Наиболее выдающимся американским теоретиком постмодернизма является Фредрик Джеймисон. Даже скептически относящийся к постмодернизму известный британский литературный критик Терри Иглтон характеризует его «как бесспорно наиболее выдающегося американского марксистского критика и одного из ведущих литературных теоретиков англофонного мира» (Цит. по: Homer, 1998, 36). Джеймисон интересен еще и тем, что он не только является представителем марксизма в самой «антикоммунистической» стране, но и сделал марксизм одним из ведущих теоретических течений США. В отличие от французских постмодернистов, в большинстве своем тоже вышедших из марксизма, но «преступивших» («превзошедших», «преодолевших», а лучше сказать «воспитанных» им) его, Джеймисон всегда оставался «преданным» марксизму, и стремился показать его гибкость, «всеядность», способность сочетаться с другими философскими и социологическими теориями. И марксизм в ХХ веке (разумеется, западный, а не советский) действительно доказал свою живучесть, способность к мимикрии, успешно сочетавшись браком и с фрейдизмом, и с экзистенциализмом, и со структурализмом, и с лингвосемиотикой, и с рядом социологических теорий. Джеймисон показывает, что марксизм совместим и вполне продуктивен и в браке с постмодернизмом, какой бы критике он ни подвергался за несовместимость марксизма с постмодернизмом.
Вопрос о живучести марксизма – отдельный и интересный вопрос. Он тем более актуален для постсоветских стран, что, «выплеснув марксизм за борт истории вместе с ребенком», мы так и не освоили толком теоретического опыта западного марксизма во всех его богатых проявлениях от Лукача и Грамши, через Франкфуртскую школу, Альтюссера, британский марксизм и вплоть до Бодриара и Джеймисона. Даже Деррида, самый «немарксистский» постмодернист, посвящает «на старости лет» (в 1994 г.) работу Марксу, как всегда назвав ее крайне двусмысленно и одновременно «точно»: «Призраки Маркса». Призрак(и) Маркса действительно давно бродит далеко уже не только по Европе и витает как кошмар над головами живых, порождая как чудовища тоталитаризма, так и красавиц (и красавцев) самой передовой мысли. И Джеймисон сегодня, бесспорно, самый первый из тех, благодаря которому призрак Маркса никак не упокоится в своем склепе.
К «постмодернизму» Джеймисон приходит не сразу, и, удивительным образом, через марксизм. Удивительным потому, что марксизм был, и во многом остается одним из главных противников постмодернизма, не только по идеологическим причинам, но и по самому характеру его идей и исходных допущений. Лиотар отнес его к главным представителям модернистских метанарративов, недоверие к, или закат которых и составляет суть «условия постмодерна». Значительно упрощая вопрос, можно выделить два основных «канала», через которые лежал путь Джеймисона к постмодернизму, тесно связанных между собой: проблематика текстуальности и проблематика историчности.
Начав как литературный критик, Джеймисон принимает идею лингвосемиотики и структурализма мира как текста. Он даже не обсуждает и не обосновывает эту идею, принимая ее как «данность». Гораздо больше внимания он уделяет проблеме истории и историзма, ставшей одной из главных тем гуманитарного знания 1960-х-70-х гг. Джеймисон впервые прославился своей работой 1981 года «Политическое бессознательное: нарратив как социальный символический акт», в которой он рассматривает проблему историзма с позиций одновременно текстуальности и марксизма, каким бы противоречивым это сочетание ни казалось. История, по Джеймисону, доступна нам лишь через тексты – нарративы или повествования. История это не совокупность фактов или событий прошлого, а то, как эти события рассказаны, изложены, представлены в определенных видах дискурсов. Это не значит, что история есть текст, но она может быть доступна нам только через тексты. Она не столько «контекст», пишет Джеймисон, сколько «подтекст», в том смысле, что каждый текст является переписыванием и переструктурированием прежнего исторического материала. «Литературный текст, — комментирует Шон Хомер, — всегда находится в активном отношении с реальностью, не в том смысле, что его содержание «отражает» реальность, а в том, что реальность отнесена к своим собственным формальным структурам. Весь парадокс, пишет Джеймисон, ‘того, что мы здесь назвали подтекстом, может быть резюмирован так, что литературное произведение или культурный объект как бы в первый раз порождает ту самую ситуацию, реакцией на которую, в одно и то же время, он является’. Поэтому история доступна нам только через тексты…» (Homer, 1988, 48).
«Политическое бессознательное», как и более ранние тексты Джеймисона, еще не является «постмодернистским», хотя многие идеи из него вошли в более поздний корпус джеймисоновского постмодернизма. Джеймисон был чрезвычайно чуток к новым идеям и быстро усваивал их. В его интеллектуальном багаже были и Сартр, и Альтюссер, и Лакан, и Делез/Гваттари, и Бодриар и другие выдающиеся мыслители второй половины ХХ века. Но он не просто заимствовал и усваивал эти идеи, а перерабатывал их в своем собственном ключе. Решающий шаг в сторону постмодернизма Джеймисон делает тогда, когда от «частных» проблем марксистской теории и литературной критики он переходит к задаче осмысления состояния современного общества в целом. Он солидаризируется с другими постмодернистами в том, что современное общество претерпевает радикальные изменения, и что на наших глазах формируется совершенно новый тип общества, в своих основах кардинально отличающийся от общества XIX — первой половины ХХ веков. И отныне он видит свою задачу в том, чтобы осмыслить этот парадигмальный сдвиг, выделить и проанализировать наиболее существенные черты нового общества.
Работой, определившей этот шаг к постмодернизму и сделавшей Джеймисона философом мирового масштаба, стало эссе 1984 года «Постмодернизм или культурная логика позднего капитализма», дополненная и переизданная в 1991 году в виде объемной книги с одноименным наименованием. Особенностью джеймисоновского постмодернизма, в отличие от, например, фукоистского или дерридианского, является то, что на первый план происходящих с обществом трансформаций он выдвигает культуру, но не в традиционном культурно-антропологическом смысле как совокупность традиций, обычаев, верований и т.д., а как важнейшего социального института. Становление культуры доминирующим социальным институтом является одновременно результатом трансформации общества в постмодернистское и решающим фактором такой трансформации. Джеймисон, конечно, не единственный, кто обратил внимание на это изменившееся место культуры в обществе, в подобном же духе высказывались Бодриар, теоретики cultural и media studies, но его анализ способов и форм культурного доминирования является решающим вкладом в то, что такой «культуральный» или «культуролгический» подход стал сегодня преобладающим.
Доминанта или гегемония культуры в постсовременном обществе открыла совершенно новые горизонты социологического и философского анализа социума. Появляются концепции, строящие теорию общества из анализа повседневной жизни, популярной (в отличие от «массовой») культуры (popular culture); cultural studies, из самого названия которых уже виден приоритет культуры в исследовании общества; media studies, выдвинувших на передний план социологического анализа феномены и институты массовых (медиа) коммуникаций, и в особенности, теории телевидения. Все это проявления «культурального» сдвига в современных исследованиях общества, поскольку эти феномены носят преимущественно культурный характер.
В обществе классического капитализма, отмечает Джеймисон, культура была относительно автономным социальным институтом, дистанцировавшим себя от капитала, и на этой основе критической инстанцией капиталистического общества. В позднем капитализме культура полностью поглощена капиталом, стала частью капиталистического производства, коммодифицировалась, и, утратив эту дистанцию, утратила и свое критическое положение по отношению к капитализму. Колонизировав культуру, капитализм колонизирует и такие ранее не коммодифицированные вещи, как бессознательное, эстетика и третий мир, и одной из задач анализа позднего модернизма Джеймисон считает исследования последствий этой колонизации.
Понимание Джеймисоном постмодернизма и причин его возникновения мы рассмотрели в предыдущей главе. Здесь мы рассмотрим более подробно оставшуюся часть его постмодернистской теории. Мы отмечали, что для Джеймисона постмодернизм это не только стилистическое и эстетическое явление, но в первую очередь социально и культурно типологическое, другими словами, постмодернизм не просто новый стиль в искусстве или жизни, а новый исторический период в развитии общества, новый тип общества и культуры. До него постмодернизм рассматривался больше как эстетический стиль, стиль жизни или кризис, болезнь общества при переходе от одного состояния к другому. Таково, например, понимание постмодернизма у Лиотара и его сторонников. Во многом благодаря Джеймисону «периодизаторский подход» утвердился в современных теориях постмодернизма как вполне состоятельный. Такое понимание постмодернизма также вытекает из марксистской ориентации Джеймисона и его интересу к историзму/историцизму. Поэтому он большое внимание уделяет обоснованию своего периодизаторского подхода.
В своем обосновании он опирается на работу Эрнеста Мандела «Поздний капитализм», заимствуя у него само это понятие. До этого Джеймисон употреблял другие обозначения для нового общества – «постиндустриальное или потребительское общество», «общество медиа или спектакля», «мультинациональный капитализм», «модернизирующееся общество». Мандел выделяет четыре стадии в развитии капитализма – рыночный капитализм (конец XVIII – 1847 год), индустриализм (1847 г. – начало 1890-х), империализм или монополистический капитализм (1890-е – Вторая мировая война) и современный, поздний капитализм. Каждому из них соответствует своя технология – мануфактурная паровая машина, индустриальная паровая машина, электродвигатель и двигатель внутреннего сгорания, электронные аппараты и ядерная энергия. Мандел основывается на Марксовом анализе капитализма и отнюдь не считает, что его анализ устарел или ошибочен. Но он не делает «коммунистических выводов» из своего анализа, а утверждает, что наше современное общество (четвертый период) продолжает оставаться капиталистическим, поэтому продолжением и высшим развитием общего капитализма.
Принимая манделовскую периодизацию капитализма, Джеймисон занимает амбивалентную позицию в отношении последней стадии – позднего капитализма. С одной стороны, он солидаризируется с Манделом в том, что поздний капитализм является логическим продолжением и наиболее чистым воплощением капитализма в Марксовом смысле, но с другой, он настаивает на том, что поздний капитализм как постмодернизм качественно отличается от предшествующего капитализма как модернизма. Определить его позицию в этом вопросе однозначно невозможно: когда он пишет о соотношении постмодернизма и модернизма, он настаивает на разрыве, когда же он пишет о соотношении позднего и предшествующего (до 1950-х годов) капитализма он склонен рассматривать их связь как последовательность, единство. При этом он вполне однозначно называет постмодернизм поздним капитализмом. В экономических терминах он говорит о трех манделовских формах капитализма (первый он в расчет не принимает), в культурологических терминах он говорит о трех периодах или стадиях, соответствующих экономическим периодам – реализме, модернизме и постмодернизме.
На наш взгляд, эта двусмысленность и противоречивость в отношении постмодернизма у Джеймисона неслучайна, и не просто интеллектуальная небрежность, она неразрывно связана с его марксистской позицией и ее методологией. Основой его анализа постмодернизма остается анализ «экономического базиса общества», хотя Джеймисон и не употребляет это понятие. Этот методолого-идеологический подход заставляет его рассматривать поздний капитализм как часть более общей системы капитализма, как ее кульминацию и наиболее «чистый» образец, в соответствии с Марксовой диалектической логикой восхождения от абстрактного к конкретному. Но с другой стороны, Джеймисон хорошо понимает, что предшествующее «модернистское» общество и зарождающееся «постмодернистское» качественно отличаются друг от друга, что это два разных типа общества, а не две стадии одного типа. Разумеется, между ними много общего, особенно с «поздним» или «высоким» модернизмом, но это не упраздняет их принципиального различия. Между капитализмом и феодализмом тоже «много общего», но это не помешало Марксу качественно различать их. Не будь этого марксистского довеска, Джеймисону гораздо последовательнее можно было бы провести различие между модернизмом и постмодернизмом. Кстати, именно по вопросу о сочетаемости марксизма с постмодернизмом Джеймисон больше всего подвергается критике.
Наиболее интересная часть джеймисоновской теории постмодернизма – его рассмотрение проблем пространства и времени. Он отмечает, что постмодернизм прежде всего отражает, или является реакцией на наше кардинально изменившееся чувство и понятие пространства и времени. Эта мысль становится доминирующей в поздних постмодернистских теориях, и во многом благодаря Джеймисону. Ранее мы видели какое большое внимание уделяют Гидденс, Харви и другие мыслители проблеме пространства и времени в связи с модернизмом и постмодернизмом.
Пространство и время для Джеймисона это своего рода водораздел между модернизмом и постмодернизмом. Он считает, что модернизм характеризуется доминированием времени над пространством, тогда как постмодернизм это культурная доминанта пространства над временем. Джеймисон связывает эту трансформацию с угасанием интереса к истории и историзму в постмодернизме, превращением истории из важнейшего измерения человеческого бытия в бессвязный «сундук» событий, фактов персоналий, которые каждый может выбирать и интерпретировать совершенно произвольно. Одновременно это знаменует закат нарративных практик (метанарративов, по Лиотару), которые Джеймисон, опираясь на лакановскую теорию бессознательного, связывает с появлением шизофренического сознания (см. предшествующую главу), а также исчезновение эстетической глубины и критической дистанции.
«Кризис в историчности, — пишет Фредрик Джеймисон, — сегодня диктует возврат, в новой форме, к вопросу о темпоральной организации в целом в постсовременном силовом поле, и особенно к проблеме такой формы, что время, темпоральность и синтагматика в культуре окажутся подверженными все возрастающему доминированию пространства и пространственной логики над ними. В самом деле, если субъект потерял свою способность активно расширять свои проективные и ретроспективные напряжения (pro-tensions and re-tensions) в темпоральном многообразии и организовывать свое прошлое и будущее в связный опыт, то становится достаточно трудно понять, как культурное производство такого субъекта может вылиться во что-то другое, кроме «груды фрагментов» и практику беспорядочно разнородного, фрагментарного и случайного» (Jameson, 2001, 25).
В результате утраты способности ретроспективного и проективного восприятия мира шизофренический опыт концентрируется исключительно на настоящем, и этот опыт значительно интенсифицируется в восприятии настоящего по сравнению с модернистским опытом «исторического» восприятия мира. Опыт настоящего без корреляции с прошлым и будущим составляет основу того, что Джеймисон назвал «господством пространства над временем», или, говоря словами Хайдеггера, господством Бытия над Временем (становлением, прехождением). Среди неологизмов хайдеггеровской метафизики есть термин Er-Orterung, «укорененность в месте»: место вбирает в себя самое существенное для вещи. Структура настоящего такова, что она включает в себя не только «теперь», но и «здесь», хорошо выражаемые в немецком «Dasein», которое всегда составляло сложность для перевода этого термина на другие языки. Настоящее это одновременно «теперь» и «здесь», но если в модернистском опыте «здесь» подчинено «теперь», то в постмодернистском происходит инверсия этого отношения. Другими словами, модернистское сознание связывает все самое важное в человеческой жизни с темпоральностью, «категорией времени» — это история, порыв вперед, стремление к изменению, обновлению, прогресс, т.е. все то, с чем философы связывали сущность жизни, жизненную силу, энергию и т.д., тогда как категория «пространства» выражала застой, безжизненность, инертность, поэтому не привлекала особого внимания философов. Транснациональный капитализм, глобализация и новые медиакоммуникации выдвигают на передний план проблему пространства, отодвигая на второй время и историзм, считает Джеймисон.
Новое глобальное пространство мультинационального капитализма девальвирует прежние (модернистские) способы ориентации в пространстве, делает человека неспособным адекватно ориентироваться в нем. В модернистском опыте восприятия пространства оно было тем, что всегда уже есть, что преддано субъекту, что всегда остается одним и тем же во времени, «вечным», а также «аполитичным», т.е. исключенным из социальной сферы конфликтов, борьбы интересов, власти, и на что, поэтому, не обращают внимания. Пространство постмодернистского мира это уже не неизменная и объективная сущность, а социально конструируемый феномен. Джеймисон ссылается на известную работу Анри Лефевра «Производство пространства», который одним из первых утверждал, что пространство это не «объективно данный», а социально конструируемый феномен, конструируемый в зависимости от социально-культурных условий, и всегда разный в разных культурах и обществах. Лефевр выделяет три разных типа пространства – ренессансное Евклидово пространство естественных наук (абсолютное пространство), «ментальное пространство» философов (абстрактное пространство) и социальное пространство (дифференциальное пространство), принципиально отличающихся друг от друга. Свою задачу он видит в том, чтобы создать единую теорию пространства, которая бы объединяла все три типа, и главное, которая бы учитывала социально-политический аспект, т.е. ангажированность пространственных построений во властные и иные социальные отношения.
Джеймисон принимает лефевровскую концепцию производства пространства и его типологию, но связывает почему-то простмодернистское пространство с абстрактным, а не дифференциальным пространством Лефевра, как отмечает Шон Хомер. «Постсовременное гиперпространство принимает новую пространственную парадигму, и мы как субъекты пока еще не имеем перцептивного или сенсорного аппарата, чтобы усвоить его. Прежде всего, возникает ‘пугающая разъединенность’ между чувством и перцепцией наших собственных тел и их непосредственных ситуаций, и сконструированным вокруг них окружением» (Homer, 1998, 134). Джеймисон высказывает предположение, что мы, возможно,
«сталкиваемся здесь с чем-то вроде мутации в само́м выстроенном пространстве…, что мы сами, человеческие субъекты, которым довелось попасть в это новое пространство, не поспеваем за этой эволюцией; произошла мутация в объекте без эквивалентной, пока еще, мутации в субъекте. Мы еще не обладаем перцептивным аппаратом, соответствующим этому новому гиперпространству, как я его называю, отчасти потому, что наши перцептивные привычки сформировались в той старой форме пространства, которое я назвал пространством высокого модернизма». (Jameson, 2001, 39).
В этом новом пространстве человек уже не способен понять и адекватно оценить свое положение как субъекта в нем, поскольку оно стало непредставимым и мы можем ухватывать лишь наше непосредственное окружение. Джеймисон вводит понятие «когнитивной картографии», чтобы прояснить эту ситуацию. Мы живем в отчужденном городе, пишет он, который «является прежде всего пространством, в котором люди неспособны картографировать (to map) (в своих умах) ни свои собственные положения, ни городскую тотальность в которой они находятся». Эта неспособность и невозможность и составляет, для Джеймисона, суть постмодерна. В обществе модерна «ментальные карты», которые позволяли человеку ориентироваться в окружающем, отражали локальное и национальное пространство, поэтому более или менее соответствовали этому пространству. Глобальное мультинациональное пространство постмодернизма блокирует возможность такого соответствия и человек находится в растерянности – где он, куда двигаться, к какой цели. Не имея возможности идентифицировать себя в пространстве, человек не может идентифицировать себя как субъекта и осуществить другие идентификации, и он также теряет способность к социально-политическому действию.
Джеймисон не считает, в отличии от некоторых постмодернистов, что постмодернизм является благом для общества и человека, хотя признает некоторые преимущества его перед модернизмом. Но все же в целом, постмодернизм для него это тупиковая ситуация, временный «паралич общества», который должен быть и будет преодолен. Но он не отнюдь не призывает к возврату к модернизму, как, например, Хабермас (чтобы завершить незавершенный проект), а предлагает решение, привлекая метафору картографии. Картография – это ориентация человека на местности или в пространстве. Первые карты, составленные в эпоху средневековья, представляли собой более или менее точные изображения локальных ландшафтов. «Карт мира» или больших пространств (например, континентальных) не существовало и не могло быть. На такую локальную карту тщательно наносились различные объекты – природные (реки, горы, деревья), социальные (деревни, дома, мельницы), по которым и ориентировались путешественники. Точно так же составлялись морские карты, на которых отражались рельефы и особенности береговой линии морей. Но когда начались первые межконтинентальные и океанические путешествия мореплаватели столкнулись с тем, что такая картографии не подходит для морских путешествий – в море нет ни рельефа, ни объектов, по которым можно было бы ориентироваться. Понадобилась новая система картографии, которая была не логическим продолжением «земной», а построенной на совершенно иных принципах. В конечном счете была создана триангулярная система картографии, ориентированная на Полярную звезду, позволившая мореплавателям достаточно четко ориентироваться в открытом море, и географический кризис был преодолен. Подобно этому, считает Джеймисон, в постмодернистских условиях потери ориентации в пространстве и мире мы должны изобрести новую систему координат, новую систему картографии, которая позволит восстановить потерянную ориентацию, точнее сконструировать новую, и тогда «постмодернистский кризис» будет преодолен. И Джеймисон уверен, что это не только осуществимо, но и неизбежно, поскольку современное общество имеет достаточный опыт и потенциал для этого.
Мы оставляем в стороне джеймисоновский анализ архитектуры, понимаемой им как наиболее чистый вид социальной пространственной активности, поэтому как наиболее «постмодернистской» деятельности. Но его анализ архитектуры подвергается наибольшей критике как неадекватный или неудачный анализ постмодернистской архитектуры. Вообще, из всех рассмотренных нами постмодернистов Джеймисон, пожалуй, наиболее критикуем, и не в последнюю очередь из-за его марксистской позиции. Тотализующий дискурс марксизма и фрагментированный дискурс постмодернизма плохо сочетаются друг с другом, поскольку критика тоталитаризма во всех его проявлениях является одной из самых существенных черт последнего. Шон Хомер в своем глубоком и критической исследовании взглядов Джеймисона, на которое мы уже ссылались, по большинству пунктов его теории высказывает целый ряд критических замечаний, приводя также обширную критику Джеймисона другими авторами. Он критикует его за остатки марксистской тотализующей методологии, за «пространственный фетишизм» (преувеличение роли пространства и преуменьшение роли времени в постмодернистской культуре, за деполитизацию пространства и в целом аполитизм его концепции и многое другое. Тем не менее, большинство критиков признают выдающуюся роль Джеймисона в семье исследователей постмодернизма, и сегодня остается одним из наиболее провокативных мыслителей современности.