Гора Бурхан-Халдун покрыта хвойной чащей,
Как будто здесь заснул седоголовый ящер.
Теснятся ели здесь чешуй иных плотнее,
Скрывая в чаще то о чем сказать не смеют.
Рептилии столь лет, сколь бытию на свете,
Ее точили враз и червь времен, и ветер.
Но выжила она, хотя не быть ей боле
Ни нежной как лоза, ни как ручей веселой.
Ей это не дано… как стих анахорета,
Опережая смерть, она в броню одета.
Не уязвить ее насильем или словом,
Куда ни кинешь взгляд — покровы над покровом.
Над елями — хребты, что скрыты облаками,
Здесь нет путей назад или ведущих прямо, —
Есть только в бездну путь… И в грохоте лавины
Гора сама себя вдруг съест наполовину.
И снова тишина… лишь космы древ зеленых,
Как войско из земли здесь движутся по склонам.
Им нет пути назад, им надо только в небо,
Туда, туда, куда каган ушел их в небыль.
Ушел доверив прах дремучей этой чаще,
Чтоб не нашел никто где прячется их пращур.
Чтоб не тревожил враг охвачен жаждой мести,
Чтоб не тревожил друг обманом тонкой лести.
Чтоб взоры не смущать надменностью гробницы,
Каган ушел от нас, но, может, возвратится?..
Он всюду и нигде, вон пик Бурхан-Халдуна,
Как чуб кагана сед и тверд как его юность.
Он — в выступе скалы, не ведающей страха,
В сверкании вершин с величьем шах-ин-шаха.
В раскатах грома он, несущих испытанье,
Во всем где жизнь и кровь превыше надруганья.
Он — всюду и нигде… И знают только луны,
Что нет его давно во мхах Бурхан-Халдуна.
Каган не умирал. Каган как небо вечен.
Он — в наших Чингистау, в Хан-Тенгри Семиречья.
В Монголии — пастух, у нас скрыт в чингизидах,
Он никому себя пока еще не выдал.
И если сединой твой юный лоб отмечен,
Каган не умирал. Каган как небо вечен.