, теперь они еще больше должны были watch their steps.[8] Безопасности для он даже изменил свой password, [9] и теперь день для него начинался с набора букв, составляющих имя мальчугана с чертенками в глазах, в то время как на уме все была только она одна.

В голове у него царила обычная отупелость влюбленных. Думая о ней непрестанно, он все время хотел сказать ей так много. А встречаясь, не знал, с чего начать, бросался говорить одновременно на всех языках, волнуясь и дергаясь оттого, что вот сейчас она повернется и моментально исчезнет по своим ураганным делам. Мычащая пора в их отношениях, казалось, никогда не закончится.

Рассуждать о них он был не в состоянии. И когда Изабела спрашивала у него:

Do you think this is a normal relationship? он не мог возражать. И в одном из своих электронных реляций вместо аргументов призывал:

Don’t think FEEL. And feel what I feel.[10] Looooooooooooooooooooooooooooooooooooooooovvvvvvvvvvvvvvvvvvvvvveeeeеееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееееeeeeeee!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!UUUUUIJIJUUUUUURRRRRRRRRRRRRRHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHHH!

Нечленораздельные звуки в финале должны были знаменовать “любовь” и столь любезное Изабеле раньше рычание а ля медведь, потревоженный в своей берлоге.

Иногда он даже предпочитал видеть ее на Департаменте, это было явно единственное место, где он мог оставаться ей другом и, как она иногда, дурачась, звала его, профессорчиком. Во всех остальных, даже в библиотеке, они быстро переходили на язык прикосновений. Так, несколько раз они внезапно вместе вставали и долго бродили друг за другом, похожие на sleep walkers, [11] стараясь отыскать укромное от чужих взглядов место, пригодное хотя бы для объятий и поцелуев.

Пару раз они оказывались таким образом на черной лестнице библиотеки, а однажды приземлились даже на покрытой какими-то ковровыми дорожками безлюдной парадной площадке студиозусского союза.

Y него было мало слов, буквы кончались, и он призывал на помощь их всех сразу.

Люблю тебя на всех четырех системах транслитерации. говорил он ей тогда на мотив различных способов записывания эйлинской речи на фрикантре.

 

Несколько недель прошли в этом романтическом безумии. Анджело не останавливало даже то, что по вечерам, возвращаясь от Изабелы, ему приходилось пробираться через хорошо простреливаемый район West Liberty.

А день теперь обычно начинался для него со звонка Изабеле, которую он таким образом подымал по ее просьбе для ее осеннего марафона. Кажется, никогда прежде так много жизни не сосредоточивалось для него в вибрациях чьего-либо голоса.

Между тем вся его обычная бытовая жизнь – встречи с друзьями, походы по магазинам, отсидка за компьютером – вполне благополучно текла вне этого. Он встречался с Чарли, ходил в гости к Марку и Анастасии, и часто его день начинался и кончался обменом свежими фрикантрийскими впечатлениями с унесенными ветром линсбургскими эйлинцами по мембранодержателю на домашней эйлинской речи.

Его самого удивляло отсутствие каких-либо угрызений совести. Большей частью ему по-прежнему казалось, что они с Изабелой отделены от всего остального мира с его правилами и установлениями миллионами световых лет.

Зато бывали и дни мучительной нерешительности, когда он долго таскался по городу, не в силах отправиться домой и безуспешно пытаясь связаться с Изабелой, чувствуя, что у него теперь нет дома, и то и дело припоминая поговорку, слышанную им однажды на Эйлинии:

Y кого есть два дома, у того в действительности нет ни одного.

Y Анджело было теперь чуть ли не три дома: два на Эйлинии, и один здесь.

Питая вечноайзековские иллюзии насчет того, что мужчины стареют как-то не так, как женщины, он все пылал благородной мыслью:

Развестись, пока ЛО еще молода и красива!

И не было никого, кто бы деконструировал его серпом по яйцам, как он того заслуживал, выписав ему что-нибудь насчет оставшихся ему golden years.[12]

Анджело имел глупость откровенничать на эти темы с Хилари, и однажды она спросила его с плохо завернутой насмешкой, которую он принял тогда за что-то еще:

Ну что, Андрюша, как же будет? имея в виду его идиотские разглагольствования о том, что пара с ребенком это тоже любовный треугольник. Толки его о более быстром увядании женщины и неизбежном перескоке на другую электричку были не только совершенно ненавистны для ее маскулинистических воззрений. Через все это очень легко, конечно, читалась и его любовь к Изабеле.

И был, наконец, теплый вечер с Марком и Анастасией, на котором Марк промяукал себе в усы тонкий намек на толстые обстоятельства:

Вот был у нас один professore, всем хорош, да только к студенткам имел слабость, пришлось сменить профессию.

Какая красавица Colihn! Вот это волосы! в свою очередь бравировал он перед Анджело своим невинным и освященным присутствием супруги либертинажем по поводу каких-то краснорыжих кудрей новенькой грэдъюентки ирландского розлива. Дескать, смотреть, можно сколько угодно, а трогать упаси господь!

Анастасия же была не так прямолинейна, зато пожестче:

Ну что взять с эйлинцев? Дай им глоток свободы они сразу же из ружья по распятию.

Изабела во всем являла собой как будто бы противоположный по сравнению с ЛО тип. Подернутая поэтической дымкой Ирина и бедная Настасья Филипповна, которую саму, должно быть, достали потуги возвести ее в нечто роковое, казалось, за ее сочным смехом возникали те же обертоны живости, шарма и хищности, но вместе с ними неизвестно откуда мерцали и беззащитность, и детскость. Впрочем, в снах Анджело, в которых ему теперь все чаще почему-то являлась ЛО, она говорила обо всем как-то немного неточно, избегая всякой номинативности, и у нее получалось не совсем правильно по-эйлински – так, как могла бы сказать эту фразу Изабела.

Между ЛО и Изабелой он чувствовал себя как между Востоком и Западом. Запад манил и привораживал сокровенностью известного, но не так просто дающегося, а с Востоком было привычнее и легче. Как будто бы ЛО была из ребра Анджело.

С Изабелой они виделись нечасто. Нередко в одно и то же время отсиживая на Департаменте, они, тем не менее, избегали встречаться и говорить друг с другом.

Никогда раньше ничей другой голос не пользовался над ним такой властью. Лишь только заслышав его из кабинета Марка и Анастасии, который они давали ему взаймы на время своего отсутствия, то есть почти круглосуточно, Анджело уже терял способность что-либо делать и только мысленно следовал за его перемещениями.

В Изабеле, казалось ему, была какая-то магия вероломства, она возбуждала большие надежды, ничего из них не собираясь оправдывать. Была в его любви к ней какая-то прелесть вечно невозможного, недостижимого.

Смутно она вызывала у него ассоциации со “Стеллой” его детства, мучившей воображение каким-то придуманным ею орденом для посвященных, куда он так стремился попасть, хотя или скорее потому, что в процедуру посвящения входило что-то унизительное, что-то постыдно-голое вроде самообнажения “на глазах у девчонок”. Он так никогда и не узнал толком что, но где-то на нем осталась отметинка, и Изабела все время, сама того не подозревая, должно быть, касалась ее, уже почти зарубцевавшейся.

И как знать, не потому ли спустя несколько недель сумасшествия вот она поворачивается и снова уходит навсегда:

I deserve better.[13]

Именно тогда она попыталась научить его слову “rebound”.[14] И вот именно тогда белая юбка с черным, каким-то атласным пиджаком светло-серая громада Forbes Quadrangle,

I cannot do it any longer![15] она медленно поворачивается и уходит в сторону Собора, все кончено и навсегда (еще нет, но он пока не знает). И это тем ужаснее, чем более к лицу ей этот наряд.

Найти бойфренда – не говорить же кавалера или парня (впрочем, в нынешние времена многие легко вышли бы из положения при помощи мужика), а ничего другого, более подходящего в эйлинском языке, по-видимому, за ненадобностью не выработалось на Фрикантрии было, однако, не так-то просто, даже для Изабелы. Прошедшие хорошую выучку мужики из Линсбургского Вколачивателя, не будь дураками, держались подальше.

Теперь Изабела не ходила на занятия Анджело, и незаметно для себя он сблизился с Лилей.

Курс, который он вколачивал в этом семестре, был посвящен Радельщикам особому, сугубо эйлинскому социальному слою, представители которого всегда были против Минотавра и которым всегда было дело до всего на свете, кроме самих себя. Вскоре на противоположном конце Фрикантрии должна была состояться новая сходка, на которой Марк и Хилари затеяли панель, как иногда на смеси фрикантрийского с смокваусским выражалась Анастасия, как раз по этому предмету. Кроме Лили, у Анджело сидел псевдоголубой Джэкоб и напросившийся вольнослушателем, всюду поспевавший Алекс.

Вообще-то, пожалуй, и Лиле, и Алексу заниматься этими материями было заказано. Оба они были вполне сложившимися и неплохими толмачами с фрикантрийского, но для занятий глаголизмом у них обоих “не было органа”. Все свои писания, независимо от предмета, Алекс начинял причудливой мешаниной из Бахтина и Хилари то есть опять-таки Бахтина, но уже в маскулинизированном варианте. Не могла выдумать не то, что колеса, но даже и гвоздя, и Лиля, озадачившая раз Анджело вопросом, считает ли он возможным изучать творчество П. – и она назвала имя депутата эйлинского Парламента, осчастливившего личным знакомством каких-то ее сородичей и разродившегося как-то заодно еще и мухоморильным романом.

Первое время Анджело никак не мог взять в толк, зачем Алекс таскается на его словопрения. Вопрос этот слегка прояснился позднее, когда он перестал показываться, как только Анджело, закончив с Радельщиками, перешел к следующей теме, и особенно на очередной Заднице в Кубе, на которой в составе участников Марко-Хилариной панели оказался также и Алекс. Оказалось, он просто хотел слегка поднатаскаться по горяченькой темке.

Лиля, впрочем, оказалась вполне OK, ее присутствие, милое, хотя и пустое щебетание, совместное шествие по лестницам до департамента после сеанса словопрений, когда Анджело испытывал обычное чувство подъема после импровизации, делало Линсбургский Вколачиватель ему как-то роднее. Пахло теми недавними, но уже как будто бы исчезнувшими временами, когда он витийствовал о любимых страницах глаголизма в Танвилле, где каждый вид из окна был как глава из глаголистского романа.

Как-то само собой случилось, что вскоре Лиля стала наперсницей Анджело и Изабелы, и теперь в особо сложных случаях они прибегали к ее помощи.

А потом был еще какой-то длинный и довольно одинаковый с прошлыми ужин у Марка и Анастасии, отличавшийся от предыдущих только тем, что Хилари в продолжение всего вечера сыпала своими любимыми байками о том, как ее бойфренд много ремонтировал и строил в ее доме и что за те десять лет, что она была с ним, она себе больше ничего никогда не позволила. Это как-то мало совмещалось с ее прошлой похвальбой о значительном числе перепробованных эйлинских мужиков, так что даже дети вызывали у нее совсем не материнские чувства (“Подрастай, подрастай скорее!” – хищным голосом пела она, не стесняясь, наиболее симпатичным из них). Но, разумеется, никто никаких сомнений не высказывал.

Все это она проговаривала, развернувшись к Марку и Анастасии, в продолжение всего вечера стараясь даже не глядеть в сторону Анджело.

[1] Улей.

[2] Я не понимаю мужчин. Чего ты хочешь? Разве она не прекрасна?

[3] крысиной норой.

[4] договора о найме квартиры.

[5] Шотландском парке.

[6]Мой сердце в Шотландии, мое сердце не здесь (Роберт Бёрнс).

[7] Думай обо мне, когда ты мочишься.

[8] быть начеку.

[9] пароль.

[10] Не думай – чувствуй. И чувствуй то, что я чувствую.

[11] лунатиков.

[12] золотых лет.

[13] Я заслуживаю лучшего.

[14] Отскок, рикошет. По-фрикантрийски о новой связи, начатой сразу после разрыва с кем-то, говорят, что она началась как бы на отскоке (“on thе rebound”),

[15] Я так больше не могу!

 

 

С н о в а     Ж о п а

Г л а в а т р и н а д ц а т а я,

в которой Анджело ищет работу

Снова неотвратимо накатывал конец семестра, а значит, и Анджелова профессорства на Фрикантрии.

– You’ll leave and you’ll never come again.[1] – декламировал кто-то в снах Анджело женским голосом, похожим не то на Хиларин, не то на Изабелин.

При всем его отчаянии оттого, что жизнь неминуемо разводила его и Изабелу по разным планетам, мысль пополнить собой ряды фрикантрийских вечных студиозусов, что было наипростейшим способом задержаться на этой планете, его не вдохновляла. Хотя Анджело и был Раком, но даже его перспектива попятиться назад от кафедры к парте совсем не соблазняла.

Оставалось только принять участие в почти безнадежной лотерее аппликаций или подать в Джеффертон просьбу еще раз оставить его на борту.

Жизнь превратилась в одно сплошное заявление. Потоки аппликаций, раскладываемых стопками прямо на полу, так как пространства всех взятых вместе столов в бывшей квартире Изабелы вместить их были не в состоянии, заливали лучше любых протечек. Конверты и марки бессмысленных и бесконечных писем туманным мерцаньем складывались в какой-то дурной волейбол, поскольку на любое послание Функциональная Зависимость предписывала дать незамедлительный ответ даже в случае, если ничего, кроме уведомления о получении, он содержать не мог.

Конвертовую шрапнель Анджело по всем законам жанра сопровождали отдельные пулеметные очереди со стороны его рекомендателей, в число коих входили Хилари, Марк, Чорнэп и Джэккенсон. И хотя они рассылали повсюду все одну и ту же бумагу, неизбежно по самим законам жанра выполненную в духе эйлинских партийных характеристик времен бунтацизма, все же, обращаясь к ним с просьбой о новой письмонётной очереди по фрикантрийским Вколачивателям, Анджело не переставал испытывать чувство неловкости.

Наименьшую из них он чувствовал перед Марком, который в лучших традициях эйлинской неформальности перевел Анджело на самообслуживание вплоть до составления самой рекомендации. Наибольшая же, вкупе с наибольшими энергетическими затратами, приходилась на Джэккенсона и Чорнэпа. Поскольку они вколачивали в других городах, это требовало каждый раз отдельного письма к ним и затем особого ответа от них (оставить письмо без ответа здесь было делом небывалым).

Оба они были различными вариациями типа фрикантрийского эйлинца, к которому каждый раз непроизвольно тянулся Анджело.

 

Чорнэп был высокий блондинистый старик, преподававший в Гуфоффе городе, который на Фрикантрии был своего рода зоной, свободной от сферы влияния Минотавра. Гуфофф со всех сторон был окружен водой и, таким образом, надежно отделен от всей остальной территории. Туда можно было запросто приехать, но не так просто было из него выбраться город усиленно контролировался окружавшей его со всех сторон тайной полицией Минотавра.

Впрочем, работы у них было немного. Большинство из обитателей Гуфоффа отнюдь не стремилось покинуть его цепкие пределы. Напротив, они сами усиленно отстаивали свою отделенность от Недреманного Ока.

Город, как и все остальные, был разбит на квадраты, а вместо названий улицы имели номера, но этим Эвклидовы владения и ограничивались, а во всем остальном царила геометрия четвертого измерения. На Гуфоффе было не так много магазинов, зато художников было чуть ли не больше, чем зрителей.

Улицы города были недоступны для движения переносных локаторов Минотавра машин, так как были запружены представлениями бродячих музыкантов, передвижными выставками и открытыми день и ночь напролет кафе. Как будто бы все нерассудочное, андеграундное, декадентское с Фрикантрии было собрано здесь.

Только здесь можно было найти настоящее искусство, хотя в значительной степени и оно было военными трофеями фрикантрийцев, вывезенными с других планет. На остальной территории Фрикантрии существовал только промышленный дизайн, зато уж в нем фрикантрийцам, несравненным во всем, что касалось комфорта, равных не было.

В единственном на острове Вколачивателе Чорнэп не столько занимался анализом самого глаголизма, сколько коллекционировал наиболее забавные примеры непонимания его фрикантрийцами. Встречи со старыми знакомыми эйлинцами старик проводил по одному и тому же сценарию, который он однажды прокрутил и с Анджело. Он сжимал своих гостей в охапку и вел в питейное заведение, для удобства гуфоффских студиозусов расположенное прямо здесь, на кампусе.

 

Джэккенсон был полной противоположностью Чорнэпу. Вколачивая в самой середине Фрикантрии, там, где небо было ниже и как будто бы шире, среди бизонов и рек, он, наподобие первых, был тяжел и прямолинеен. Его глаголистским коньком была проза честных, добрых мужиков, смотревших на мир с завидной, крестьянской простотой и иногда набрасывавшихся на тех, кому это было не дано. В отличие от Чорнэпа, он даже отозвался на просьбу Анджело с некоторым недоумением, рассудив за него самого, что долее задерживаться на Фрикантрии ему незачем.

Моя настоящая родина, говорил он проникновенно, блистая своей красной кожей и по-бизоньи выпячивая свою как будто бы квадратную шею, это Тихое Убежище.

Казалось, Джэккенсон и вообще весь был квадратный. Раз, гоняя чаи со стайкой глаголистов на своей “подлинной родине”, он заявил им, что если на Эйлинии что-нибудь случится, он приглашает всех его обитателей поселиться у него на даче в Висконсине. Оставалось непонятным, как он собирался их эвакуировать, но какое это имело значение. Фраза все равно прозвучала.

Неизвестно по какой причине он все же не спешил переселяться с Фрикантрии, предпочитая обзаводиться змеиными на родной планете и заявляться на Эйлинию с полным боекомплектом.

 

Но вся эта мышиная возня с бумагами была только полделом. Надо было еще ехать на новую Задницу, теперь уже безо всяких иллюзий уподобляясь толпам алчущих.

Единственное, что возбуждало его в предстоящей поездке, была гостиница. Отели, в которых проходили подобные конференции, были так хороши, что раз Анджело, случайно разжившись нагрудным значком участника одной из них, приезжал на сходку каждый день такой отличный открытый плавательный бассейн был там.

Заносчивость же многих фрикантрийцев перед эйлинцами заранее наводила смертоносную тоску. Казалось, большинство из них испытывали чувство превосходства уже оттого, что фрикантрийский был их родным языком. И дело было даже не в международности фрикантра, завоеванной им благодаря его дьявольской экономности. В конце концов какое это имело значение на конференции по эйлинологии, где a priori каждый должен был бы хорошо владеть эйлинским.

Дело было в том, что большинство из фрикантрийцев и даже многие сколиасты не имели представления о том, что значит говорить на чужом языке. Подспудно они считали Фрикантрию пупом земли, а существование других языков и цивилизаций, даже если они сами занимались их изучением, допускали с трудом. Во всяком случае не считали их цивилизациями.

И в самом деле, по крайней мере, сифилизациями они пока явно не были. обычно острил по адресу таких фрикантрийцев Анджело, наслаждаясь также и сознанием того, что на тысячу жителей Фрикантрии явно не нашлось бы и одного, кто мог бы ответить на вопрос об авторе употребленного им каламбура.

 

Впрочем, связь реальности и науки на Фрикантрии вообще была необязательной. Чарли раз до слез рассмешил Анджело, продекламировав ему шепотом в холле Джеффертонского Шератона, где стайка социологов с очередной сходки их ассоциации сидела, склонившись над лаптопами:

Assholes! Go to the East-Side and have your conference there. Look what is going on around you.[2]

На Фрикантрии было огромное количество социологов – больше чем на какой-либо другой планете. И никогда не происходило социальных изменений. Все толковали о каком-то multicultural society [3] и даже melting pot,[4] между тем как составляющие это общество культуры были, казалось, отделены друг от друга китайской стеной.

Чарли, однако, призывал Анджело быть на стреме:

They are vultures, grabbers.[5]

He было никого проворнее фрикантрийцев в искусстве невинного заимствования чужих материалов, особенно от наиболее безобидных в этом смысле эйлинцев. Многие из фрикантрийцев ничем, кроме вколачивания, больше не занимались, а для того, чтобы вещать на Задницах и в конце концов стать professore в законе, то есть получить пожизненный срок вколачивания, [6] нужно было представлять еще и какие-то изыскания.

На этот раз Задница проводилась в другом полушарии Фрикантрии на берегу огромного, вечно невозмутимого или по крайней мере, такового по имени океана в провинции, в которой царило вечное лето. Разумеется, не по этой только причине, прямо рядом с гостиницей под пальмами лежали белые бомжи.

В самых студеных землях Фрикантрии, по соседству с роскошью и довольством, Анджело приходилось видеть устроившихся на отдых под одеялом прямо на тротуаре. Кто бы мог поверить в прежние времена, что разоблачительный антифрикантризм в духе Стейнбека и Со. совсем не был поклепом!

Выстрел на Жопу был довольно дорогим, не говоря уж о сомнительности, удовольствием, и прежде чем выписать своему турагенту чек на внушительную сумму Анджело долго допытывался у Хилари, считает ли она, что ему есть смысл ехать.

Горячо поддержанный ею, на этот раз он оказался в компании нескольких других эйлинцев и перенесенцев, скооперировавшихся экономии на гостинице для. Помимо этого, общего у них оказалось немного. Переночевав, однокорытники Анджело тут же разбегались по панелям, старательно обходя его в кулуарах.

Один из них был товарищем Анджело по Линсбургскому Вколачивателю, также прикомандировавшимся к нему по давним своим связям с Хилари и Свалидзе. Товарищами, впрочем, они оставались только в своем холостяцком дебюте на Фрикантрии. Как только Игореша воссоединился со своей благоверной, он и Анджело как-то потихоньку отдрейфовали каждый в свою сторону.

Это особенно бросалось в глаза, поскольку теперь в Линсбурге они были соседями. Анджело имел неосторожность предложить своему компаньону, выписавшему с Эйлинии свою благоверную половину с сыном-школяром и бившемуся тогда в поисках больших аппартаментов на короткий срок, что на Фрикантрии всегда представляло проблему, взглянуть на пустовавшую квартиру в доме Кэй.

Стоит ли говорить, что теперь этот дом наполнился совсем иными голосами и запахами, и от прошлых времен, когда Изабела, бывало, ждала его на скамейке-качалке прямо у входа, не оставалось и следа.

Впрочем, оставался свидетель этих былых времен, и компаньонова супруга, лишь завидев Изабелу, явившуюся нарочно до приезда Анджело, чтобы забрать свой скарб, что-то почуяв, без отлагательства начала расследование, благо Кэй, наконец-то нашедшая себе собеседников, готовых терпеть ее в качестве бесплатного и непроизвольного репетитора во фрикантре, так и так толкалась у них днем и ночью. Едва познакомившись с Анджело, Игорешина половина сразу же упомянула о визите Изабелы, не сводя с него своих неотразимо проницательных глаз.

Игореша был уже снискавший себе кое-какую известность на Фрикантрии эйлинолог, ухитрявшийся печататься едва ли не во всех смокваусских изданиях одновременно, не переставая в то же время вколачивать на Департаменте под непосредственным началом у своего родителя. Свои быстропекущиеся эссе о современном эйлинском ПостНовизме он предавал тиснению под фамильным залихватским древесно-полоноидным псевдонимом.

Анджело случилось самому сподобиться наблюдать, как они выпекались, поскольку, обзаведясь в Линсбурге несколькими фрикантрийскими пособиями по философии этого растекшегося в современной фрикантрологии безразмерным взбаламученным морем течения, а также благоразумно закупленным с рук за бесценок допотопным электрособеседником, Игореша выпекал их с вызывающей зависть быстротой.

Рецепт выпечки был удивительно прост, но зато срабатывал неизменно и безотказно. Через какой-нибудь принцип фрикантрологического ПостНовизма безропотно прогонялись наиболее популярные тексты современного эйлинского глаголизма, и что-нибудь общее непременно нащупывалось. Результат был благоприятен одновременно как для самого ПостНовизма, так и для автора.

Тексты самого Игореши росли в объеме как снежный ком, удовлетворенный Игореша мог быстро залечь за очередное голливудское видеочудо, а почти все читабельное в современном глаголизме оказывалось органически вытекающим из фритрологии. Стоит ли говорить о том, что недостатка в единомышленниках на Фрикантрии у Игореши не было.

При своем фрикантроидстве он усвоил какой-то провинциальный акцент эйлинского своего парня, который сразу как будто бы переносил собеседника на эмигрантскую кухню. По кулуарам Задницы Игореша, если не шел с Бодренко, катился кругленьким катышем-колобком, непременно в обществе кого-нибудь из фрикантрийских экспертов по глаголизму-ПостНовизму.

 

Бодренко специализировался на другой едва ли не более модной на Фрикантрии глаголистской теме: Малине Осетина. Некогда с воцарением на Эйлинии очередного лысого реформатора он, быстро сориентировавшись в ситуации, тиснул на Фрикантрии разоблачительный памфлет против ангажированной словесности бунтацистских десятилетий. А затем, также ловко переориентировавшись, набросился на этот стремительно покрывающийся исторической пылью материал с огромным пионерским сачком, рассыпав затем пойманное по нескольким внушительным горсткам, вскоре отлившимся в фолианты.

Стремившихся к созданию особой породы фрикантрийца визирей Минотавра особенно интересовал пропагандистский опыт пособников. Отца Всех Народов, на который они смотрели в изумлении, как филистер на видеооморочное действо психотерапЭвта.

Бодренко был в Жопе на всякий случай. Благополучно работая в одном из самых богатых фрикантрийских Вколачивателей, содержавшемся на деньги крупнейшего на Фрикантрии производителя табачной продукции, который прославился тем, что сознательно превышал объявленную дозу никотина, он в последнее время почувствовал, что вокруг него запахло жареным и решил поддержать старые, а по возможности и завязать новые связи.

Стоит ли упоминать о том, что третьим соседом Анджело по номеру был Алекс, прибывший с докладом о Радетелях для участия в хилариной секции. Впрочем, лишь только объявившись, Алекс отправился отсиживать на секции Шлагбаума по языку эйлинских динозавров недофрикантрийского типа, объявив во всеуслышание, что его сейчас особенно интересует эта тема. Алекс принадлежал к числу людей, искусно танцующих на канате, и поэтому рано или поздно должен был получить работу.

Заседание, на котором выступал сам Анджело, снова вел Марк, а Бодренко с Хидари числились в дискутёрах. На сей pas Анджело выбрал своим героем одного блистательного эйлинского скриптуролога, к несчастью для своей славы недотянувшего несколько лет до Малины Осетина. Ранний туберкулез лишил его тернового венка мученика, а, следовательно, и общепланетной известности.

К несчастью, будучи чистым скриптурологом без какой-либо ярко выраженной общественности, глаголист вдобавок еще никогда не принадлежал ни к той, ни к другой писательской мафии и, следственно, не вызывал особого гнева или приязни как с того, так и с этого берега. И если бы в своем первом и особенно нашумевшем романе он не выстегал, почти без особого камуфляжа, наиболее знаменитых радетелей постбунтацистской поры, то вряд ли кто-нибудь на Фрикантрии теперь подозревал бы о его существовании.

На Эйлинии периода бунтацизма его, впрочем, не печатали, а, стало быть, некоторый налет диссидентства на нем лежал. И доклад Анджело, неожиданно для него самого, вызвал бурю. Помимо Хилари, невнятно поддержавшей и томно покритиковавший доклад, неожиданно в дебаты вступил совершенно незнакомый Анджело, самой юной на Жопе генерации фрикантроид, вдруг набросившийся на его доклад с таким озлоблением, как будто бы он лишал его пайки.

Сама по себе критика была, впрочем, довольно туманной, но общий смысл ее был следующим. Когда-то учившись на Эйлинии у Д.Е.М. – здесь следовало имя одного из самых популярных танвильских professori из плеяды уже вымерших на Эйлинии зубров – глаголистов, окончивших еще добунтастскую гимназию, фрикантроид читал скриптуролога по любезно одолженным ему «прибоевским» экземплярам. И вот теперь приходится слушать о нем от глаголиста, никогда не принадлежавшего к андеграунду, проработавшего всю свою жизнь в Тихом Убежище как обозначил место работы Анджело в одном из своих романов сам пресловутый скриптуролог-«прибоевец» и никак не претерпевшего от властей предержащих.

Диссидентом, впрочем, Анджело и вправду никогда не был. Как-то не случилось, слишком увлекался глаголизмом, некогда было, и ни особой гордости, ни стыда по этому поводу он не испытывал. Но, впрочем, и имя его Зоила ничем особо антибунтацистским – как и вообще ничем – Анджело известно не было. Кажется, звали его Устинов, и Анджело мысленно прозвал его «и не Питер, и не Ижевск».

Откровенно говоря, ничего подобного Анджело не ожидал. Во-первых, откровенное поношение и хамство были вообще-то на Фрикантрии не в моде, даже пакости подносились внешне благопристойно. Подножки, удары из-за угла – это дело другое. Во-вторых, уж в чем-либо другом, а в некоронованном короле Константине Анджело был дока. Если говорить честно, его довольно здорово разобрало, и он ответил филиппикой, от которой «и не Питеру, а не Ижевску» не слишком поздоровилось.

Бодренко задал вопрос скорее против, чем за Анджело. Алекс горячо поддержал доклад Бодренко, ни словом не обмолвившись об Анджеловом. Хилари молчала и, верно, неспроста. После окончания заседания она, выразив ему тихую поддержку один на один, удалилась под руку с «не Питером и не Ижевском». А масляноокий Алекс подкатил, дружески подсказывая:

Напрасно вы так. Здесь на Фрикантрии резкости не приняты.

А я с Эйлинии. – на всякий случай причесал и его Анджело. – У нас если кто сам лезет – в морду дают. В другой раз наука!

Леди Джейн потом утешала Анджело:

Не огорчайтесь. Тут у нас сейчас много таких. Перенесся, отаспирантился, а работа иссякла.

И правда, такова была ирония судьбы многих фрикантроидов. Чем больше Эйлиния поворачивалась в сторону Фрикантрии, тем меньше оставалось там работы для перенесенных эйлинцев. И не было никого на всей Фрикантрии, кто был бы настроен против фрикантризации Эйлинии более, чем бывшие ярые ее поборники.

Но настроение слушать что-либо еще или кружить по кулуарам, укрепляя контакты, у Анджело как-то испарилось. Остаток дня он провел, прогуливаясь по набережной и глядя на море и думая про себя что-то вроде:

Море везде море, и когда смотришь на него, откуда знаешь, на какой ты планете?

На следующий день в поисках чисто глаголистских впечатлений он побывал еще напоследок на заседании, на котором эйлинская певица Оккервиля возглавляла секцию, посвященную творчеству ее самой. По окончании докладов она авторитетно заявила, что с удовольствием выслушала все, но должна заметить, что со сказанным совершенно не согласна. Крыть было нечем. Утершись, фрикантрийские сколиасты понуро выбирались из аудитории.

Как и все другие, эта сходка заканчивалась финальным party тусовкой со стаканом в руке, на которой тоже все было неслучайно, и каждый разговаривал с каждым строго отмеренное количество минут.

Случайно Анджело столкнулся с Эвелин, эйлинологиней с соседней с Фрикантрией планеты, которую он когда-то встречал на проходящих в совсем другой атмосфере сходках глаголистов в Тихом Убежище. Теперь Эвелин уже ретировалась на заслуженный отдых. В ответ на его предложение пойти на party, она сказала ему прямо:

Я пойду, но только при условии, что вы будете со мной говорить.

Простояв с ним с полчаса в воспоминаниях об Эйлинии, она ушла:

А теперь вам, наверное, пора пускаться в контакты. Не теряйте времени со мной, бесполезной живой покойницей. Смотрите, какие тараканьи бега! И боюсь, что у вас нет другого выхода, кроме как принять в них участие.

И в самом деле, вокруг все бурлило активностью. Хилари то и дело лихо взбивала прическу. Алекс забегал то с одного ее боку, то с другого, за время смены позиций успевая поклониться кому-нибудь еще. Словом, party прошел как обычно, и если бы Бодренко не напился до состояния восторженного приятия всего окружающего и ко всеобщему изумлению не начал громогласно митинговать по поводу недооцененных добродетелей его величества государя императора Николая I, так и вспомнить бы потом было нечего.

На Новый год Анджело с Алексом, чтобы не встречать его в космосе, оставались в Сан-Родриго. Сговорившись сэкономить на гостинице, они провели новогоднюю ночь в городе. Побродили по улицам с недоприкрытыми пальмами небоскребами, поужинали с какой-то другой парой слоняющихся, подходивших друг другу не более, чем они сами, и то и дело попадавшихся им на пути, в последний раз уже явно специально, только ради того, чтобы в очередной раз воскликнуть: “what a surprise!” бездельников, а к ночи забурились в гостиничный ресторан, заполненный какой-то феллиниевской публикой. Ближе к полуночи каждому был вручен черный картонный котелок с подобающей случаю надписью, а фраер за роялем выделывал такие рулады, что зевальник совсем не открывался.

Когда, наконец, бар закрылся, они устроились в креслах в холле и некоторое время еще развлекались под самоиграющий рояль разглядыванием пары надравшихся голубков, сползшихся под столом в тристаноиизольдовской предсмертной позе и занявшихся сексом, благо начавшие пылесосить дорожки лакеи не осмеливались их побеспокоить и старательно объезжали стороной.

Да, это и вправду свободная планета, вопрос только, от чего? сквозь дрему, меланхолически Анджело потягивал из себя эту мысль, как вино из бокала.

Мысленно он транспонировал в красках эту ситуацию на Эйлинию, и ему становилось жутко от того, что бы последовало за этим на его родине, как будто бы он не мирно клевал носом в креслах, а дергался с кем-то там, под ними.

Я только на кладбище верю в прогресс, я только в борделе встречаю свободу. пробормотал он Алексу, продолжив свою единственную полигимническую страсть хрипастого танвильского менестреля, но для того это оказалось чересчур эзотерично, и он только энергично, по-тараканьи зашевелил в ответ усами.

Хилари встретила его в пункте выстреливания как ни в чем не бывало:

Ну, что, куда ты пропал, мертвец?

Ах, вот что, оказывается это он куда-то пропал. Ну да ладно. Впрочем, все же Анджело подчеркнуто отсел к Марку с Анастасией, продолжавших между собой творческий отчет о посещенных достопримечательностях Сан-Родриго. Как получившие пожизненный срок professori в законе, они могли not to give a shit about the conference.[7]

И, тем не менее, в Линсбурге из чувства непреодолимой зависимости и экономии он согласился на предложение Хилари подвезти его до дому.

Держи хвост пистолетом, но только не стреляй. напутствовала она его, прозрачно прикрыв мягкое предостережение шуткой.

[1] Ты уедешь и больше никогда не вернешься.

[2]Ослы! Поезжайте в Ист-сайд (район Джеффертона, населенный преимущественно белыми) и проводите свою конференцию там. Взгляните, что происходит вокруг вас.

   [3] мультикультурном обществе.

   [4] плавильном котле

[5] Они стервятники, хапуны.

[6] По всей видимости, намек на tenure. – Изд.

[7] накласть на конференцию.

QUOD      LICET       ВОVI. . .[1]

Г л а в а   ч е т ы р н а д ц а т а я,

в которой открывaются интересные подробности о

Хилари и Алексе

На Фрикантрии студиозусам не давали расслабляться. Отгуляв короткий срок от the most wonderful time of the year[2] до сантаклаусных победных маршей, им надо было возвращаться к прежней двусменной потогонности впитывания и вколачивания. Изабела, как всегда в середине года, снова вошла в глубокое пике, из которого, казалось, ничто не было в состоянии ее вывести.

I am tired and the same way I feel about anything else.[3] твердила она Анджело, когда в очередной раз они уединились в верхнем парке позади Дворца для очередного бессмысленно длинного и безрезультатного объяснения.

И когда упрекая его в безвольности и намеренно желая уязвить, она говорила ему (вряд ли подозревая о том, что непроизвольно цитирует ч… скую “Жену”):

I still love you but I don’t respect you. ее голос уже не казался ему таким, как прежде.

Каждый раз, когда Изабела, пусть даже и в шутку, говорила ему: Fuck you! Анджело проклинал ту минуту, когда он перестал быть для нее только профессором:

Вот как заманчиво переступать черту! Как раз станут трахать тебя и в хвост, и в гриву по каждому поводу и без.

Договариваясь с Изабелой в очередной раз «прикончить» для обозначения этого он пользовался словцом из репертуара Григория Мелехова он часто с удивлением ощущал облегчение и, когда подолгу не видел Изабелу, ему начинало казаться, что так оно и лучше. Тем более что и для Устава Минотавра он становился в этом случае неуязвим. Но стоило ему один раз где-то услышать голос Изабелы, и все его добрые намерения летели в тартарары.

Однако заметив однажды, как Изабела знакомой уже, казалось, целую жизнь походкой брела за какими-то книжками в Hillman Library, а на нее с ироничным, как показалось Анджело, осклабом глазела жена Алекса, ему вдруг стало не по себе. С нового семестра серая какой-то одновременно и эйлинской, и фрикантрийской серостью Алексиха также становилась грэдъюенткой, заняв место относящейся к категории тех, кто не заходил в кабинет к Хилари жены Чарли.

Кому не везет, а кому везет. обтекаемо эвфемизмили об этой замене Марк и Анастасия.

А Изабела, начавшая свою жизнь в линсбургском Вколачивателе с романа с Анджело, – пусть даже и остававшегося пока лишь всеобщим подозрением, – безусловно, тем самым лишь подрывала свое положение на департаменте. И смотревшаяся на фоне Изабелы как бледная поганка в корзине белых, Алексиха позволяла себе глядеть на нее с нескрываемым сочувствием.

И только бы она одна. Приглядевшись, Анджело вдруг обнаружил, что большинство окружавших его на департаменте смотрели на Изабелу как на недоростка. А Свалидзе и Игореша, несмотря на свою постоянно провозглашаемую преданность супругам, даже осторожно прощупали, нельзя ли и им того же, но вынуждены были отчалить, несолоно хлебавши.

Особая пикантность заключалась в том, что и благоверная Игореши от него не отставала. Напросившись переночевать у Изабелы в новогоднюю ночь (департаментские вечеринки проходили как по разнарядке по очереди у разных грэдъюентов), пока Анджело контактировал в Сан-Родриго, она, вся трясясь от преисполненности мысленно возвышавшей ее мнимой гомосексуальностью, атаковала ее своей дрожащей плотью, но также без успеха.

С наступлением холодов Игореша вместе со своей половиной отчалил, удостоившись почетных проводов на департаменте с шампанским и только что без ананасов. Кэй, оставшись без дела, снова принялась за Анджело, одолев его букетом разнообразных предложений сгонять куда-нибудь на ее персональном железном жеребце.

Вежливости и скуки ради он принял одно из них и в результате сподобился посетить богадельню, в которой Кэй держала своего отца. Дом ухода, [4] как звались такие места на Фрикантрии, был полон безумных старух в качалках, шумно бранящихся друг с другом стариков, загнанных целыми косяками в общие палаты, и тихих рембрандтовидных мудрецов, безмолвно уставившихся в окна и целыми днями как будто бы высматривавших что-то там вдали.

Из этого состояния отца Кэй не сразу вывел и ее приход. Прозрачными глазами взглянув на принесенные ему cookies[5] домашнего изготовления, он безучастно прошагал с ней в какой-то угол, где она с большим подъемом, громким голосом, как будто бы говорила с глухим, сообщила ему семейные новости. Оказалось, что его жена, мать Кэй также еще жива и живет в своем доме отдельно от нее в окрестностях Линсбурга.

Ни я, ни она не можем держать его дома, ведь за ним нужен постоянный надзор. Что если ему вздумается выйти из дому, и он попадет под машину? охотно развеяла Кэй нарисованное на физиономии Анджело изумление.

Он вспомнил мистический ужас своей матери перед одной мыслью об эйлинских домах инвалидов, конечно же, несравненно более грязных и тесных. И тут же подумал о дяде Грише, десятки лет ходившем за своей слегшей женой в их однобедрумной малолитражке:

Как видно, доброта, как и жестокосердие, мало зависит от размеров жилища! Так вот в чем она, фрикантрийская мечта: не надо задерживаться на этом свете.

Разнюхав о том, что Анджело уже не в большом фаворе у Хилари, Кэй перешла в наступление и потребовала возместить какой-то немыслимый ущерб, якобы нанесенный ей постояльцами. Шён, которому он позвонил, чтобы навести справки о своих жильцовских правах на Фрикантрии и куда более комариные споры решались через суд после первого звонка вдруг оказался более по мембранодержателю недостижим. Анджело плюнул и заплатил, но твердо решил сменить место жительства.

Стараясь возместить Анджело убытки, Чарли соорудил ему лекцию в каком-то местечковом Вколачивателе в окрестностях Линсбурга с забавным названием, включавшим слово “утес”. И тот в очередной раз зачитал один и тот же слепленный им на фрикантре и уже не раз пущенный в ход текст о глаголизме стайке уморенных студиозусов, смотревших на него как на неизбежный дополнительный урок, пропускать который не рекомендовалось.

По счастью, у Марка и Анастасии обнаружилась знакомая перенесенка, снимавшая квартиру в Squirrel Hill’e и решившая от линсбургской безработной безнадеги попытать счастья в Гуфоффе. Так, на последние месяцы Анджело перебрался в район Линсбурга, в котором он так любил бродить с Изабелой и само название которого включало одно из ее шутливых прозвищ.

Как оказалось, Хилари отнюдь не собиралась отдавать Анджело какие-либо еще деньги за Сундукевича, кроме того небольшого задатка, который выплатила ему сразу. Если учесть, что большую часть его он, в надежде на вторую половину выплаты, отдал Изабеле, то на его долю оставались совсем смешные деньги, ради которых не стоило и открывать книгу.

Хилари отреагировала на его вопрос с обезоруживающей прямотой:

А я тебе отдала, ты забыл?

Анджело был огорошен. Он мог представить, что его слегка нагреют, мысленно поставив ему в зачет ведь на Фрикантрии ничто не делалось бесплатно все прочие услуги, оказанные ему ранее, но наткнуться на приемы рыночной торговки, имея дело с Хилари, совсем не ожидал…

С деньгами за Сундукевича получалась явная накладочка чтобы не выразиться посильнее, и это было тем обиднее, что сам Сундукевич оказался затянутым и претенциозным набором тривиальностей, которые, может быть, звучали бы магически и мистично по-немецки, но по-русски просто повергали в сонное оцепенение.

И в этом дешевом обмане ему чудилось что-то символическое, имеющее отношение не только лично к нему и Хилари, но и ко всему также короткому роману между их планетами. Похоже, она, немного пожевав, так же выплевывала теперь Анджело, как Фрикантрия Эйлинию.

Анджело вдруг почувствовал себя совсем отрезанным от остального мира, проклиная себя, что еще не уехал. Правда, накануне ему звонили из одного, довольно престижного УниверВкола с богатого, некогда рабовладельческого юга Фрикантрии, извещая его, что он остается на short list[6] их кандидатов. И можно было еще ждать ответа из Джеффертона, куда он послал документы на новый срок своего некапитаногрантства. Но если бы не Изабела, он, может быть, послал бы все к черту.

Постепенно он все чаще и чаще начинал говорить по-эйлински, в особенности если говорил об Эйлинии. Ощущение невозможности описывать эйлинскую жизнь иначе, как в эйлинских терминах, все более и более охватывало его.

You cannot be anything but Alien.[7] все чаще и чаще повторял он себе завещанное ему Изабелой. А в подкорке у него происходило нечто непонятное, как будто кто-то невнятным, тихим голосом читал ему эйлинские стихи что-то насчет самостоянья и пепелища.

Теперь Андрей и сам не понимал, как это в своем трактате по глаголизму, изданном на Эйлинии до его переноса на Фрикантрию, он так многое угадал такого, что еще в общем и целом было ему совсем неясно. Желание стать испанцем не раз овладевало его молодой планетой и раньше, но только оставаясь собой, только переплавляя Восток и Запад Галактики в какой-то незафиксированый в таблице Менделеева сплав, она могла не только преуспевать, но и просто еще дышать.

Удача находит беспечных. Анджело уже мысленно махнул рукой на мышиную возню с аппликациями, когда ему снова позвонили из бывшей столицы фрикантрийской работорговли, предлагая приехать на interview. [8] Звонок был от Тибраши, другого знакомца Андрея по Тихому Убежищу, выходца с одного из бывших осколков Эйлиноперии, когда-то вынужденного покинуть родные пределы в тот момент, когда Эйлиния упражняла на его планете свои стальные мышцы.

Все объяснялось проще простого: по-прежнему нежно влюбленный в глаголизм, Тибраши искал теперь ассистента для своих многочисленных глаголистских начинаний. Перестав быть Почетным Стулом, он все еще оставался достаточно влиятельным на своем Департаменте, и его звонок был для Анджело как внезапный, случайный выигрыш на последнюю ставку проигравшегося в пух и прах.

Но, впрочем, до выигрыша было еще далеко, и даже сам Анджело не был уверен, так ли уж он жаждет его. Ведь получи он работу в Слэйвбурге, и это ни на шаг не продвинуло бы его с Изабелой. Туда в соответствии с Уставом Минотавра он должен был бы ехать с ЛО.

Визит во Вколачиватель в подобных случаях включал в себя собеседование с Почетным Стулом, знакомство с другими членами комиссии по найму, встречу со студиозусами и, наконец, пробное занятие с ними. Теперь нужно было готовиться к пробной лекции. Так или иначе, Анджело должен был известить своих рекомендателей, и он отправился на Департамент.

Очень рад. пожал ему руку Марк, а про себя прибавил:

Сколько мы здесь приняли на душу, выстреливались навеки, прощались с Эйлинией навсегда, а теперь вот эти “нынешние ну-тка” благополучно приезжают и чуть ли не занимают наши места. Все-таки нет правды. Ни выше, ни на Фрикантрии…

Хилари оказалась очень занята, она надавала Анджело кучу дельных советов по мембранодержателю и в ответ на вопрос, сможет ли посмотреть текст его лекции, туманно-доброжелательно пообещала. Анджело снова засел за экраномерцатель, и перед ним поплыло журчащее Провидение, бывшее главной героиней его глаголистской блицкриговской лекции, которая когда-то вначале повенчала их с Изабелой, а потом стала парочкой-выручалочкой во время его фритрологического турне по Вколачивателям.

 

Работалось плохо. Наступал Valentine’s Day, вечером он отправился в Шотландский парк, чтобы оставить цветы под дверями Изабелы. Поздно вечером, возвращаясь от нее и проходя мимо дома Хилари, сквозь междуфонарную темень он увидел быстро сбегающего с ее широкого крыльца и озирающегося по сторонам Алекса.

Quod licet bovi…[9] меланхолически подумал Анджело, и ему захотелось заулюлюкать ему вслед, погнать его, как зверька, настичь и смазать по усам, а на следующий день вежливо осведомиться в присутствии всего Департамента:

   Ах, это вас я вчера так неловко ударил по затылку?

Да какое мне дело до всех до вас! плюнул он, нечаянно съехав на черноплащовую арию, хит его золотого детства, и зашагал в сторону Сквиррел-Хилла.

[1] Ч т о Д о з в о л е н о Б ы к у. . .

 

[2]«самого чудесного времени года». Слова из фрикантрийской рождественской песни.

[3]Я устала и испытываю то же чувство относительно всего остального.

[4] Nursing home.

[5] выпечку.

 

[6] сокращенном списке.

 

[7] Ты не можешь быть чем-то иным, кроме как эйлинцем.

[8] Собеседование.

[9] Что дозволено быку, то не дозволено Юпитеру (латин.).

 

Т h i n k of   M e

       W h e n   Y o u   P e e [1]

 

Г л а в а   п я т н а д ц а т а я,

в которой герои                                 пытаются остаться вместе

А потом снова начались их встречи (видно, даже вакцина против любви не помогает) теперь уже на Hobart St., и когда она с мороза входила к нему в своем длинном, черном пальто, делавшем ее выше и стройнее, в просторную, светившуюся ее улыбкой прихожую, то, казалось, что они снова в доме Кэй, и все опять так, как раньше. И именно тогда она забыла у него в Сквиррел-Хилле белый трикотовый ночной костюм, который он то и дело нюхал на следующий день, как нюхают цветы.

Но очередное примирение недолго радовало Анджело. Раз Изабела привезла с собой специальные измерительные приборы и измерила его тело. Она явно полагала, что все дело в размерах, и собиралась найти потом по ВсеПаутинной Зависимости фрикантрийца с такими же точно параметрами, рассчитывая, что он вполне заменит ей Анджело.

You believe someone can be like me, or like you! Can someone be exactly like anybody?[2]    спрашивал ее Анджело.

I don’t know.[3] Но помнишь, ты написал мне в письме, что если “yours for ever!”[4] это только метафора, то тебе лучше как можно скорее забыть меня.

В слово забыть он вкладывал какое-то особое, чисто эйлинское и довольно романтическое значение, которое ей никак не давалось.

Как это забыть? говорила она со становящимся особенно заметным инопланетным акцентом. Конечно же, я тебя никогда не забуду. Если только в маразме?

 

Хилари было все некогда, и Изабела вызвалась сама помочь Анджело с фрикантрийским. Ради этого она оставалась у него несколько томительно коротких вечеров и не могла придумать ничего лучше, как притащиться по дороге к нему на Департамент с одеялом.

You are under fire.[5] сказала ей раз Хилари.

Она явно теряла терпение, кажется, уже дожидаясь, когда же, наконец, Анджело выстрелится обратно.

– Are Aliens very emotional? – спросил его однажды фрикантрийский психолог-сколиаст.

– It’s hard for me to make a judgement about it.[6] – ответил он на своем обычном, чересчур правильном фрикантрийском, а Изабела после заметила ему:

– Of course, they are. You didn’t realize that? There is no doubt about it. And that is one of the things I love you for.[7]

И теперь с каждым днем Анджело все более и более убеждался, что он тоже “very and very emotional”.

Собеседование или, как говорили эйлинские перенесенцы, интервью, которое предстояло ему в Слэйвбурге, представлялось ему конкурсом на саму жизнь. Ведь от него зависело, сможет ли он хотя бы временами видеть Изабелу.

В день отъезда, когда ему надо было выстреливаться, в Линсбургском воздухе висел снег. На слэйвбургском кампусе, по которому Анджело расхаживал во французском пиджаке, закупленном специально для этой поездки вместе с Изабелой во время совместного похода в Burlington Factory, было намного теплее. Как в жарких странах, здесь не жили без кондиционеров и на weekends спасались в горах.

И тем не менее, во время его лекции вдруг тоже пошел снег. Он истолковал это в том смысле, как будто бы Изабела везде незримо следовала за ним, и это показалось ему добрым предзнаменованием.

Программа пребывания Анджело в Слэйвбурге, сразу же, еще в пункте выстреливания врученная ему Тибраши, была расписана до предела. Вереница обедов и ужинов поочередно то у одного, то у другого professore, поездки по окрестностям и осмотр достопримечательностей в их сопровождении, party в доме Тибраши, ужин в ресторане в присутствии всей камарильи, встреча со студиозусами в coffee shop’e, разговор tête-à-tête с Почетным Стулом.

Формальности богатого местного Вколачивателя включали все, вплоть до объявления ему годовой зарплаты и разъездов со специально нанятым для этого real estate agent,[8] ражим южным парнягой, ухитрявшимся за рулем здороваться с глазевшими на него с их приусадебных участков landlord’ами[9] и сопровождавшим лошадиным ржанием свои немудреные недвижимостные рекомендации.

Будь это на Эйлинии, и Анджело бы решил что или дело в шляпе, или над ним издеваются. На Фрикантрии же он не думал ни того, ни другого. Как объяснил ему накануне Чарли, все это было лишь обычной рутиной, через которую проходил каждый из кандидатов.

Как обычно, Анджело без труда нашел общий язык со студиозусами. Куда сложнее ему всегда представлялись прочие взаимоотношения! Необходимость произвести хорошее впечатление, сознание зависимости от других всегда наперед отравляло его мысли, вносило в его обращение с другими скованность, и только через силу ему удавалось сбросить ее с себя. Это получалось у него и в Слэйвбурге, но лишь до какой-то черты.

 

На обеде у единственной на департаменте местной эйлинки, перенесшейся еще в те незапамятные времена, когда на Фрикантрии можно было стать преподавателем эйлинского, не будучи отягощенным какими-либо другими познаниями, кроме родного языка, разомлев от лососины с лимоном, он смеха ради передал ей рассказ Чарли о его последнем обеде-interview.

Вращая веками, тот уморительно жаловался: ему задали так много вопросов, что он остался голодным и сразу после этого мнимого обеда, едва не умирая от голода, был вынужден отправиться в кафе.

Когда на другой день Анджело попал на подобный ужин, вопросов ему почти не задавали.

Да вы ешьте-ешьте, потчевали его наперебой со всех сторон, и он понял, что испорченный телефон поставлен тут как надо.

Более того, оказалось, что каждое слово его, сказанное в самом веселом и непринужденном разговоре, немедленно же заносилось в специальный файл, который завели на него, как только он ступил на Слэйвбургскую землю.

Y Хилари на местном Вколачивателе была младшая сомаскулинистка, также входившая в число священных коров, решавших судьбу Анджело. Субординация между старшими и младшими professori на Фрикантрии, как ни далеко та находилась от Востока Галактики, была поставлена по Конфуцию. Мысленно Анджело считал ее голос в свою пользу. Но она как будто не торопилась выказать ему свое расположение, напротив, все время задавая ему самые коварные вопросы и подчеркивая его малейшие промахи. Анджело оправдывал это про себя хваленой фрикантрийской показной беспристрастностью, но все же сомнения шевелились в нем, как разомлевшие от жары наживочные черви на дне консервной банки.

Он покинул Слэйвбург, в соответствии с жанром подобных турне так и не узнав, со щитом или на щите он уезжает. Теперь оставалось ждать окончательного решения авгуров.

А между тем он и сам не мог сказать, хотел ли он остаться на Фрикантрии. Задержаться да, но остаться, перенестись?..

 

Ему представлялась какая-то невидимая черта, перейти через которую внешне казалось очень легко. За ней начиналась спокойная, безбедная жизнь, в которой смачный женский рекламный голос как будто бы нашептывал ему сладкое: Relax! Relax! – но тот, кого он мысленно представлял на своем месте позади этой черты, смотрел на него уже совершенно чужим, незнакомым лицом.

Пришел ответ из Джеффертона. Анджело снова приглашался aboard.[10] Но его очередной срок начинался только через несколько месяцев.

Ответа же из Слэйвбурга не было долго. И глядя на него так, как будто она знает больше, чем говорит, Хилари однажды посоветовала ему:

А ты позвони.

Анджело позвонил, а мог бы и не делать этого. На следующий день он получил формальное уведомление от Тибраши, что выбор их департамента пал на другого кандидата.

Подходила пора очередной воэйлинизации.

На улицах Линсбурга почти не было прохожих. Последние дни Анджело и Изабела ходили по городу не иначе, как под прикрытием зонтика. Вокруг них стремительно проносились машины, и в каждом из них Изабеле виделись сыщики Минотавра.

И вот наступил самый последний день. И снова, как тогда, когда все только еще начиналось, и они еще совсем не знали, что скоро будут так безумно, необыкновенно счастливы, весь день медленно-медленно падал снег.

Как будто желая сказать этим нечто большее, судьба превратила их последние часы в вечер бесконечных потерь друг друга. То ли она перепутала время, то ли он ошибся автобусом, и вот уже почти в лихорадке Анджело несется по какому-то зеленому лугу в поисках short-cut[11] к Вколачивателю, где он надеется найти ее, но луг все не кончается и не кончается, монетоприемники глотают монеты, телефоны молчат, как заговоренные, а время все бежит и бежит.

Его хватило только на последние несколько часов вместе, но то, как они непринужденно теряли и все же снова находили друг друга в этот вечер, казалось, было исполнено какого-то таинственного смысла, невинных и задорных проделок Провидения, которые им еще только предстояло разгадать.

 

И был еще какой-то уже совсем безумный последний телефонный звонок на следующий день, когда она говорила “Как жаль, что ты уезжаешь, такой солнечный день сегодня”, и он едва не сорвался, чтобы еще увидеться напоследок, хотя бы коротко. Но это уж было бы просто ребячеством, времени не оставалось даже на чемоданы.

И все равно, подумал он про себя, солнце это уже не наше.

Он как будто бы чувствовал, что нельзя нарушать тот предел, когда он видел ее в последний раз. В тот загадочный день, когда снег опускался удивительно медленно, и не перенося мысли о том, что все, больше времени им не дано, он обернулся и взглянул на нее, лежащую на той смешной, раскладывающейся прямо на полу постели.

И потом, уже в Джеффертоне, рисуя в воображении новые встречи с Изабелой, он всегда чувствовал, что здесь что-то не так, что их любовь может существовать только в Линсбурге, и даже больше, только в той самой холмистой его части, которая по странному совпадению включала одно из придуманных им ей имен: Squirrel Hill.

Оставалось только ее последнее, снова макароническое письмо, которое он все читал и читал, как будто бы надеясь понять из него, почему же все заканчивалось именно так:

Анджело! да ладно тебе! нет слов. Я уже все слова использовала.

tears leave no traces so soon

saving you of kisses

just remember that I always loved & still love you,[12] и что я страдаю just as much as you. Просто жалко, что мы не усплели farts. But that gives us something to dream about. I’m sitting on this долбаный автобус eating chocolate. I’m going to get fat,[13] как только ты уедешь. Bеаr![14] Ведь я тоже без тебя не могу – but I write pretty bad poetry – “it’s really pretty bad” as you always say, except you make the “s” run into the “really” – it sreally” – with your adorable accent. Maybe somehow in our next life – I don’t really believe in an afterlife, but if there is one I’d like to be a tree, or a cow (on a farm in France, not here), or an article of clothing of yours so I could stick to you

like glue[15]

медведик   медведик     медведик     медведик

медведик медведих медведик медведих медведик медведик медведик мвдведик

медведик медведик медведик медведик медведик медвеик медведик медведик

мед мед мед медведик   медведик   медведик

pumpkin     медведик    pumpkin   медведик     pumpkin[16]

love you love you love you love you love you

cutie pie   cutie pie  cutie pie   cutie piе[17]

pumpkin pumpkin pumpkin медведик   медведик

love you   love you   love you   love you   love you

лягушка! медведик! медведик! медведик!

медвеДИК!   медвеДИК!   медвеДИК!   медвеДИК!

pumpkin pumpkin pumpkin pumpkin pumpkin ppeepartnerppartnerppartnerpparttnerpppartner

кулальник кулальник pumpkin pumpkin pumpkin

love love love love love love love love

love love love love love love love love

cute cute cute cute cute cute cute cute

медведик медведик медведик медведик cute

sorry this wasn’t as good as the last one.[18] но зато больше слёз

I squeeze your —–

(guess!)[19]

Щас закончу this stupid – styoo-PEED – postcard.

Think of me

when you pee

(Or not. As you like.)

I’11 never forget your squashy tasty perfumed ears, overbite, your skinny ……. bear – hair…[20]

       С ума сойти!

 

just remember never to jump out of

an airplane without your backpack.[21]

буду видеть тебя во сне

и на улицах везде. Я тебя люблю –

 

Squirrel[22]

[1]Думай обо мне, когда мочишься.

[2] Ты думаешь, кто-то может быть как я или как-ты. Может ли кто-то быть совсем как другой человек?

[3] Я не знаю.

[4] «твоя навеки».

[5] Берегись.

[6] – А что, эйлинцы очень эмоциональны?

– Мне трудно судить об этом.

[7] Конечно, да. Ты этого не замечал? Нет никакого сомнения. И это одна из черт, за которые я тебя люблю.

[8] агентом по недвижимости

[9] домовладельцами

[10] на борт.

[11] кратчайшего пути.

[12] следы слез не исчезают так скоро,                                                   препятствуя поцелуям.

 

просто помни, что я всегда любила и все еще люблю тебя.

[13]попробовать вместе тушение свечей посредоством выдувания воздуха из заднепроходного отверстия. Но это дает нам возможность о чем-то мечтать. Я сижу на этом долбаном автобусе, поедая шоколад. Я собираюсь растолстеть…

[14] Медведь.

[15] Но я пишу очень плохие стихи. Они действительно очень плохие, как ты всегда говоришь, с той только разницей, что у тебя “с” попадает в “риалли”: “итсриалли” с твоим очаровательным акцентом. Может быть, каким-то образом в нашей следующей жизни на самом деле я не слишком верю в загробную жизнь, но если она существует, я хотела бы быть деревом или коровой (на ферме во Франции, не здесь) или частью твоей одежды, так что я могла бы приклеиться к тебе, как будто клеем.

[16] Тыква.

[17] симпатичный пирожок.

[18]Извини, это письмо получилось не таким хорошим, как предыдущее.

[19] Я сжимаю твою (догадайся что)…

[20] Думай обо мне, когда ты мочишься (Или нет. Как хочешь.) Я никогда не забуду твои мягкие, вкусно-надушенные уши, наезжание верхней губы на нижнюю, твою тощую…, медведь волосы (игра слов)…

[21]просто помни, что никогда не нужно выпрыгивать из самолета без твоего рюкзака.

[22] Белка.

 

               У т р а ч е н н ы й     П а р а д и з

Г л а в а   ш е с т н а д ц а т а я,

в которой Анджело снова возвращается

на Эйлинию

Город Изабелы преследовал его, как видение. Действие первой же фрикантрийской фильмы, который Анджело посмотрел на Эйлинии, происходило в Линсбурге. И даже дом, в котором жило привидение убитого три года назад мужа хозяйки в позаимствованной им от лицейского друга афро-американской драме, стоял в Сквиррел-Хилле.

Анджело с удовольствием зевал по утрам. Проявления жизни здорового организма создавали впечатление, что ничего страшного не произошло и что он в порядке.

Еще более способствовали его возвращению в норму его пробежки по Танвиллю теперь уже на пару с агентом по недвижимости вместо путеводителя по историческим местам (в отличие от тех времен, когда он был моложе и лучше) которые он делал, рассчитывая, наконец-то довершить свой разрыв с ЛО покупкой дополнительного количества квадратных метров, требуемого для окончательного оформления их взаимоотношений. На Эйлинии для некоторых разрыв этот оставался непозволительной роскошью, и иные ячейки общества сохранялись исключительно благодаря недообеспеченности их членов необходимыми метрами.

Впрочем, в отличие от Фрикантрии, большинство эйлинцев хотя и ютились в тесных, старорежимных пространствах, но все же были избавлены от необходимости Вечными Жидами, за неимением чего-либо собственного, непрестанно кочевать из одного временного пристанища в другое.

 

Пространство, таким образом, было необходимо, в буквальном смысле, как воздух, и теперь, в отличие от прежних, столь любезных многим однопланетникам Анджело недавних времен, его, по крайней мере, можно было купить.

Купля эта, однако, на Эйлинии была чревата несколькими прелестями. Во-первых, вас могли убить, во-вторых, ограбить, и, наконец, просто выгнать из вашего собственного жилья на улицу, так замечательно были составлены и соблюдались законы на этой планете, за годы бунтацизма отвыкшей от каких-либо видов собственности, помимо ночного белья. Итак, Анджело, как былинному богатырю, предстоял нелегкий выбор с той только разницей, что из трех вышеочерченных дорог он надеялся миновать каждую.

Но вначале нужно было найти предмет приложения спасённых, как забавно это называлось по-фрикантрийски, змеиных, и Анджело начал свои хождения по гетто. Это и в самом деле были в основном гетто, потому что со всеми теми деньгами, что ему удалось отложить во время своего фрикантрийского легионерства, он мог рассчитывать приобрести только тот вид подкрышника, который по-прежнему еще существовал на Эйлинии, причем едва ли не только на ней одной, то есть комнату в квартире с совместными служебными помещениями, отвечающими различным, но, впрочем, далеко не всем потребностям человеческого тела.

Бродя по самым заманчивым уголкам Танвилля, он обнаруживал, что под его несравненной, дэндистски холеной архитектурой, пусть и с эстетски размытыми дождем красками, скрываются холодные углы, в которых люди должны бы были, как ему теперь казалось, чувствовать себя, словно насильно загнанные в клетки звери в зоопарке.

И все же, случись это десять-пятнадцать лет назад, и Анджело был бы безмерно счастлив заполучить хотя бы такой, но все же свой навеки приют. Теперь же, после Фрикантрии, это казалось ему ненужным возвращением в прошлое. И тем не менее, надо было на что-то решаться.

 

Все эти сомнения и размышления кончились для него покупкой просторной студии, в самом деле более походившей на мастерскую художника, чем на человеческое жильё, в последнем этаже доходного дома на блаженном для его сердца полпути между Тихим Убежищем и Крепостью Городского Первооснователя.

Судьба Евгения хранира, как говорят японские эйлинологи. В течение месяца, что его деньги лежали в фирме, и до вожделенного мига, когда он увидел в своей персональной карточке новый регистрационный адрес, вполне совпадавший с местонахождением избранного им подкрышника, Анджело оставался в не слишком блаженном неведении, купил ли он на самом деле что-нибудь или не купил. Но таков был единственный доступный пока на Эйлинии способ приобретения жилья.

В неизбалованном зеленью городе здесь приятным исключением радовала глаз проходившая через весь район широкая аллея, в воздухе стоял трамвайный звон пополам с шумом докатывающихся и сюда волн Залива. В квартире же на улице, носившей раньше имя одного из героев-молодогвардейцев, а теперь снова вернувшей свое добунтастсткое и даже какое-то литургийное имя, по иронии судьбы самой семантикой своего названия куда-то, куда именно еще никому, и меньше всего Анджело, неясно вводившей, день и ночь напролет стояла фабрика грез.

Новоиспеченные соседи Анджело, отмантулив положенные часы по службе, все остальное время проводили в другом мире, перенос в который легко осуществлялся посредством нажатия кнопки “play”, не слишком часто и всегда неохотно возвращаясь оттуда в реальный мир, в котором они имели легкомыслие завести пару вечно замазанных и оборванных девчушек, которые, впрочем, также спасались от проблем аналогичным с родителями образом.

Все двери стояли нараспашку, и Анджело, сам того не желая, постоянно наблюдал царивший в их комнатах бардак, казалось, оставшийся у них там со времен второго Великого Противостояния между планетами. В места совместного отправления лучше было не заглядывать. Но Анджело прельстило в его новом жилище обильное пространство, флоберовская башнеподобность и сохранившаяся в углу беззащитным анахронизмом круглая железная и, самое главное, действующая печка-буржуйка, отапливаемая дровами и давно перешедшая даже на Эйлинии в разряд музейных редкостей.

Вдобавок в его набитой коммерческой невнятицей голове мерцала идея когда-нибудь выменять у голливудцев оставшиеся, более походившие своей вытянутостью и малооконностью на коридоры или кладовки комнаты, и в кои-то веки зажить в просторных, если снести половину стен, апартаментах, как жили, бывало, эйлинские нобледертальцы, пока их не выбили из них Отцы Бунтацизма.

За всё на свете нужно платить по самому суровому счету. Несостоятельные коммерческие амбиции в этом смысле не исключение. Для начала Анджело пришлось засесть за ремонт.

В общем ему нравилась эта студия, и долгими томительными вечерами, счищая опоясывавшую потолок лепку от покрывавшего его слоя грязного мела, он мог спокойно, без всяких помех, вспоминать Изабелу и размышлять о том, почему все так стремительно рушилось у них минувшей зимой, то и дело представляя, что она снова у него на коленях, и они Кентавр.

Но иногда этот элегический бред почему-то непроизвольно сменялся у него в голове сарказмом.

Да, все-таки хороший, свежеотциклеванный и покрытый добрым, неблестящим лаком паркет смотрится гораздо лучше кожи самой писаной раскрасавицы. думал он в такие минуты. И заключал:

Нет, что ни говорите, в хорошую хазу можно влюбиться, а по хорошей биксе только шизануться.

Чичиковым от подкрышности лелея свои планы будущего захвата всего этого клоповника (наивно полагая, что ему когда-нибудь удастся отселить новоиспеченных соседей в другую квартиру), он уже предвкушал иногда, как здесь все преобразилось бы после ремонта. И сердце его сжималось от мысли, что в прихожей этот чудный, пахнущий лесом бук еще долго будет задыхаться под какой-то несуразной, резиноподобной синтетической плиткой.

Паркет казался ему прекрасен как настоящий хой, а плитка безобразной, как мокрая щель.

В редкие минуты отдохновения от трудов Анджело читал живописание фрикантрийской демократии, написанное еще в предыдущем Обороте знаменитым путешествующим грассландцем. Из него выходило, что раньше на Фрикантрии за прелюбодеяние казнили смертной казнью.

О, да я еще, оказывается, дешево отделался! говорил он себе, деловито вычищая вездесущий мел из-под ногтей.

Сколько уже шишек себе набили из поколения в поколение а вот всё новым идолам несем свои мольбы, всё добиваемся улыбки прекрасного пола.

И он бойко декламировал про себя взятую у пленившего его со времен Вколачивателя Певца памяти сердца, задавленного в конце концов Мельхиседековой премудростью, кажется, самую забавную в мире метафору человеческого двуличия:

–  Сердце наше кладезь мрачный, Тих, покоен сверху вид, Но спустись на дно… Ужасно! Крокодил на нем лежит.

В мае в столице одного из еще не совсем отколовшегося осколка Эйлиноперии проходила сходка по неперестававшей занимать фрикантрийцев проблеме эйлиноперизма. Казалось, они успокоятся только тогда, когда Эйлиния сожмётся до пределов Садового кольца.

Анджело, которому не удалось получить приглашение от фрикантрийцев, зачем-то все же потащился на нее, списавшись с местноосколочниками. Несмотря на его нескрываемый антиотколизм, его все же позвали, ибо, как оказалось, и Анджело, и совсем незнакомым ему до этого коллегам из местноосколочного Вколачивателя найти друг с другом общий язык было все же гораздо легче, чем и им, и ему с фрикантрийцами. Какие бы политические страсти их не разделяли, они все равно оставались друг для друга своими людьми, в то время как фрикантрийцы были для них aliens. [1]

Впрочем, справедливости ради следует сказать о том, что в письме Анджело не забыл упомянуть о своих фрикантрийских странствиях, да и само имя Танвилля по-прежнему действовало на многих на Эйлинии и ее осколках магически.

Крайний антифрикантризм здесь удивительным образом сочетался с преклонением перед Фрикантрией. Чем больше Анджело колесил по Эйлинии, тем больше он убеждался, что эйлинцам он был интересен только тем, что живал на Фрикантрии.

Вот и здесь знакомясь с земляками по Эйлиноперии, он ощущал, как флюиды уважения к нему растут только по мере обнаружения, что он с того берега. На Эйлинии Андрей становился человеком, только превращаясь в Анджело. И это подтверждалось чаще, чем он бы того хотел.

Уже на первом из Сеансосидений Анджело заметил среди участников провинциального эйлинолога, с которым он уже раньше встречался где-то на других прях по глаголизму. Парень был видный и внешне почти ничем не отличался от какого-нибудь молодца со Среднего Запада, разве что большей осмысленностью в очах. Но только пока не раскрыл рот.

Андрей сел с ним рядом, собравшись немного общнуться с соотечественником в паузах между речеусыпальниками. И это оказалось ошибкой: идея breath-washer[2] в душе его нового знакомого даже и не ночевала.

Его также резануло, что тот сразу переменил свой тон, как только узнал об Андреевом легионерстве. Как-то сразу весь скукожился, и куда девалась его первоначальная независимость? Как будто бы ему могло что-то перепасть от чужих заграничных странствий.

Почему-то Анджело было стыдно, как если бы он сам посмердяковствовал.

Однако встречалось и другое. На Сеансосидениях, коль скоро докладу Анджело не нашлось места в самой программе, он выступил с коротким, пламенным, но сбивчивым выступлением, в котором вполне искренне приветствовал первые плоды фрикантризации Эйлинии и призывал, хотя его никто и не спрашивал, к keep going, [3] лишь слегка скрасив банальность своей мысли одной остротой весьма сомнительной или уж в лучшем случае второй или третьей свежести, которая в этом случае все же, несомненно, бывает:

   Нельзя быть немножко беременными!

На что получил горячий отпор со стороны одного эйлинского местноосколочника, не менее туманно возражавшего ему с помощью “жираф большой, ему видней”-подобного парадокса:

   Зачем слону жабры?..

От этой вербостычки, продолженной, по эйлинской   непосредственности, прямо в месте разрядке напряженности полемистов всех времен и народов, id est [4] в туалете, у Анджело осталось ощущение досады на то, что уровень кондовости у населения его родной планеты по-прежнему на высоте. А чувства его противника тот сам высказал Анджело, не постеснявшись пустить в ход другой, расхожий среди эйлинцев, но, кажется, и несколько поспешный аргумент;

   Вы уже не наш.

В ответ Анджело только махнул рукой, удержав в себе софизм насчет сердитого Юпитера.

От разницы во мнениях до политических обвинений, горько проскрипел он про себя, здесь по-прежнему дистанция ничтожного размера.

Метафора, почерпнутая из саванноподводного репертуара, конечно, подразумевала избитый аргумент о фрикантрийской культуре как потребительской. Этим Анджело был уже сыт по горло, даже несмотря на короткость своего нынешнего пребывания на Эйлинии.

Чтобы иметь право на такую критику, надо бы сначала удовлетворить потребительские запросы населения, а там уже противопоставлять некую особую эйлинскую духовность фрикантрийской материальности. обыкновенно полыхал он в ответ.

Большинство населения Эйлинии вечно томилось именно от невозможности осуществить свои самые, простые покупательские запросы. На Эйлинии это вечно превращалось в проблему: одно время не было товаров, затем не стало денег. И, казалось, порочный круг никогда не будет разомкнут. Оставалось только утешать себя каламбуром:

   Ну да, у них потребительская, а у нас какая – непотребная?

Пасшиеся на сеансосидениях фрикантрийцы, покровительственно знакомившиеся с эйлинскими участниками, как обычно лениво наблюдали за происходящим, мало выказывая свое собственное к нему отношение, и заметно оживлялись только во время нередких выступлений апологов отколизма, которые давали полную волю своей столь непривычной для фрикантрийцев эмоциональности.

А в дни запланированных высадок на достопримечательности, прекрасные, как везде на Эйлинии, какой-то особой, несуществующей на Фрикантрии прелестью заброшенности, энтропии, не уставали восторженно всплескивать руками, как дети в зоопарке. Вообще в разговорах с Анджело они все, как один, бодрячком отрапортовывали, что жизнь на Эйлинии им очень нравится, и они не понимают, что такого он нашел в их скромной планетке.

Впрочем, они не замечали одного пустякового обстоятельства сами они приезжали сюда с карманами, набитыми змеиными, заработать которые на Эйлинии в достаточном для жизни количестве становилось все более и более трудно. Поэтому разговор Анджело с фрикантрийцами всегда неизбежно буксовал на этом щекотливом месте.

Фрикантрийский уарру обычно искренне поносил свою собственную планету, забывая, что чувствует себя на Эйлинии так прекрасно, только благодаря своей фрикантрийскости. К тому же многие из них и вели себя здесь иначе, чем у себя на планете. Как будто бы кто-то слегка отпускал здесь гайку Устава Минотавра, на которую они все туго-натуго были закручены у себя дома, и тогда оказывалось возможным хотя бы иногда говорить, что думаешь, а то и, чем черт не шутит, даже и завести Сеансосидельный роман, как и случилось здесь с одним грэдъюентом, впрочем, происходившим из Гуффоффа.

 

Его пример, как будто бы слегка подстегнул и Ирену Голицыну, с которой Анджело проходил и просидел все эти сеансы. Ирена была эйлинкой-эйлинологиней из числа борцов с подгнившим Бунтацизмом, когда-то выброшенной случайным порывом ветра с родной планеты и очутившейся в одном из фрикантрийских Вколачивателей, где она пыталась в семье и работе унять свой неутихавший политический темперамент.

Никогда не принадлежа к этому, в действительности довольно разношерстному племени, Анджело никогда раньше не встречал Ирену на Эйлинии, хотя жизни их текли параллельно, а судьбы качались на волнах одной и той же реки. И вот встретившись с ней только на Фрикантрии, Анджело с удивлением обнаружил, что никакой такой пропасти между ним и такими, как она, не было.

Хотя, надо признать, Ирена не была как все даже как все в ее немногочисленном инакомыслящем и иначе скроенном племени. Похожая скорее на первое, чем на последнее поколение перенесенцев, она смотрела на Фрикантрию как на культурную провинцию и неизбежное место своей ссылки. В ее расположенном неподалеку от одного из самых IV-league’овских[5] фрикантрийских Инфовколов, где она сеяла, доме пеклись куличи на Пасху, что не мешало ей парить индюшки на Thanksgiving.[6]

Она была недурна собой и вдобавок ещё соображала. Столь редкий в женщине сплав, как было принято острить во времена его юности и стало весьма чреватым во всяком случае на Фрикантрии в нынешние, неудивительно приковал к ней Анджело по крайней мере, на время всех Сеансосидений. Но ничего, кроме взаимоинтересного обмена сопоставительными впечатлениями об обеих планетах да невинного флирта с ее и джентльменского ухаживания с его стороны за ними не числилось. И вдруг, когда они снова встретились в Танвилле, она переменилась.

Часто она заходила за ним прямо в Тихое Убежище, как будто бы в библиотеку, задерживаясь, как и он, до конца, так что после они еще всегда бродили по Танвиллю вместе, открывая для себя, как изменился город, и вместе вспоминая, каким он был раньше. Ее бойфренд оставался на Фрикантрии, и они могли гулять, не боясь ни нечаянных взглядов, ни статуй на часах.

Нередко они заходили в новообретенную студию Анджело и досиживались до того момента, когда наезжавшая прохлада делала совсем не лишней растопку буржуйки. Но даже под ободряющий треск сучьев, сидя возле огня, колени к коленям, он ни разу даже не подумал, не переселить ли ему руки со своих коленей на ее. В душе его все еще было полно Изабелой, и больше ни для кого места не оставалось.

Но было и еще что-то, что останавливало его. И он понял, что это, когда Ирена однажды, в минуту откровенности сказала про его коллег в Тихом Убежище, имея в виду их мнение о ней как об эйлилогине;

Я отсюда уеду. И мне плевать, что здесь про меня скажут.

Вот это было то самое. Он вдруг понял, что также ей плевать, если что-то скажут про нее и Анджело. Здесь можно. Я отсюда уеду.       

Так стала понятна ее осторожность на Осколке, где отовсюду на нее смотрели глаза фрикантрийцев, и смелость здесь, в Танвилле.

В один из своих последних дней она позвонила ему чуть ли не ночью, хотя расстались они всего несколько часов назад. Она говорила долго и все не заканчивала этот странный разговор, как будто ждала, что Анджело скажет ей что-то такое, что она хотела услышать. Он чувствовал, что скорее всего попал бы в точку, если бы сказал:

Приезжай ко мне.

Голос Ирены звучал, как всегда, мелодично, с как будто легким интеллигентски французским прононсом. Но сквозь ее ровный рокот до Андрея доходили, как будто усиленные десятикратно пространством эйлинского двора-колодца другие ее слова:

Я отсюда уеду. И мне плевать, что здесь про меня скажут.

Было похоже, что на этот раз его просто хотели оттрахать. Он поговорил с ней несколько минут о чем-то незначительном, и перейдя на фрикантрийский, на котором, ко всеобщему удобству, для каждой ситуации существуют стандартные реплики, в которые можно упаковать хаос мира, закончил пожеланием приятного полета.

К своему удивлению, он обнаруживал, что не может теперь всегда, во всех ситуациях обходиться одним эйлинским. И с удовольствием отводя душу в трепотне на своем родном наречии, ощущал, что иногда ему как будто бы не хватало его, и легионерство Анджело теперь прорастало в нем каким-то странным гибридом, по типу не то билингвизма времен Первоглаголиста, не то смеси фрикантрийского с танвильским.

В самом эйлинском языке всё всегда оставалось неопределенным, как в жизни, и, оставаясь, может быть, поэтому чудесным музыкальным органом для глаголизма, он хромал нехваткой анальной занудности для поверки алгеброй. Беседуя теперь с земляками-эйлинцами, своими коллегами по Тихому Убежищу, в одночасье дружно засвистевшими потерянными за последние годы зубами, на восстановление которых боевого комплекта уже не хватало, Анджело мысленно вынужден был переводить многие фразы с фрикантрийского, на котором они ему являлись.

В самом эйлинском языке он ощущал теперь какую-то текучесть, постоянную изменяемость и перестрояемость прилаженных друг к другу частей. Постоянно рушилась и тут же вновь восстанавливалась гармония между ними.

Казалось, сам язык отзывался на малейшее изменение в движении мысли, каким-то магическим образом сразу раскладывался совершенно иначе, как колода карт в каком-то невероятном пасьянсе, и крамольная мысль одного из эйлинских витийствующих мудрецов о большей способности эйлинского народа переноситься на точку зрения, с какой люди смотрели на вещи из другой Галактики, как будто бы находила себе оправдание, по крайней мере, в эйлинском языке.

По сравнению с фрикантрийским, эйлинский был как нечто аморфное рядом с твердым веществом, и в этой неокаменелости таился как изъян недостаточной самости, так и коварная прелесть всепонимания.

 

 

На этот раз он выстреливался на Фрикантрию с неясным чувством, что чего-то не доделал на Эйлинии.

[1] чужеземцы (фрик.). Фрикантрийское написание слова «эйлинец» дает ясное понятие о его этимологии – Изд.

 

[2] освежителя дыхания.

[3] продолжать идти.

[4] то есть (латин.).

[5] то есть входящих в IV-league – с десяток самых престижных фрикантрийских вколачивателей. – Изд.

[6] День Благодарения.

В     Сердце     Вражеского   Штаба

Г л а в а   с е м н а д ц а т а я,

в которой Анджело попадает

в Джеффертон

В Джеффертон Анджело прилетел летним вечером. Была темная южная ночь, а город весь светился, как днем. Он улыбался аркадами и портиками, модильянил колоннами и пилястрами и в целом напоминал молодого римлянина в белом хитоне, только что кончившего гимназиум.

Город весь был как будто невинная школярская проказа, сама себя не сознающая травести, рожица, передразнивавшая выражение лица учителя, но рожица забавная, точно его схватившая и потому не вызывавшая охоты поупражняться в моралистике.

Приближался Фрикантрийский Independence Day,[1] когда по нечаянному совпадению природных и календарных циклов, жизнь и жара доходили едва ли не до градуса закипания, и только поздно вечером на помощь кондиционерам приходила живая прохлада.

Центр был расчерчен геометрически, и весь лежал, словно на доске чертежника, под ногами у опоясывавших его с двух сторон псевдоклассического собора, в котором помещался Дворец Трибунов, и проткнувшей небо Башни первого президента Фрикантрии. Если учесть, что неподалеку от последнего располагался и Черный Дом, обиталище нынешнего Дворецкого Минотавра, то поле между этими пунктами должно было достигать напряжения в десятки тысяч вольт, а между тем по огромному зеленому молу, разделявшему их, лениво прогуливалась публика. По вечерам с другой стороны Дворца играл духовой оркестр.

Оба Главных штаба обеих враждующих сторон, перманентно символизировавших своей вечной склокой торжество демократии, были доступны для посещений туристами, и все это сначала вызвало у Анджело невеселое сравнение с правительством Эйлинии, в конце тысячелетней истории обосновавшимся в остатках древней крепости, на территорию которой пробраться было непросто, в то время как сама цитадель Эйлиноперии оставалась труднопроходимой даже для сидельцев Чувства, аналога фрикантрийского Дворца Трибунов.

Квартира Анджело была почти возле самого Дворца, Джеффертонский Сколаприемник располагался на другом конце мола, и каждый день начинался для него с шествия по зеленой площадке, во время которой наушники с twva казались conditio sine qua no, [2] и если звучала виолончель, то ему мечталось, что Изабела шагает с ним рядом, так что иногда он даже оглядывался по сторонам, с удивлением не обнаруживая светло серых, узких штанин ни слева, ни справа от себя.

Всего лишь каких-нибудь пять лет назад Джеффертонский Сколаприемник был цитаделью ментальной борьбы между Фрикантрией и Эйлинией, даже представить в его стенах кого-нибудь из эйлинцев было невозможно. Если же кто-то когда-то попадал сюда не в качестве перенесенца, то все сосредоточенные здесь же на молу знаменитые службы пасли его как резидента иностранной разведки.

Но теперь оффисы Сколаприемника казались полуопустевшим ристалищем, в них мирно вели канцелярию меньше десятка мирных чиновников. Предоставленные эйлинским сколиастам кабинеты, может быть, и были по-прежнему вооружены жучками, а может, и какой-то другой шпионской фанаберией, но складывалось такое впечатление, что подслушивать было уже некому, да и незачем.

Эйлиния светилась сквозь биллионы световых лет безвредным сателлитом; эйлинские сколиасты, вроде Анджело, приезжали уже не для идеологических прений, а для невинного обмена информацией. На всякий случай, впрочем, на планете, громче всех толкующей о privacy, в Сколаприемнике у кабинетов не было дверей, но это уж скорее для поддержания трудового ритма, чем для догляда.

Кроме Анджело, в Сколаприемнике пересиживали безработицу на бесплатных харчах несколько фрикантрийских аспирантов и сколиастов. Эйлинская половина была представлена десятком славных ребят с самой Эйлинии и с различных осколков Эйлиноперии. Первым, с кем познакомился Анджело, был Грицаков.

Грицаков был родом с самого большого осколка Эйлиноперии, причем с той ее части, где жили в основном эйлинцы, и, следовательно, где большинство обывателей отнюдь не хотели откалываться. С началом самостийности родители его, трудившиеся на одном из многих индустриальных гигантов Круляндии, натурально оказались без работы, но это, казалось, только прибавило вдохновения Грицакову, доказывавшему на материале всей истории этой многострадальной земли пользу самостийности для ее здоровья.

До выстреливания в Джеффертон Грицаков уже совмещал мирное загнивание в одном из бесчисленных академических Сколаприемников Смоквау со службой в смокваусском филиале какого-то фрикантрийского отделения свободной прессы. Он чисто, почти без акцента или скорее даже с чрезмерным фрикантрийским акцентом (открытые гласные разевали рот, как ни у кого из native speakers of Freecountria language[3]) говорил по-фрикантрийски, но как только заговаривал по-эйлински, казалось, переносил вас в круландскую глубинку.

Несколько его однокорытников, успевших вовремя изменить родине, уже трудились на всевозможных свободных голосах, разбросанных Фрикантрией по всей Галактике. Как только Грицаков водворился в Джеффертоне, он тотчас засел за мембранодержательные переговоры с ними, невольным слушателем которых стал Анджело, первоначально деливший с сепаратистом оффис. Переговоры показались ему бессодержательным трепом в духе выходов в эфир по рации в старых шпионских кинолентах: “Альфа-Альфа. Я Омега. Прием” но дело было не в словах. Главное, что контакты поддерживались.

Впрочем, в остальном Грицаков был идеальным соседом. Отбомбив по рации и посетив шестидолларовый buffet Сколаприемника, почему-то располагавшийся в близлежащем Этнографильнике, он более уже не обременял Анджело своим присутствием. Впрочем, иногда, вооружившись фолиантом фрикантрийской премудрости, он отправлялся не далее, как в здание напротив, на верхнем этаже которого располагался gim[4] с открытым бассейном на крыше. Окна в Сколаприемнике не открывались, зной стоял прединфарктный, и часто вместе с ним туда переселялся и Анджело с прочими эйлинскими сколиастами.

В состав честной компании также входили Лейла, почти Бабурин, Суслик, Вербиненко, Гнедко и Марина.

 

Лейла выстрелилась с другого осколка Эйлиноперии, с которым у Фрикантрии вообще-то почти еще не было сношений, но она шла впереди планеты всей.

В Гарварде была такая тоска. сразу объявила она Анджело о своем последнем выстреливании на Фрикантрию.

Вот на Смоквау было здорово. ностальгировала она по своей студенческой юности.

В полном соответствии с опытом своей жизни, когда в главном городе того осколка Эйлиноперии, на котором она проживала, произошел взрыв, Лейла немедленно объявила его делом рук эйлинцев. Она обладала удивительной способностью менять свои голоса в зависимости от того, говорила ли с фрикантрийцами или эйлинцами. Фрикантрийцам она вкрадчивым южным сопрано пропевала “of course”, эйлинцам деловым северным баритоном сообщала, что подумает и не спешила с ответом.

Со времен своей смокваусской юности она явно не далеко ушла вперед в познаниях, обнаруживая невежество в самых обыкновенных вещах. Так, вместе с фрикантрийским экспрезидентом-экслицедеем, не сумевшим при всем своем непроизвольном старании подпортить победу Фрикантрии над Эйлинией в Великом Похолодании, она полагала, что деревья загрязняют окружающую среду. Складывалось впечатление, что осколки Эйлиноперии откололись от нее именно для того, чтобы ничего не учить.

Лейла изучала роль региональных элит в распаде Эйлиноперии, напуская в свою тему эзотерического тумана, позаимствованного из пары фрикантрийских книжек, и при этом удивительным образом забывая упомянуть об их прямой политической и материальной заинтересованности в этом распаде.

Изнывая под тяжестью былого колониального гнета, она едва ли не у каждого эйлинца спрашивала, не был ли он в Артеке, и никто, кроме нее, не был во всяком случае на казенный счет.

Почти Бабурин заработал столь неуместное в Джеффертонском Сколаприемнике прозвище по сходству фамилий. На деле же он был мало похож на современную реинкарнацию Отца Бунтацизма (широкоокладная борода, керженская твердость во взоре), представляя собой здорового, как будто бы кругом овального мужика с русой бородой, неторопливого в речах и в раскатистом, словно издалека, смехе. Как и Анджело, он целыми днями просиживал в своем, без окон и дверей келье-кабинете, превратив его в книжно-газетный склад, единственным завскладом и читателем которого был он сам.

Y каждого из эйлинцев был свой ключ от Сколаприемника, так что община в лице отдельных своих представителей вела там едва ли не круглосуточное существование, что придавало ему коннотации обители, монастыря, комфортабельной общаги или добровольной тюряги.

Почти Бабурин изучал проблемы безопасности Эйлинии, сосредоточиваясь, к счастью для себя, исключительно на военных аспектах, что позволяло щекотливые для обсуждения с фрикантрийцами вопросы экономической зависимости обходить стороной. Делал он это совершенно непроизвольно, просто по характеру своей эйлинской образованности и сферы вколачивания, и Анджело часто не мог отказать себе в удовольствии спросить почти Бабурина, не собирается ли он расширить сферу своего исследования.

Вербиненко был философ и, как и полагается философу, продолжал жить на Фрикантрии той же жизнью, что и на Эйлинии. Говорил только по-эйлински и преимущественно об Эйлинии, читал только эйлинские книжки и, наслаждаясь условиями Сколаприемника, заметно скучал по родной Смоквау.

Хорошая планета Фрикантрия, но мне здесь делать нечего. мечтательно вздыхал он, глядя как-то поверх всего нафрикантрийного.

Всем своим обликом он как будто бы опровергал идею спасительности путешествий для души и иллюзию всемирной отзывчивости эйлинского народа.

Суслик прибыл из мест не столь отдаленных и вначале произвел на Анджело впечатление пацана из его провинциального детства, где пижонили словами “факт” и “нештяк” (один эйлинско-фрикантрийский скриптуролог с немного цитрусовым псевдонимом сделал такое детство предметом поэтизирования, но Анджело ничего поэтического в нем не находил). Однако потом оказался славным парнем, коллекционировавшим в своей глубинке бывших жертв бунтацистской Малины и трогательно охаживавшим свою выписанную с Эйлинии для ознакомления с фрикантрийскими достопримечательностями жену.

Деля оффис со смокваусцем Вербиненко, он каждый день, по крайней мере, раз протягивал ему с неподдельным недоумением в голосе:

Ну как ты живешь на такой сволочной планете?

Гнедко был одним из профосов Перестрелки, прославившимся несколькими статьями, срывавшими всякий макияж с вопроса о том, достаточно ли хороши наши принципы, чтобы привести прямо к храму. Приехав в Джеффертон позднее других и неважно, как все истинные профосы, говоря по-фрикантрийски, он первое время ходил с таким видом, как будто бы его только что огрели пыльным мешком по голове. Но скоро убедившись, что никто здесь экзаменовать его не собирается, набрался обычного оннёра и, если его спрашивали о чем-нибудь по-фрикантрийски, с важным видом всякий раз талмудил:

I think we should study this problem more carefully…[5]

 

Гнедко не сиделось на месте. Часами он катался, словно на скэйте, по кулуарам Сколаприемника, перекидываясь словечком то с тем, то с этим, а потом Анджело обнаруживал, как из этих его и не его словечек складывались домики гнедковских изысканий. В этом отношении Гнедко явно походил на Платона, причем в отличие от последнего, находил свою Академию повсюду.

Он оказался также хорошим организатором, незамедлительно заведя при живой и присутствующей жене благоразумно платонический роман с редакторшей Сколаприемнического бюллетеня, легко по своей приветливости и одинокости поддающейся эксплуатации Мэгги, и скоро та превратилась в его личного секретаря-переводчика. Недаром, видно, большинство профосов Перестрелки до этого прошли школу инструкторов общизма-бунтацизма.

Получая, как аксакал дермафродизации, в три раза больше остальных, он то и дело жаловался Анджело, что финансы поют романсы:

Третий месяц живу, и все по нулям. Ну, зачем приехал, сам не знаю!

Между тем на месячную стипендию, что он получал во Вколачивателе, и с оплачиваемой огромной квартирой в элитном районе Джеффертона на Фрикантрии даже с чады и домочадцы можно было прожить с полгода.

Любимым его присловьем, которое он не уставал продавать снова и снова, с сардонической и одновременно гордой усмешкой, направленной в потолок Сколаприемника было:

Они думают, что это они выиграли Великое Похолодание. Да мы сами своими руками взяли и разрушили нашу планету.

Да, конечно, если сам себя не надерешь, никто тебя не надерет. прокручивал эту мысль Анджело. А как насчет самоуничижения паче гордости?

Еще Гнедко любил материть мальчика Евграфа, по его словам, подыгравшего буржуинам так, как и не снилось никакому Мальчишу-Плохишу, и тут на его дороге лучше было не становиться. Тем более что, не будучи особенно искусным полемистом, в споре Гнедко часто прибегал к простым аргументам. Когда однажды Анджело попробовал возразить ему в чем-то, тот уложил его наповал словами:

Ты, это, глаголист, да? вот и занимайся, этим, знаешь… цветочки, пчелки…

Но раз он действительно выдал нечто, отложившееся в сознании Анджело надолго;

Все эти наши партии, движения, левая-правая где сторона чушь собачья. Люди у нас делятся только на две партии тех, кто собирается жить на Эйлинии, что бы ни случилось, и тех, кто подумывает свалить.

В какой же из них я? думал про себя Анджело. и был нетверд в ответе.

[1] День Независимости.

[2] непременным условием (латин.).

[3] носителей фрикантрийского языка.

   [4] фитнесс-центр.

[5] Я думаю, что мы должны изучить эту проблему более тщательно.

 

    

О т е ц     А н т о н и й

Г л а в а   в о с е м н а д ц а т а я,

               в которой все обходится 6es                                                             отрубленного пальца

Как оказалась в Сколалриемнике Марина, поначалу было для Анджело загадкой. Она не говорила по-фрикантрийски и не пожертвовавала в жизни и часа свсей насыщенной личной жизни на какое-либо гробокопательство. Правда, она прибыла с неоторвавшегося осколка Эйлиноперии, которому ради его нераздельности даровали Парламент и прочие причиндалы мнимого суверенитета, и не откуда-нибудь, а как раз из этого самого Парламента, где она была чем-то вроде секретаря-референта.

По старым временам, простодушно разглагольствовала об этом она сама, я была бы просто секретаршей в райкоме, а по нынешним сотрудник республиканского Парламента, вот!

Слава богу, еще одного человека облагодетельствовала Перестрелка. удовлетворенно заключал ее ремарку Анджело.

Сам он, впрочем, объяснял ее появление в Джеффертонском Сколаприемнике вне связи с ее высоким правительственным статусом.

Господь бог, думал он, послал мне ее во искушение.

Марина была высокой привлекательной блондинкой такого знойного типа, с таким изгибом, который с самых юных дней был погибелью Анджело. Вдобавок, выговаривая слова, как Изабела, как бы на постоянном выдохе, она была словно создана для телефонного секса, а во взгляде ее, если воспользоваться, одним из любимых словечек Изабелы, казалось, было написано: Fuck me hard.

Она сама с детской непосредственностью заявляла, что совсем не может без мужчин и, обосновавшись на новом месте, сразу начала порхать по кабинетам Сколаприемника в радостном ожидании очередного романа на тот срок, что ее сюда определили.

К несчастью, так как кабинет Анджело и Грицакова был next door to hers, [1] а Грицакова вечно не было, то очень скоро для него началась полоса святого Антония. Некоторое время он держался, упрямо отворачивая глаза от ее длинных, манекенщинских ног, лишь в самой верхней части прикрытых чем-то колыхающимся, но после одного бессмысленно длинного звонка Изабеле едва ли не сдался.

Какой идиот сказал, что есть на свете настоящая любовь. Да отрежут лгуну его нескромный язык. И что это за “настоящая”? Бывает настоенная на чем-то, случается даже чего в жизни не бывает и стоющая, но настоящая?!!

За мной, читатель, и я покажу тебе, чем кончается даже самая пламенная и пылкая настоящая любовь.

Приехав в Джеффертон, Анджело, разумеется, начал звонить Изабеле. Было лето, Вколачиватели стояли под паром, в Линсбурге ее не было. Но никто не отзывался даже и в фамильном поместье ее предков, расположенном в городе, по какой-то иронии позаимствовавшем свое имя у родины Одиссея.

Как будто бы оправдывая свое название, никакого ответа на оставленные на номере сообщения оттуда не поступало, и только автоответчик снова и снова воспроизводил басовитые раскаты отца Изабелы, вызывая у Анджело невеселые теперь воспоминания о былых пирах поцелуев. Дай же мне тысячу, дай и другую. Мало, еще, я без счета целую. Что поцелуи считать?.. Теперь это было уже plusquamperfectum.[2]

Анджело уже почти потерял надежду, как вдруг сама Изабела позвонила ему из Риолгора, который она избрала своим летним убежищем. Оказалось, предки ее вернулись из путешествия и проиграли ей по мембранодержателю все предназначенные для нее сообщения. Мысленно Анджело не мог не подивиться фрикантрийской неназойливости.

Изабела, как хорошо было ему известно, все рассказала своему отцу, и вряд ли тот был в восторге от этой связи, но вмешиваться не в свое дело на Фрикантрии считалось так же недопустимым, как на Эйлинии оставаться в такой ситуации в стороне.

Риолгор был спутником Фрикантрии, почти ничем не похожим на основное ядро. Фрикантрийцы выстреливались на него испытывать романтические чувства. Там они на время становились другими и, забыв свои традиционные деловитость и рассудочность, могли совершать глупости бродить без дела по городу, кататься на плотах по каналу или даже, где наша не пропадала, в кого-нибудь влюбиться. Жители Риолгора говорили на другом, необычайно красивом языке, и в глазах фрикатрийцев это только придавало городу очарования.

Изабела сбежала туда, как она сама призналась Анджело, чтобы быть подальше от него под предлогом изучения этого самого языка. Она и в самом деле жила в студиозусной ночлежке и ходила на курсы, но, главное, была далеко. Впрочем, дело было даже не в дистанции, а в границе, которая для эйлинцев оставалась особо труднопреодолимым препятствием.

И все же в центре всех городов, Джеффертоне, ничего невозможного не было, все упиралось только в лишние хлопоты и расходы, и Анджело, не задумываясь, пустился в них, веря и не веря, желая и как будто бы боясь их новой встречи.

После очередного сеанса мембранодержательной тяги друг к другу она прислала ему открытку с планом Риолгора с обозначенным черным крестом местонахождением ее прибежища, начинавшуюся фразой:

Анджело, пока я не передумала еще раз…

Прошло несколько дней, визы готовились, билеты бронировались, и вдруг новый звонок Изабелы с предложением не отрубать кошке хвост по частям:

– It will be better for both of us.[3]

Иногда он и сам думал так. Однако от неожиданности Анджело совсем расквасился и все никак не мог закончить тот томительно однообразный разговор, который потом еще огорошил его рекордным телефонным счетом.

 

 

И вот тогда-то, в минуту жизни трудную, Изабелу чуть не заменила ему Марина. Снова, как и когда-то с Изабелой, все началось с плавательного бассейна. Анджело уже не раз веселил всю честную кампанию подцепленным в последний заезд на Эйлинию стишком из свежеоттисненного на волне демоклассии и глазности классика эйлинского абсурдизма: Если кто любить не может, Но изъеден весь тоскою, Сам себе теперь поможет: Тихо плавает с доскою.

Марина была замужем, так что стихи были актуальны и для нее, но доски ей явно не хватало, и раз, после очередного заплыва, они вместе отправились в разведку по злачным местам Джеффертона. Жара к вечеру отпускала, как отпускает постепенно сильная простуда; идти по зеленому ковру Джеффертонского Мола было удовольствием, которое не могли омрачить даже Вражьи голоса и Шпионские центры, опоясавшие его по всему периметру. Марина была в шортах, и ее колени блестели после бассейна в солнечных лучах, рассыпавшихся отраженным светом, как казалось Анджело, прямо ему в губы.

Они приняли по нескольку маргарит в ближайшем баре, сразу за молом, и после, как-то не сговариваясь, пошли в сторону Дворца Трибунов, за которым укрылась крохотная, как келья, в первом этаже, но, что особенно согревало Анджело, с миниатюрным персональным двориком, его studio.[4]

Марина была, как обычно, мила эйлинской недвусмысленностью, откровенностью прикасаний, котеночной мягкостью ладони, которую она без ужимок отдала Анджело. Хорошая девушка Лида дала после танцев и мне. И в тот момент, когда они сидели уже не в его уютном дворике за бокалом калифорнийского, а в сомнительных креслах, внутри, возле кровати, отлично сознавая, что сейчас одно это слово, и все очарование момента, то нечастое в жизни каждого человека состояние полного, на все сто, не омраченного и не поставленного под сомнение взаимовлечения мужчины и женщины, когда остается еще только один шаг, и оно перельется в другое измерение, царство округлостей, исчезнет, он вдруг, сам неожиданно для себя, сказал:

А ты знаешь, я вообще-то женат…

Нет, она не знала, нет, она, правда, тоже замужем, но… значит, он женат…

Через неделю Марина, не особенно скрываясь, ходила везде с Грицаковым. Y того, положим, тоже была на Эйлинии жена, но она была у него где-то далеко, на другой планете, как в том comic show, и, конечно, он собирался разводиться. В общем, Анджело был рад за них, и раз даже, когда толстушка Дженнифер, одна из мирных файлохранительниц Сколаприемника, не ограничиваясь предосудительным взглядом, выдала еще что-то насчет Грицаковской марьяжности по всем представленным им сертификатам, вступился за однокорытника:

Он разводится. хотя не имел ни малейшего понятия, так ли оно было на самом деле.

Все же у них на Эйлинии были свои представления о том, что is none of your business.[5]

B конце концов вместо Изабелы в Джеффертон на несколько дней пожаловала по каким-то своим делам Лиля. Анджело ждал ее с нетерпением, ожидая рассказов о, а, возможно, и известий от Изабелы. В преддверии ее приезда он как раз перебрался в особняк в самом центре Джеффертона с вечно отсутствующей хозяйкой. Разумеется, он предложил Лиле остановиться у него: в двухэтажном доме хватало и спален, и ванных комнат.

Рассказы Лили не утешали, развеивая меланхолическую виноватость Анджело, иногда накатывавшую на него. После отъезда Анджело Изабелу как будто бы подменили. Единственное, о чем она теперь говорила, легко укладывалось в немудреную азбуку маскулинизма. Было похоже, что в последние дни она по совету Хилари приняла вакцину, и прежней Изабелы, той его Изабелы больше уже не было на свете.

 

Вечером, наэкскурсоводив ее по Джеффертону, Анджело заливал с Лилей свою настоящую любовь хорошо выстоявшимся белым вином и слушал ее silly chatting.[6] Слушать было в общем нечего, какой-то детский лепет про ее отношения с Джолом, а между тем становилось поздно… Он поднялся и пошел на кухню мыть посуду. Она прошла за ним. Он вымыл посуду, Лиля стояла рядом с ним и, видимым образом, не собиралась идти спать.

Посреди пустого щебетания между тем проклюнуло несколько неслучайных мотивчиков: у них с Джолом не ладится, и он давно съехал. В отличие от Эйлинии, найти замену на Фрикантрии было не так уж просто. Эйлинская легкодоступность мужчин: было бы корыто, а свиньи будут на Фрикантрии не срабатывала.

Значит, и она голодная. тянул из стакана Анджело, а вместе с этим что-то вытягивалось и в нижней части его живота.

Против one night stand он вообще-то ничего не имел против, особенно в своей теперешней боеготовности. Но применять его к наперснице его любви к Изабеле ему казалось все равно что накласть в севрскую вазу…

Утром, не входя в ее комнату, он окликнул ее в постели в тот час, когда она хотела подняться. После завтрака она укатила в Линсбург на своей желтой Хонде, увозя с собой последнюю нить, связывавшую его с Изабелой.

[1] по соседству с ее.

[2] давнопрошедшее (латин.).

[3] Это будет лучше для нас обоих.

[4] По-нашему однокомнатная квартира со встроеной прямо в комнату кухней.

[5] не ваше дело.

[6] глупую болтовню.

   Н е в е р н ы й     З в у к

Г л а в а   д е в я т н а д ц а т а я,

в которой Анджело совершает кое-что uз того,

 

о чем впоследствии будет жалеть

 

Кроме Дженнифер и Мэгги, в состав мирных чиновников Сколаприемника входили Хищноусый, Дэйл и Стефания. Предводительствовал же в Сколаприемнике вечно опаздывавший на поезд в Гусь Хрустальный, розовощекий, как пионер, Брук Доллар.

Хищноусый заместительствовал, даже и не скрывая, что тот не солдат… Его нарисованная на физиономии активная сексуальность (он откровенно иронизировал по поводу бесполости фрикантрийского общества), похоже, отливалась и в повышенную политическую амбициозность.

Ведя заседания с докладами эйлинцев, он затрахивал всех своим извечным стаканным афоризмом. Восхвалявшим дермафродизацию Эйлинии, он с видом правдолюбца, замечал:

   You find the glass half full, I find it half empty.[1]

Нападавшим на нее умиротворительно противопоставлял свое half full.[2]

Стоит ли говорить о том, что последних в стенах Сколаприемника насчитывалось несравненно меньше, чем первых, и что своей граненой диалектикой, красная цена которой не превосходила стоимости стакана, Хищноусый все же добивался затирания вопроса о том, не стоило ли на самом деле эйлинцам этот стакан полный ли, пустой ли незамедлительно выбросить на помойку.

Дэйл был доходяжного вида переростком, все еще писавшим диссертацию, которая, кажется, собиралась поспеть только к пенсии и потому файлохраничившим вместе с Дженнифер. И, наконец, Стефанию, высокую, танцевального сложения красавицу, казалось, наняли для того, чтобы придать этому в целом вполне мухоморному учреждению немного эстетики. В отличие от Эйлинии, на Фрикантрии это не означало, что она должна была совмещать обязанности файлодержательницы с какими-либо еще.

Добросовестно отбомбив в Сколаприемнике, она в полном соответствии с Уставом Минотавра отправлялась вечером к своему вечноопределенному бойфренду, насильно гася в глазах, как иногда казалось Анджело, мерцающее в них то, что поэт назвал желанием лучшего мира. Из всей команды она, разумеется, пользовалась наибольшим расположением эйлинцев.

Когда по Сколаприемнику начинали бродить слухи о сокращении штатов, что с распадом Эйлиноперии происходило едва ли не постоянно, ведь стоило ли теперь держать большой штат для борьбы с уже поверженным врагом, то они часто прямо, хотя их мнения никто и не спрашивал, говорили Бруку:

Всех можно уволить, только Стефанию оставьте.

И Брук понимающе смеялся:

   Стефанию постараемся оставить.

Вопросы о постановке на или отказе в довольствии эйлинцев в Сколаприемнике решались еще более объективным образом. Как повелось на Фрикантрии, кандидаты представляли несусветное количество навсегда остающихся почти непрочитанными бумаг, а счастливые будущие халявщики определялись, разумеется, по принципу, кто кого знает.

Меня знала Хилари и Чорнэп, Марину, как выяснилось,    Хищноусый, бывавший в ее неотколовшемся Осколке так часто, как если бы старался его все же отколоть, Грицакова знали если не все, то во всяком случае там, где надо, почти Бабурин был из Хрустального Гуся, что для Брука было достаточной рекомендацией, а Сербиненко получил пайку по наиболее оригинальным мотивам.

На Эйлинии он служил в академической синекуре, к которой когда-то, еще во времена Великого МежПланетного Похолодания, был прикомандирован во время своего первого выстреливания на Эйлинию Доллар. Теперь вокруг Брука на Эйлинии увивались толпами, тогда же, в те благословенные времена, в которые нынче напрасно мечтают выстрелиться столь многие на Эйлинии, никто не подходил: дирекция дала соответствующую инструкцию всем синекурникам.

Сербиненко был первым из всего своего Балдубитника, кому пришло в голову подать проект в Джеффертон. По своей неаксакальности он сроду не встречал Доллара и слышать о нем не слышал. Конечно же, Брук не мог отказать себе в кайфе показать, что зуб не за зуб, и заодно посмотреть на новое поколение из знакомого ему до боли учреждения теперь уже с этого, своего берега.

Впрочем, это только у Брука с его нефрикантрийской щепетильностью эйлинцы избирались в Джеффертоне по столь романтическим мотивам, в большинстве других сколаприемников дело обстояло много прозаичнее.

Между тем вопрос о выборе темы Дамокловым мечом нависал и над Анджело, ведь в заиделогизированном Джеффертонском Сколаприемнике чисто глаголистские изыскания были не в чести, и сам проект Анджело, который тот представлял на конкурс, затрагивал любезную сердцу фрикантрийских эйлинологов проблему эйлинского национализма. Начитавшись тамошней пропаганды, Анджело дошел до того, что, с подачи некоторых эйлинистов-фрикантристов, едва ли не зачислял по этому ведомству нескольких блистательных эйлинских сколиастов, своей собственной самостью все еще предотвращавших образ эйлинской сколии от полнейшего помрачения. Между тем, оказавшись в Джеффертоне, Анджело все-таки почуял неладное, обнаружив, что таким сильным национализмом, как здесь, на Эйлинии, и не пахло. На какой другой планете людям пришло бы в голову повесить государственный флаг над каждым почтовым отделением?

Бывало, звук неверный извлекала моя рука. К счастью, судьба спасла Анджело от полного падения. Просидев месяц за трудами фрикантрийских эйлинологов и чувствуя, что мозги его наполняются все большим и большим туманом, в один прекрасный день Анджело раскрыл несколько эйлинских книжек, захваченных им с собой с Эйлинии в надежде запродать их перед отъездом во фрикантрийские книгохранилища и тем сделать сотню-другую никогда не лишних змеиных.

Каково же было его изумление, когда он вдруг обнаружил, что в них уже есть ответы почти на все его вопросы, в то время как фрикантрийские сколии были набиты то ли нарциссистским неузнаванием чужого, то ли прямым эйлинологическим враньем и тенденциозностью. И что всю сущность фрикантрийской премудрости по национализму можно было свести к одной простой формуле:

– Все фрикантрйские националисты хорошие (а впрочем, их и нету). Все эйлинские плохие.

На помощь Анджело пришла его вечная тяга к стёбу. Из-за нее, верно, он и захватил с собой с Эйлинии несколько брошюрок удивительно уморительного эйлинского Гаера-фрикантроида, который сделал податливость эйлинцев на смешное одним из главных инструментов своего политического успеха.

Все, что он говорил и писал, было животным бредом, ноздревской дичью. Как демократизация похожа на демократию, а канализация на канал, Гаер напоминал серьезного политика, но именно поэтому эйлинская молодежь дружно поддерживала его на выборах.

Свое водворение в Чувство, эйлинский аналог фрикантрийского Дворца Трибунов, Стебок от политики незамедлительно использовал для того, чтобы распространить и запродать себя во всех, какие только возможны, видах и вариантах. Книги пеклись, как на пекарне, издавалось несколько газет, видеоморок, казалось, показывал его одного и, наконец, ручьями текла водка с любезным профилем на этикетке, которую народ не уважал, но любопытства ради иногда пробовал.

Так или иначе, но именно этому Гаеру Анджело был обязан счастливым избавлением от искуса по-настоящему запачкаться, наболтав чего-нибудь лишнего про своекорытных патриотов, чего от них в Сколаприемнике вообще-то никто не требовал.

Избранная им тема, между культурой и политикой, позволяла остаться если и не в пределах, то на границах глаголизма. Поскольку на Фрикантрии, в отличие от Эйлинии, ни для кого давно уже было не секрет, что Гаер, изображавший серьезного политика, на самом деле дрыгался от натяжения невидимых нитей, находившихся в руках у умелого Кукловода-Президента, то она сразу поставила Анджело на периферию животворных интересов Сколаприемника.

Вот если бы он показал, что точно так же лишь изображал оппозицию и сократолобый, как и Родоначальник – Дедушка Левый, по причине рано грянувшего облысения, нынешний вождь общинистов-бунтацистов и главный соперник Кукловода на грядущих электоральных представлениях Занудин, то это, возможно, было бы другое дело. Но тогда Анджело, как и большинству эйлинцев, еще только предстояло открыть это для себя, а, впрочем, на Фрикантрии, там, где надо, и это было не секрет.

 

 

Не бывает чумы без отметинки. Прежде чем Анджело опомнился, ему все-таки пришлось однажды слегка замараться.

В Джеффертоне было бесчисленное количество различных политологических центров, диплократических академий, да и сам знаменитый Армигон был неподалеку. И вот в один прекрасный день Анджело позвонили из подобного учреждения и предложили прочесть лекцию.

Лекция во фрикантрийском Вколачивателе – это не заседание в эйлинском клубе книголюбов послеперестрелочной эпохи, за нее платят и платят деньгами. Грицаков ранее уже отметился в этой школе, отбомбив нечто про благо для Круляндии фрикантризации, которой на самом деле оборачивалась действительная только на картах ее самостийность, и приглашение Анджело давало ему приятное ощущение, что и он своего рода is catching up[3] в новой для него сфере.

Пригласившая Грицакова и затем Анджело дама, судя по всему, просто выбрала их из публиковавшегося списка нынешних эйлинских пенсионников Джеффертона. Но здесь-то и была закавыка. В списке значились и их темы, и Анджело явно приглашался ради просвещения будущих светил фрикантрийской диплократии как раз по поводу заявленного им эйлинского национализма.

Весь этот национализм у него и вышел-то за ради придания своему представленному в Джеффертон прожекту большей лакомости, был как наживка на крючке. Но вот теперь кто-то попадался на эту наживку, а выскакивать из воды приходилось ему самому.

Разумеется, можно было просто и не выскакивать. Какое-никакое довольствие и так поступало, не такой уж большой был и гонорар, но тут уж видно сработало то же, что сгубило фраера, да к тому же и заявленную тему так или иначе изучать было нужно.

Он вообще-то просто и не очень был подготовлен, ведь, слава богу, не грыз этот сухарь всю свою жизнь, как Грицаков самостийность Круляндии. Но недаром опыт сдачи экзаменов на эйлинских Вколачивателях включал и штурмовую способность осваивать за пару дней и ночей то, что не выучивалось семестрами. Где наша не пропадала!.. Анджело засел за бумаги.

Но вот наступил день лекции. Пришла пора платить по векселям, и в первый раз в жизни Анджело срезался. Нет, разумеется, он что-то не слишком бойко – после по-студенчески, за конспектами проведенной ночи – и все же внятно оттарабанил вначале, но затем посыпались вопросы, от которых он отбивался, как мог, стараясь в наиболее критические ситуации отходить на заранее подготовленные рубежи, то бишь кипы заранее подготовленных handouts.[4]

Однако вот к нападавшим с вопросами присоединилась и сама дама-пригласительница, оказавшаяся большой докой в данной теме, и Анджело, избежав капитуляции, пришлось подвести итог не столько на своих, сколько на ее условиях.

В конце концов это было бы и наплевать. Ведь позволять себе замечания или хотя бы даже выражать внешне неудовольствие по поводу недостаточной компетентности кого-либо на Фрикантрии было решительно не принято. Единственным печальным последствием Анджелова фиаско оставалось, таким образом, то, что более сюда его никогда уже не пригласят. Но это было бы так, даже если бы он затмил блеском всех своих предшественников: на Фрикантрии любили тасовать эйлинцев, как колоду карт, меняли их, как перчатки.

А чек на энное количество раз по тридцать серебряников, конечно, был уже выписан и предусмотрительно вручен Анджело перед его уездом с самой милой улыбкой. И когда он, давясь от неловкости, пробормотал что-то насчет того, что она сама могла бы с большим успехом выступить перед своими студиозусами на эту тему, пригласительница вдобавок еще и утешила его:

– Для наших студиозусов были существенны ваши оценки эйлинского национализма, как сделанные самим эйлинцем! Этого, как вы понимаете, я им без вас никак бы дать не смогла.

Вот то-то и оно. Удовольствие услышать, как сам эйлинец едва ли не проводит по части шовинизма не только бритоголовых бригадников, компрометировавших своим существованием саму идею эйлинского патриотизма, дауновских недоносков, которых Кукловод не запрещал только ради того, чтобы своею коричневостью они осветляли его компрадорскую желтизну, но и некоторых вполне достойных своих соотечественников, конечно же, стоило истраченных на него денег. Анджело ехал домой, ссутулившись больше обычного, и поеживаясь от холода спрятанного во внутренний карман пиджака конверта с чеком.

Через несколько дней он отправился ужинать с заметно скучавшим в Джеффертоне эйлинологом с планеты, бывшей первобытным ядром Фрикантрии, на которой тоже говорили по-фрикантрийски, но с каким-то казавшимся Анджело претенциозным, флегматичным акцентом, выдаваемым ими за единственно истинный фрикантрийский. Когда языки не без помощи горячительных средств развязались больше обычного, Анджело пришлось впервые услышать от кого-то другого, как ясно сформулированный вердикт, то, что и у него самого предательским серпантином иногда шевелилось в сознании:

– You are a political tool.[5]

Вот это было истинно по-дэндистски. Сам Первофрикантриец, получавший как представитель планеты, бывшей традиционным сателлитом Фрикантрии, гораздо большее довольствие, совсем не был political tool. А вот Анджело был. Ну, ладно, спасибо на добром слове, всегда приятно знать, что о тебе думают другие.

Однако, принимая довольствие, Анджело не давал никаких обязательств использовать его как-либо во вред Эйлинии, никаких секретов не выдавал и чтобы ничего не подписывать, не должен был даже, как в наполненной парусами с попутным ветром популярной интерпланетной фильме его юности, ссылаться на своего папу.

Фрикантрийцы подкармливали эйлинцев в тяжелые времена фрикантризации, не требуя взамен ничего, кроме добрых воспоминаний, которые, как знать, возможно, – но вовсе не обязательно – могли бы пригодиться им впоследствии. Единственный расчет их был, по-видимому, на то, что, когда в следующий раз, во времена нового, с неизбежностью грядущего и самой же Фрикантрией провоцируемого очередного Великого МежПланетного Охлаждения, Брук или кто-то еще приехал бы на Эйлинию, там у него было бы много старых знакомых.

Все это Анджело, не тушуясь, тут же выдал первофрикантрийцу, слегка начистив ему его зарумянившийся от жертв Бахусу матюгальник, как он того заслуживал. И все было бы ОК, если бы внутренний карман его пиджака что-то все еще не жгло, хотя внутри него уже ничего и не было.

Иногда в близлежащем Этнографильнике, где столовались джеффертонские сколиасты, случались дебаты между фрикантрийцами и заезжими эйлинцами. Они производили впечатление разговора немого со слепым. Наивные эйлинцы все толковали о каком-то упущенном шансе партнерства, все еще отказываясь понять, что этого шанса просто не было: фрикантрийцы уважали и способны были говорить на равных только с сильными.

Иногда Анджело казалось, что фрикантрийцы, принадлежавшие к самым разным народностям, нуждались во враге, чтобы чувствовать себя единой нацией и отвлечься от своекорытных проблем.

Внизу Этнографильника располагалась библиотека с выставкой новых поступлений, поражавших Анджело количеством издаваемой продукции по эйлинологии, хотя сами фрикантрийцы говорили, что по сравнению с временами Похолодания это была уже капля в море. Читая фрикантрийские штудии по эйлинологии, Анджело с изумлением обнаруживал, что несчастья Эйлинии фрикантрийцы любили объяснять тем, что эйлинцы не любят работать. Со странным чувством стыда не за себя, а за того парня в самых солидных фрикантрийских журналах Анджело находил статьи о том, что на его планете господствует трудовая этика периода Общинизма-Бунтацизма: они, дескать, делают вид, что нам платят – мы делаем вид, что работаем.

– Да если бы вас поставить в такие условия, в каких трудятся многие из моих соотечественников, – часто, мысленно обращаясь к фрикантрийцам, метал громы перед своими однопланетниками Анджело, – вы бы и пальцем не пошевелили.

С особым интересом присматривался он к протекавшей здесь в располагавшемся совсем неподалеку Дворце Трибунов борьбе между двумя главными и непримиримо соперничающими друг с другом партиями. Различались они между собой почти так же, как тремексены и слемексены. Оппозиционная партия предлагала увеличить налоги на один дрерр и настолько же повысить зарплату.

Впрочем, разногласия между ними в последнее время пребывания Анджело в Джеффертоне зашли уже намного дальше, чем между невинными тори и вигами в безобидной пародии праотца всех путешествующих литераторов. Они уже не спорили о том, с какого конца разбивать яйца. Они шли дальше и дебатировали, велика ли разница между понятиями “овальный” и “оральный“.

В число предоставляемых эйлинцам условий для успешной сколиастской работы входил и секретарь, по-фрикантрийски забавно называемый то ли межучник, то ли внутришник.[6] Как будто желая в очередной раз испытать Анджело, судьба послала ему привлекательную и обходительную девицу, уже ветхозаветное имя которой звучало соблазнительно. Но наученный опытом Линсбурга Анджело пользовался ее редактированием своего фрикантрийского и выписыванием книг из Конгрессного Книгохранилища, и не помышляя завладеть чем-либо еще.

Nothing is free, [7] и в Линсбурге он уже достаточно насиделся над псевдоизабелиными писаниями. Теперь он хотел, чтобы ветхозаветноименная стажерка поправляла его фрикантрийский, а не он ее эйлинский, и готов был с боем охранять дистанцию, отделявшую сколиаста от intern. К счастью, вовремя обойфрейдинная девушка хранила верность своему заброшенному по службе где-то на просторах Фрикантрии избраннику и отнюдь не намеревалась искушать Анджело. А между тем для некоторых других джеффертонцев, почти соседей Анджело (Черный Дом с его злополучным Oval office[8] располагался прямо по другую от Этнографильника сторону мола), именно наличие в своем распоряжении злосчастной стажерки как раз примерно в это же время обошлось в достойную книги Гиннеса сумму расходов на адвоката – не говоря уже о некоторых других последствиях.

Узнав обо всем этом впоследствии, Анджело лишний раз возблагодарил господа, что его кабинет был вполне квадратным.

Дворецкий Минотавра и вправду заслуживает импичмента! – острил он в кулуарах Сколаприемника. –   За плохой вкус.

Теперь он мог позволить себе иронизировать по поводу чужих промахов. Сам Анджело чувствовал себя вполне PC,[9] а значит, в безопасной, немного скучной, немного нездоровой, но в то же время спасительной неуязвимости.

[1] Вы считаете, что стакан наполовину пуст, а я что он наполовину полон.

[2] наполовину полон.

[3] Догоняет, подтягивается.

[4] печатных материалов, вручаемых студентам во время лекции. В эйлинских вколачивателях по-прежнему ухитряются обходиться даже без самого этого понятия. – Изд.

 

[5]Вы инструмент (фрикантрийской) политики.

[6] Очевидно, неудачная попытка перевода на эйлинский фрикантрийского слова “intern”…

[7] Ничто не бывает бесплатным.

[8] «Овальным кабинетом».

[9] Politically Correct.

   П р о щ а й, Ф р и к а н т р и я, д а…

Г л а в а     з а к л ю ч и т е л ь н а я,

в которой рассказывается, чем все                                           кончилось

 

Сильный слабого имеет сзади, как говорил об этом герой знаменитой тарантинно-бандисткой фильмы, killer-for-hire,[1] для ради вящей убедительности отстреливавший свою паству во время проповедей, которые он сам же им и читал. Именно так поступила Хилари с ним и Изабелой. И теперь Анджело чувствовал какую-то тайную рифму того, что случилось с ним самим, с тем, что произошло с Эйлинией. И как герои старых разбойничьих романов, ощущал, что слабый все равно может не подчиниться.

 

Особенно занимали его в связи со всем этим эйлинские перенесенцы, вовремя изменившие родине и сделавшие своей профессией на Фрикантрии нескончаемую борьбу с бывшей родной планетой. С помощью Гнедко и Грицакова Анджело удалось посетить фрикантрийский Центральный Обморачиватель. Y Грицакова здесь были свои люди.

Обморачиватель поражал своими размерами – пространства, на которые он раскинулся, могли вместить космодром, стадион, парк, между тем на них располагалась редакция из пяти-шести сотрудников, бродивших в лабиринтах Обморачивателя, как заблудившийся Тезей без нити Ариадны. Ввиду чрезвычайности пространств они не говорили, а кричали, обращаясь друг к другу.

Разговор их, независимо от того, с чего бы они ни начинали, неизбежно сбивался на жалобы на спад производства. Так здесь называли сокращение сетки вещания, неминуемо ведущее и к сокращению штатов. Оставшиеся здесь сотрудники были матерыми волками, самым отборным народом, людьми, пережившими с десяток предыдущих сокращений, оставшимися после самого тщательнейшего процеживания на предмет искусства выживания в особо напряженных условиях.

Искусно отобранная правда, пронизанная нескрываемой фрикантрийской тенденцией и сдобренная культурой, составляла рецепт того особого напитка, которым они десятилетиями поили своих бывших соплеменников. И сами они уже так долго его варили и так долго дегустировали, что ощущение этой ингредиентности было для них почти потеряно. Вместе с задушевными позывными важно провозглашая каждый раз своим девизом “ни вовлеченности, ни отстраненности”, они, как будто бы и сами забывали, от кого получали зарплату. И все же это звучало в каждом их слове.

Анджело старался вдуматься в психологию тех эйлинцев, кто работал на Обморачивателе. За интеллигентскими тембрами скрывались жизнелюбие, хорошая доля цинизма, упоение комфортом и привычка к изощренным разглагольствованиям за батареей пльзенского или бутылкой шардоннэ. Например, выписавший приглашение Анджело на Обморачиватель еще один бывший профос Перестрелки с какой-то недоделанной, прилагательной фамилией, к которой все время хотелось приставить слово “воробей”, вечером после трудового дня откровенно признавался Анджело:

– Конечно, наши господа хозяева тоже сволочи и, разумеется, под соусом свободы норовят набрать по дешевке слоновой кости у наших доверчивых джунглеходов. А все же они пользуются дезодорантом и вместе со своим мошенничеством несут в родные пампасы также и эту совсем нелишнюю привычку.

Другой, еще не такой стреляный, прикрывался не дезорантизацией:

– Конечно, прискорбно, что наши как всегда оказались простофилями, ну так пусть учатся, и когда будут похитрее, а значит, и богаче, может, мы начнем работать на них.

Третий, видимо, был самым стреляным и, надеясь пережить еще и следующее сокращение, ничего не говорил, просто подрыгивая ногой и как будто бы на всякий случай фиксируя про себя все сказанное.

Все они считали себя страстными борцами за свободу Эйлинии и вот теперь так же страстно желали родной планете режима пожириновскей за ради дополнительных рабочих мест на Фрикантрии и вливания средств в родной Обморачиватель в прошлых объемах.

Как и Эйлиния, обычно не чесавшаяся до той самой поры, пока не достигнет самого дна – как видно, чтобы было от чего оттолкнуться, – Анджело обладал – или скорее так думал о себе – способностью мобилизовываться в трудные минуты. Недаром же он был родом из Князина – города, с которого когда-то начался перелом во время одного из прошлых Великих Противостояний Эйлинии и Альмании.

Будет новый Князинград. – твердил он теперь про себя неустанно, отчетливо понимая, что самое трудное только ещё начинается.

Иногда, одурев от чтения, он заходил на склад за почти Бабуриным, обычно засиживавшимся, как и Анджело, до упора, и они медленно брели в сторону своих домов по пожелтевшему теперь молу, ощущая себя в центре Вражеского Штаба, окружённые со всех сторон Обморачивателями, Голосами, Черным Домом и Дворцом Трибунов.

– Вот ты по безопасности маракуешь? Как же мы до таких дел доигрались? – спрашивал он почти Бабурина.

Тот обычно только полоскал себе в бороду:

– Да, катиться вниз мы умеем.

И единственным оправданием того брожения, какое происходило теперь с Эйлинией, казалось освобождение от эпикурействующих Грицаковых. Но возможно ли было от них освободиться где бы то ни было?

В Грицакове Анджело чувствовал парадоксальное родство как с Гаером, так и с духом самой фрикантВудской культуры. Наслаждение без усилий, the effortless enjoyment без конца и без края составляли основу такого типа личности. Но думая об этом, Анджело не мог не отметить черты этого и в себе, всплывающие в его былом дешевом плэйбойстве-козлодоевстве. Существование как проглотство, поглощение – людей, товаров, развлечений, женщин – неизменно включало в себя и не чуждый самому Анджело мужской аппетит.

Но самое забавное было то, что нужно было по-прежнему думать о следующем довольствии, и когда Анджело однажды осторожно попытался разведать о возможных новых довольствиях на Фрикантрии у какой-то утюгоподобной дамы, как будто бы невзначай подкатившей к ним на одном из сеансов Мухоморного Сидения, чтобы выведать об их дальнейших творческих планах, то нежиданно нарвался на грубость:

– You have to go back and contribute to freecountrisation of your planet.[2]

Она, конечно, употребила другое слово, которое фрикантрийцы вечно выставляли на своих знаменах, но Анджело чувствовал, что мозги ему больше не запудрить.

На День Благодарения собрались у Марины, попавшей на постой к паре стареющих бывших перенесенцев самого первого залёта да еще с династическими заявками, мирно дослужившихся на Фрикантрии до пенсий и денег, но не имеющих кого заманить на дринчок и главным образом потому, а не ради чего-другого, сдававших часть своего Подкрышника эйлинским пансионерам Сколаприемника.

Хозяин дома, едва умея перебирать струны на четырех аккордах, ухитрялся при этом неплохо петь, причудливо сочетая в своем репертуаре нежные, голубиные романсы с напичканными отборным матом, в буквальном смысле заебательскими куплетами. Хозяйка вовремя округляла глаза, истошно вскрикивала от ужаса и привычно-отрепетированно протестовала в нужных местах.

Анджело сыграл что-то из эйлинского барда, сделавшего существование на краю, жизнь на надрыве источником мистического притяжения к своим песням. Слушали хорошо. Даже Лейла смотрела так, как будто бы снова сидела в обжещитии МГУ. Эйлинское горение и странная тяга к жизни на краю пропасти завораживали и в Анджеловом отдаленном подражании.

– Давай, давай. – прихлопывал в такт горению с удалым прихлопом на первом слоге даже Грицаков.

И становилось ясно, что ничто еще не кончено и что открывается только новая страница еще не прочитанной книги – того романа с бесконечным продолжением, который судьба и история сочиняют уже второе тысячелетие и в котором Эйлинии отведена одна из главных ролей: то ли праведницы и жертвы, то ли вечно нераскаявшейся грешницы.

Где проходили границы этого вечного Противостояния тоже казалось не столь уж однозначным. Доллар со своим пиквиковидным носом, казалось, всем своим видом опровергал саму идею нового его витка. В его обращении с Анджело и другими эйлинскими сколиастами был оттенок безмолвного сочувствия, а во всем его облике вполне благополучного, успешно сделавшего карьеру джентльмена была какая-то невысказанная печаль. Как будто бы ему самому не очень нравилось, что его собственное благополучие и вообще процветание Фрикантрии покоилось на преждевременной смерти эйлинских стариков, к которой во время своих визитов он успел привязаться, что легко читалось в каждой его книге.

Во взгляде Брука, когда он разговаривал с эйлинцами, виделось какое-то сожаление: ему как будто бы было неловко за свой Сколаприемник, который выделял довольствие отдельным эйлинцам, да и то на короткий срок, в то время как именно стараниями Фрикантрии они, да и многие другие эйлинцы были сняты с довольствия в своей собственной стране.

– Надо бороться не с Фрикантрией как таковой, – проповедовал теперь Анджело почти Бабурину, – а с теми, кто исповедует здесь философию силы. Нормальных людей, людей, симпатизирующих Эйлинии, на Фрикантрии не меньше, чем врагов.

 

И словно подтверждением этому был Футбол на зеленом моле, который эйлинцы сподобились сорганизовать с участием некоторых других пансионеров Этнографильника, принадлежавших к той же части Галактики, что и Эйлиния, и потому также привыкших играть в футбол ногами и головой, а руки беречь для более важных целей.

Неожиданно оказалось, что и фрикантрийцы не так уж все безнадежны в этом деле, и несколько из них, включая даже и Хищноусого, приняли участие в балетном спектакле на зеленом газоне, в котором эйлинцам удалось разгромить объединенные силы противника, а Анджело сыграть одну из решающих ролей в этом разгроме.

– Это только начало. – обнадеживался в этот вечер Анджело, плетясь по направлению к дому рядом с почти Бабуриным и чувствуя, что едва волочит ноги:

– Будет новый Князинград.

Годы, проведенные вместе с ЛО, уже не казались Анджело одной сплошной ошибкой.

– Жена супу сварит, а от этих сук одни только заморочки. – зощенсковствовал теперь Анджело в застольях с почти Бабуриным, также состоявшим со своей законной половиной в не совсем оформленном раздрае и экономившим каждый бак, чтобы обрести прекрасное одиночество:

– Законная супруга род шапки с ушами. Голова вся в нее уходит, и слава богу. Что песок для страуса.

Теперь он уговаривал безопасностиведа не горячиться:

– Жена – это щит, защищающий нас от блядей и гомосексуаРизма, – благословенный универсальный презерватив, лучше всего предохраняющий нас от нечисти, какая только существует в природе…

 

И все же он не утерпел и позвонил еще раз Изабеле. Пытаясь убежать от одиночества, она жила теперь вместе с Athena в шумной компании других студиозусов в их заповедном Squirrel Hill’e. Это прибавило ей бытовых неудобств, но мало продвинуло ее в деле обретения бойфренда.

Зато в Риолгоре – свято место пусто не бывает – у нее кто-то был.

– Did you sleep with him?[3] – Анджело спросил это строгим тоном недоумевающего ребенка.

– Oh, you are torturing yourself![4] – она неосознанно перешла на фрикантрийский.

– Скажи мне правду! – почти крикнул он в нетерпении.

– Yes, I did.[5] – сказала она очень просто.

И он почему-то вспомнил, как смешно и очаровательно она прозносила слово “секс” на его языке – с мягким “с”.

– Как ты могла? –   спросил он, и в самом деле не понимая.

– He was not perfect though, I actually wish he was more like you![6]

Они совсем не замечали, что Изабела уже давно говорит по-фрикантрийски, а Анджело на своем родном языке.

– Ты веришь, что кто-то может быть как я или как ты? Can someone be like anyone?

– I don’t know.[7] Но помнишь, ты написал мне в письме, что если “Yours for ever!”[8] всего только фраза, то тебе лучше как можно скорее забыть меня.

Он чувствовал, что Изабела резко и решительно пытается разрубить гордиев узел, как это предписывал Кодекс фрикантриек. И тогда, вспомнив свой первоначальный электрочэтный пароль, включавший в себя ее имя, он сказал ей по-фрикантрийски то, что вдруг внезапно стало ясно ему самому в эту минуту:

– I do not love you anylonger. I loved Izabel 23. – он и не   заметил, что перешел на электронный стиль: это был ее логин. – Izabel 25 is a different person who is absolutely alien to me.[9]

He отдавая себе в этом отчета, Анджело употребил в применении к Изабеле слово, которым фрикантрийцы звали людей с планеты Анджело и которое выражало крайнюю степень отчуждения.

В сколиастское довольствие в Джеффертонском Сколаприемнике входило оплаченное комьютирование по Фрикантрии. В число оплаченных destinations[10] Риолгор не входил, и все же Анджело решил на очередные всепланетные праздники поехать именно туда. В последнее время ему начинало казаться, что он задыхается в парах фрикантризации и что ему срочно нужен глоток свежего воздуха.

Риолгор был городом, на который Анджело собирался уже не раз. Еще до того, как там оказалась Изабелла, пару раз он едва не попал туда со своими фрикантрийскими друзьями, обитавшими на севере планеты, откуда выстрел в Риолгор по близости расстояний был особенно дешевым и безболезненным. Каждый pas в последний момент что-то срывалось, и вот теперь он решил, что настало время осмотреть ближайшие пределы этого конца Галактики, так как другого случая могло и не быть. Он хорошо ощущал свою старомодность: даже три виртуальных путешествия в Риолгор не заменяли ему одного реального.

В Джеффертоне стояла золотая осень, а в расположенном в тех же широтах, что и Эйлиния, Риолгоре уже лежал снег. Но за все то время, что Анджело был тут, он ни разу не парил в воздухе, как это было в Линсбурге, стремительно снижаясь и быстро падая на землю, как будто бы здесь он был тяжелее.

Мороз стоял вполне эйлинский, и Анджело становилось понятно, почему многие из эйлинцев переносились сюда. Риолгор был городом, в котором эйлинские погоды зависали над по-фрикантрийски комфортабельными и по-грассландски стильными домами и улицами. Как будто бы нос Ивана Ивановича здесь удалось приставить к подбородку Ивана Никифоровича.

Красно-кирпичный замок, в котором совсем еще недавно жила Изабела, стоял рядом с инфовколом с каким-то похоронно звучащим на эйлинском языке названием, в котором у Анджело преподавал знакомый перенесенец. Для ради знакомства с местной вколачивательской системой он посетил его на службе и, напившись кофе у него в кабинете, отправился в расположенный напротив музей. Бродить по улицам ввиду его фрикантрийской экипировки и эйлинских температур как-то не хотелось.

Перед тем, как уйти отсюда, Анджело еще раз взглянул на замок, постоял минуту, оглядев его с неясным чувством, как если бы смотрел на себя самого со стороны, и пошел прочь, не оглядываясь.

Даже бездомные не лежали здесь на земле: при местных температурах им хватило бы с полчаса, чтобы уже не нуждаться ни в деньгах, ни в ночлеге. И в отличие от Фрикантрии, здесь просили не только белые, но и черные.

А вот это, – утешил он сам себя,– мы можем делать и дома, на Эйлинии.

Он с удивлением обнаруживал, что теперь, когда с Изабелой у него все было кончено, одновременно подходил конец и его двухлетнему любовному роману с Фрикантрией. Жизнь на Фрикантрии без Изабелы совсем не влекла его, представляясь комфортабельным, но скучным заточением, удобной летаргией.

– А может, – думал он о Фрикантрии, поеживаясь от риолгорского мороза, – я побывал в Аркадии и не узнал ее.

В Риолгоре, как и на Эйлинии, была вечная мерзлота – там вечная теплота.

И лихо съезжал, как по замерзшей ледяной дорожке, на рельсы утешительного скепсиса:

– Конечно, как же я не понимал этого раньше? В раю и должно быть скучно.

Приближалась финишная прямая, наступали рождественские каникулы, а для эйлинцев их заезда пора прощания с Джеффертоном и с Фрикантрией. Анджело снова выстреливался на Эйлинию, но, как снова оказывалось, ненадолго. Еще в последний приезд на Эйлинию ему предложили повколачивать на Гринхиллии, маленькой планетке на противоположном конце Галактики, и вот предложение обретало реальные очертания в виде контракта, присланного ему прямо в Джеффертонский Сколаприемник.

Анджело уже слышал раньше, что в той стороне света все делалось наоборот. Однако все же он был нимало изумлен, уразумев из контракта, что учебный год на Гринхиллии начинается в марте.

 

Эйлинские сколиасты созвали всех на прощальную вечеринку. Но большинство фрикантрийцев отнеслись к этому как к очередному мероприятию, extra work, [11] и быстро отстояв положенный час с бутербродами в руке, хотя места, чтобы сесть, хватало на всех, удалились по домам. Первофрикантриец же на прощание сделал Анджело приглашение, в чисто дэндистском стиле:

– Будете на Бритландии, можете когда-то переночевать у меня в доме – одну ночь.

 

Джеффертонские файлодержатели не были настроены слишком сентиментально, здесь все было поставлено на поток, в том числе и приезжающие и отъезжающие эйлинцы. Лишь Стефания и Мэгги обняли их на прощание. Марина, конечно же, заплакала.

 

Надеясь по эйлинской привычке на то, что бывшим любовникам вовсе не обязательно превращаться в смертельных врагов, он послал Изабеле последнее письмо по электрочэту, сообщая о своем новом назначении и из робости перед новым поприщем не удержавшись спросить каких-нибудь материалов в помощь по вколачиванию эйлинского языка (специализируясь на глаголизме, он не слишком уверенно чувствовал себя в роли Кутейкина).

И получил в ответ увесистую электрооплеуху, которую он, сразу же отправил в Trash, [12] так невыносимо было ему хотя бы в файле хранить предательство со стороны Ее, из-за которой он шел на все, не оглядываясь. Он даже ничего не успел запомнить, так быстро он с ней расправился. Вдруг высказав ему все, чего он заслуживал, да еще и прибавив, она враз развеяла иногда находившую на него меланхолическую виноватость и скрылась в пространстве. Изабела стремительно вписывалась в систему, стараясь, как предписывал это Кодекс Минотавра, самой перечеркнуть все прошлые нарушения его, не оставляя тем самым позади себя никаких отягчающих обстоятельств.

Водворение в родные Палестины на сей раз было отмечено шоком. В новогоднюю ночь, в которую Анджело пришлось выстрелиться, в его потертом доходняке не работал лифт. Пришлось тащиться с семидесятикилограммовыми чемоданами, в которых он вывез весь свой накопленный за годы фрикантрийской жизни скарб, на пятый этаж по лестнице.

– Отечества и дым нам сладок и приятен. – рассказывал он об этом наутро в Тихом Убежище. – А все же не слишком ли много дыма?..

Иногда ночью ему снился теперь сияющий белый город с ослепительно зеленой травой и парящими в небе псевдоитальянскими куполами. А иногда во сне он говорил по-фрикантрийски. Просыпался в своем новом жилище на Эйлинии и вздыхал даже по бесконечным рекламным щитам на разлетающемся в стороны хайвэе.

Время от времени он ходил потолковать с коллегой, прожившим на Фрике, как он называл Фрикантрию, тринадцать лет и спрашивал его, не скучает ли он по этой планете.

– О, да-а… – медленно говорил коллега. – Особенно по… – и он называл один из довольно заброшенных городишек в глубокой фрикантрийской провинции с помпезно-провиденциальным названием, нимало его не смущавшим.

 

А иногда во сне Анджело снова видел себя вместе с Изабелой в том прекрасном мире, каким являлась ему в такие минуты Фрикантрия. Но, в полном противоречии с фантастической сказкой взорвавшегося переливальщика крови, героиня нашего романа за ним так и не прилетела.

А если бы прилетела, он все равно послал бы ее на

 

К о н е ц

     [1] наемный убийца.

[2]Вы должны вернуться назад и способствовать фрикантризации вашей планеты.

[3] Ты переспала с ним?

[4] – О, ты себя мучаешь.

[5] Да, переспала.

 

[6] Впрочем, он не был совершенен. Я вообще-то хотела бы, чтобы он больше походил на тебя!

[7]– Может ли кто-нибудь быть похож на кого-нибудь? – Я не знаю.

 

[8] «Твоя навеки»!»

[9] Я больше не люблю тебя. Я любил двадцатитрехлетнюю Изабелу, двадцатипятилетняя Изабелла – это другой и совершенно чужой мне человек…

[10] пунктов назначения.

[11] дополнительной работе.

[12] Мусор.