Журнал "ТАМЫР", №38, январь-март 2014 г.

Роман КАЗИМИРСКИЙ. МАЛЫШ

МАЛЫШ

Ты тоже полюбишь искусственный лес,
карманных собак и антенны на крышах –
карьерные выступы офисных лестниц
ты тоже полюбишь, малыш.

Ты тоже захочешь читать между строк
и жить между дел и душить тех, кто дышит.
Идти со звенящими золотом в ногу
ты тоже захочешь, малыш.

Ты тоже захочешь увидеть себя
на стене
в орденах
с волевым подбородком –
и чтобы служивые мира сего
тебе поклонялись погонами с водкой
и думали вслух благородную зависть
и дружно клялись воспитать поколение
точно с такими же вот подбородками –
и чтобы на стену,
и чтоб с орденами.

Ты тоже получишь однажды под дых
и станешь с тех пор генеральствовать тише.
И тише. И тише. И тише. Так тихо,
что станешь неслышным, малыш.

МНЕ

Что воля мне, что неволя – мне
спороть с себя инородное.
Стереть с лица неприглядное.
Боли, мое неболимое.
Молчать бы криками скрытыми,
корить себя за ущербное.
Что мило мне, что не мило – мне
служить с желудями верными.
И что свое, и что чуждое –
в единый колос сплетенное
родимое что-то почудится.
Что воля – мне. Что неволя – мне.

РЕФЛЕКСЫ

Этот ротный рефлекс – вера в правду ревущей толпы.
Накладными глазами ощупывать воздух – вполне.
Чтобы выплыть и выжить, старайся не жить и не плыть –
даже если сидишь на весле.

Каждой спичке родной коробок – королевский дворец.
Это нужно кому-то – сжигать тех, кто любит тебя.
Что за странная блажь – растаскать на поленницы лес,
чтоб назавтра о нем горевать.

И в руках не синица – прозрачная тень журавля.
И ты видишь того, кто мечтает украсть эту тень.
Эта высшая радость – уметь убивать и прощать
за убийство себя и в себе.

С КОРАБЛЯ

Что легче воздуха – внутри.
Так – свысока на птиц.
Пружиной что ли распрямиться.
В огне углем сплясать.
Мне небо – мать
и мачеха – земля.
Я – капитан. Последним с корабля.
В капкане дня я не состарюсь ни на день.
И тени прошлого останутся в тени.
Я заглотил наживку, Бог. Тяни!

ВЗРЫВАТЬ ПЕСОК

Зубами обнять рукоять земли.
На мели корнями взрывать песок.
Пятка-носок – кто-то не устоит
и оплавится вплавь и впрок.
В консервной банке до края стола,
где мечты сбываются о паркет.
Каретный хозяин соскребет в пакет
обломки пиратского корабля –
для своих ли повозок в шляпах
с лапами, как у перчаточных палачей,
или из чьей-то безгвоздевой души
новую палубу крестиком выжить,
чтоб рыжая дрянь потекла из ран
на лица пришедших зевать.
Глазами
обнять рукоять земли.
На мели корнями взрывать песок.

ТВОЙ

Морскими милями грусть.
Кто ты сегодня?
Сегодня ты что?
Я боюсь о тебя.
Я тебя боюсь.
Ты – моя соль. Я – твое нечто.
Твое вскрытие.
Последняя капля в ладонь.
Твоя гончая, несущая в пасти труп.
Твое зрение мимо меня и сквозь.
Твой согнувшийся в низком поклоне гвоздь.

БОСИКОМ

Напечатанной где-то
в восточной Европе монетой
искрится день.
Небо пенится
маковым цветом и падает на мое лицо.
Лавина голодных лоснящихся тел
извергается гноем из вспоротых вен.
Веришь –
перед смертью Авель целовал Каина взасос.
Хватал за волосы и говорил о своей любви.
Наши битые стекла покрыты лепестками кровавых роз.
Ни одного пореза. Ни одной капли крови.
Но небо
стекает грязным песком.
Забивает душу. Выедает глаза.
Последний свой собственный мальчик
говорит что-то,
но не разобрать слов.
В смятых кроватями лицах – крошки сна.
Сонные крошки, живущие в морщинах.
Ты думаешь, что эта картина на стене страшна,
но на стене нет картин – там одни зеркала.
Милая моя,
маленькая моя страна, которой нет.
Мне бы ломоть тебя – чтобы поместилась нога.
Ты бы сама по себе была, знаешь.
Никаких тебе соседей, никаких друзей, никаких врагов.
Только радость моя.
Только горе мое.
Только ты.
Только я.
И глубокий окружающий нас ров.

Страна объедков

За подкладкой твоих прорех не осталось места.
Твой портной был предельно нетрезв.
Увольняй портного. Ты вчера проспала рассвет, развалившись в кресле.
Ты – страна золотых развалюх и объедков слова.

Все лекарство твое идет на «успеть до завтра».
На сынов твоих хватит тебя, да сынов негусто.
Ты вчера при затмении глаз продолжала чавкать.
Ты – страна непреложных кастрюль и объедков чувства.

Курам на смех. Себе под дых. Семенное племя.
Закатай рукава до ушей – вдруг да что-то брызнет.
Ты вчера на безвременье нудно жевала время.
Ты – страна преждевременных дел и объедков мысли.

Слово
Принцип скамеечных истин живет в три горла –
выводок гулких, как мат, толоконных лбов.
Слово мое – облаченная в солнце курва,
бальные танцы с партнерами без штанов.

Наша любовь – это тема досужих сплетен.
Наши шаманские пляски – базар-вокзал.
В наших руках связки пыльных ненужных песен.
В наших лаптях наши дети идут на бал.

Млечных путей перекрестки вскрывают небо –
нам бы заштопать его, но портной запил.
Это не звездная пыль – это крошки хлеба.
Это не крик – это музыка струнных жил.

Наши собратья храпят в придорожных ямах.
Нашими принцами можно пугать ворон.
В наших родильных домах слишком много пьяных.
Наша готовность согнуться творит поклон.

ШУТОВСКАЯ ПРОЦЕССИЯ

Не искал, не нашел – растерял по канавам и ямам
апельсиновый цвет междометий и матерных слов.
Вот и пешка моя – смотрит косо, но движется прямо.
Вот и конь мой – сбивает о клетки вериги подков.

Шутовская процессия прет к шутовскому финалу.
Я в ее авангарде. Выходит, я – стоящий шут.
Здесь ни много, ни мало – за многое платится малым.
Здесь дают впопыхах и неспешно с ухмылкой берут.

Я не знаю, что было вчера, но я вызубрил завтра –
черно-белая радуга манит ослепших стрелков.
Эта смерть наугад все звучит, словно вящая мантра,
изрыгая забытых героев и яростных вдов.

Ну, а шут – это крик, облаченный в дурацкую форму.
Боевой генерал, прозевавший начало войны.
Обедневшая почва, укравшая мертвые зерна.
Полоумная жизнь, недовзятая кем-то взаймы.

МУСОР И НЕ МУСОР

Каждый первый луч резким движением выдергивает из-под тебя простыню.
И ты вроде бы еще там, где был, но уже немного другой.
И сложно понять – то ли ты со своего края, то ли на чьем-то краю,
то ли ты слегка приоткрыл глаза,
то ли тебя со всем, что тебя окружает, согнуло дугой.
И вот ты плюешь через плечо и идешь ногами
по какой-то поверхности на связки
очень
важных
встреч.
В твоей голове таймер набросков ближайшего дня работает не хуже швейцарских часов.
Планируя предстоящий вечер, ты пытаешься вспомнить прошедший вечер.
Но вдруг кто-то выдергивает из-под тебя подошвы твоих купленных
всего
неделю
назад –
и ты врезаешься лицом в свое совершенно новое.
Каждый последний луч оборачивается на твои крики о том,
что понимаешь только ты и та, которая рядом с тобой.
И ты не знаешь – то ли это ты сам удачно сломался где-то внутри,
то ли это кто-то из жалости починил тебя.
И ты вроде бы такой же, каким был вчера, но немного другой.
Связки
очень
важных
встреч
в мусорной корзине горят.

БЕЗБИЛЕТНИК

Этот запах конечной
догнал,
изжевал,
измызгал
и –
в карман безбилетником
нагло
среди монет.
Персональная миска
в костях,
как в шелках персидских,
утопает
и радостно щурит каёмку лет.
По следам на воде –
к преломлению тени света,
отсекая от третьего лишнего
ровно треть.
Ты – твой запах,
пришедший на оргию без билета.
Ты – твой собственный ад.
Развращённая жизнью смерть.

ЧУДО ИЗ КОРЫТА

Мы не ветошь – цветы на прилавке (покойтесь с миром).
Накрахмаленный повод остаться в гостях до завтра.
Упакованный в мышкину радость кусочек сыра.
Круговая, как мать всех порук, пресвятая мантра.

Мы не ветер – сквозняк растворившихся в лужах песен.
Пузырьки на воде. Затонувший бумажный крейсер.
Мы – живильные яблоки, давшие жизни плесень
и на скотных дворах раздарившие свиньям бисер.

Мы – карманные тигры, привыкшие жрать друг друга.
Мастера исполнения пляски святого Витта.
В нашей братской могиле лежит, разлагаясь, чудо –
чудо винных паров, доносящихся из корыта.

ЧЕРНО-БЕЛЫЙ КВН

умирает родной человек
жаль
хотя, может быть
да чего уж там
петь
сто лет не получится
жнец соберет урожай вен
навяжет узлов на руках
жизнь сгребет в глаза
выдохом прокричит свое

господи
господи
что остается –
малиновый чай
фотографии юной
рассада на грядках
какие-то вещи:
на черный
на всякий
на свадьбу
на завтра
на может быть, снова
на скоро на вырост –
на будто ненужное, полузабытое,
но прикипевшее к телу мозаикой

И будет сад. И будет дом.
И в нем все дома, как всегда.
Герань цветет, экран смеется
КВНом черно-белым.

МУЗЕЙ

Вот стоит стол.
На столе лежит сыр.
В этом сыре полно дыр.
Ну, а в дырах ничего нет.
Вот и славно…
Но пошел слух,
будто в сыре ничего нет.
Будто сыр – это лишь сон.
Межправительственный комплот.
Вот стоит стол.
На столе как есть – дыра.
А дыра та – черней золы
коридор в параллельный мир.
Параллельно там всё и всем,
не в пример поперечным нам.
И пошел неспокойный слух,
будто все мы – контр-параллель.
Будто мы – зеркала себя.
Приукрашенные вещи в себе.
Вот стоит стол.
На столе лежит сыр.
Только стол уже не тот.
Да и сыр – под колпаком.
Вокруг колпака – толпа.
Вокруг колпака – музей.

БРЕШИ

Бреши на меня, бродяга.
За каждым моим поворотом лай.
Игры на нервах заменишь игрой на рельсах –
трамвайные тропы доставят в трамвайный рай.

Хватай за штанину, сука.
За каждое слово кривое хватай.
Желудя бисер в мой личный свинарник –
запустишь визгливые клинья свинячьих стай.

Оставь меня, слышишь,
оставь в кочевых механизмах замков –
продающий надежды не спит и уже не дышит.
Над упавшим в огонь насмехается жрица дров.

ДЕТИ РИСУЮТ

Здесь ветер гоняет по тёмным задворкам останки святых мечтаний.
На выцветших в белое рваных полотнах – разбитая былью небыль.
Карманы наполнены пылью стремлений наполнить свои карманы.
…но дети рисуют на грязном асфальте цветными мелками небо.

Здесь нужно уметь перекрашивать стены в любой из оттенков пепла.
В кривом королевстве худых и голодных красивее – значит, толще.
Заученный взгляд, заражающий радостью, – просто печать на веках.
…но дети рисуют на грязном асфальте цветными мелками солнце.

Здесь каждый, кто знает, старается верить, что знание – это сила.
На каждое слово есть тысяча слов, разорвавших его на части.
Закончатся колья – найдётся закон восхождений с крестом на вилы.
…но дети рисуют на грязном асфальте цветными мелками счастье.

Комплект

На нашем с тобой межпланетье гундосит скрипка –
полсотни сосущих ртов на квадратный метр.
С рождения данное нам продают со скидкой.
Живую защиту от ветра разрушил ветер.

За снос неугодной травы отвечает сено:
под хруст обезвоженных чучел прекрасно спится.
В стаканах столпов революций бушует пена.
Забытая в пенном пылу, остывает пицца.

Из накося с выкусем в вящем почете накось –
на выкуся черным пиаром упала вшивость,
но благообразие ликов дарует радость,
которая долго случалась, но не случилась.

На римских задворках опять вызревает сила.
На тухлояичных кормах – ожерелье судеб.
И дело не в том, что все это когда-то было.
Обидней всего то, что все это снова будет.

Вальс в четыре копыта

Двуцветная радуга режет дешевой бритвой.
Обритые наголо ржут и зовут возничих.
Вступающим в стройность рядов подают пол-литра
блюстители птичьих порядков и нравов птичьих.
Прыщавое небо накроет печальным стоном,
дырявым ковшом зачерпнет маслянистый берег.
Пришедшим с поклоном легко отвечать поклоном –
пришедшим любить, как обычно, никто не верит.

У наших цветов больше нет лепестков желаний.
Живильные яблоки – сплошь усилитель вкуса.
Забытое счастье ютится в пустом кармане,
где самый бывалый карманник найдет лишь мусор.

Учителем танцев назначен вчерашний мерин –
вальсируй в четыре копыта, грызи поводья.
Наездник доволен собой и в себе уверен.
Сегодня он снова при шпорах – и шпоры в моде.

Но стрелки безумий в кустах опалило время,
и все, что случалось до нас, не случится с нами.
Хранитель идей заколотит глазные щели.
Карманных дел мастер заклеит дыру в кармане.

Своя нора

Как нарядное месиво плавленых глаз, на груди орденами сверкают дыры.
Кавалер кавалера приглашает опробовать модный танец на одной ноге.
Окурковый стол предлагает рецепт мяса красоты, завоевавшей полмира.
Райские кущи обещаны каждому, кто сварит трех своих друзей в молоке.
Рембрандты малюют на стенах плакаты, запрещающие рисовать на стенах.
Под заборами спит наше славное будущее – думая о завтра, лелеет вчера.
Каждая собака с лаем лезет на сено, но на всех собак на сене не хватит сена.
Не каждый получит обещанный замок, но у каждого по факту есть своя нора.
Зад, треснувший не поперек, а вдоль, станет кульминацией всех кульминаций.
Сторож сегодня в фаворе и дремлет в сторожке, но сторожа никто не сторожит.
Кривой и глухой на оба уха король строка через строку читает послание нации.
Крупицы разума, унесенные ветром, прорастут где-то над пропастью во ржи.

Корни

Корни деревьев вскрывают консервы неба.
Яблоки жизни стекают прокисшим соком.
Выйдет ли боком лечебный эффект плацебо –
мысли о вшах метить мыслями о высоком.

Просто иду по заплеванной старой пашне –
под руку с той, что решилась идти босиком.
В ногу из завтра в сегодня ничуть не страшно.
В гору ни капли не сложно с пустым рюкзаком.

Вправо ли, влево ли – тропы ведут к конечной.
Знаки сомнительных истин слепы в квадрате.
Путь патрулирует вечный дурак на печке.
Руки по швам – у надежных остатков рати.

Быль или небыль – какая к чертям забота?
Больно – не больно, на первый-второй рассчитай.
Смело стрелять по вчерашним птенцам из дзота,
вмешивать кашу из крыльев в малиновый чай.

Прогрызшие землю

Продираюсь к тебе сквозь раскрошенный в щепки пол.
Выползаю наружу, в лысеющий замерший город.
Мой осиновый рай, заточивший зубами кол,
приготовился к казни и ищет убийственный повод.

Из седеющих улиц сочится пьянящий смрад.
Задремавшие люди стоят, прислонившись друг к другу,
словно сонный архив паспортов без имен и дат,
но с конвоем подкованных мух, что летают по кругу.

Продираюсь к тебе сквозь разжеванный в кашу свет.
Выползаю наружу – в кисель обездвиженных улиц.
Здесь любители неба летят прямиком в кювет,
но прогрызшие землю, ты знаешь, назад не вернулись.