Понять современную жизнь Центральной Азии можно только через призму русского владычества. Слишком многое напоминает о России, ее социальных институтах, языке, культуре. Бурная, противоречивая русская история оставила неизгладимый след в судьбах центрально-азиатских народов.
Иранский эпос в изложении персидского поэта XII в. Низами повествует о рыцаре по имени Бахром Гур, который задумал жениться на семи красавицах, дочерях семи царей Вселенной. Прибывших невест Бахром Гур расселил в семи дворцах, окрашенных в символические цвета семи планет; тех же цветов, что и жилища, были роскошные убранства их обитательниц. Невесту из северной страны Русов поместили в четвертом доме, покровительство которому оказывал Марс — олицетворение железа и войны. Дворец и платье северной красавицы были окрашены красным.
Через восемь столетий после записи этой поэмы поэтическое иносказание стало реальностью: таджики и жившие рядом с ними тюрки породнились со страной Русов, слившись с нею в единой империи.
Сравнение России с невестой могло бы показаться необязательным и слишком литературным, если бы не авторитетное признание русских философских гениев нынешнего века, увидевших в русском национальном характере настораживающие женские черты, или, по выражению Николая Бердяева, «вечно-бабье»(1). Эта женственность угадывалась в избыточной погруженности славянского сознания в первозданную стихию, в женской податливости, в зачастую опасной хаотичности. Женское находилось в непрестанной борьбе с мужским началом в национальном русском духе — началом сугубо активным и светоносным, овладевающим собственной национальной стихией в творческой работе пробужденного духа. Н. Бердяев прямо называет Россию «невестой», вступающей в брак с мужским началом европейцев (византийцев, германцев, французов, англичан), умерявшим хаос славянской стихии. Именно этому взаимодействию с европейским духом Россия была обязана своей приверженностью христианству, своими европейскими социальными институтами, европейской образованностью высших классов.
К теме «женского» в русском характере и судьбоносного его воздействия на среднеазиатскую жизнь придется еще возвратиться, а сейчас, продолжая эту аналогию, отметим, что в Центральной Азии Россия встретила дряхлого старца-мусульманина, воинские и духовные подвиги которого уже ушли в прошлое, который, быть может, устав от суетной жизни, бесстрастно и терпеливо ждал перехода в мир иной.
На пути к Индии
Русские по сравнению с большинством других европейцев довольно поздно включились в колонизационное движение. Мечты о богатейшей Индии, уже со времен Александра Македонского будоражившие умы западноевропейцев, только в правление Петра Великого (1689-1725 гг.) обретают актуальность для русского сознания.
Из русских владений на Каспийском море и из Сибири до Петра доходили слухи о существовании сказочно богатого Бухарского эмирата, торгующего напрямую с Индией. Как докладывали царю, Бухара обладала самым значительным в этой части Азии запасом червонного золота, добываемого из песков Амударьи. Более того, доносили разведчики, Амударья берет начало в Индии, а до последних времен впадала в Каспий, пока хивинские ханы, перекрыв старое русло, не направили ее в Аральское море. В уме Петра зародился фантастический план повернуть Амударью в Каспийское море и, двигаясь речным путем, если и не добраться до Индии, то покорить Бухару и обрести для России, не имевшей тогда золотой добычи, амударьинские прииски. В то же время царь отправляет посла в Персию, которому, в частности, поручает выяснить «какие где в море Каспийское реки большие впадают, и до которых мест по оным рекам можно ехать от моря, и нет ли какой реки из Индии, которая б впадала в сие море»(2).
После неудачи первых пробных шагов в поисках «индийского» пути, Петр поставил задачу более реалистично: прежде следует покорить Центральную Азию, войдя в нее через обширные степи, заселенные казахскими кочевниками.
Амударья, конечно, никогда не впадала в Каспийское море, а начало она берет никак не в Индии, а от слияния рек Вахш и Пяндж в предгорьях Памира. Однако, несмотря на ошибочность первоначальной информации, замыслы Петра неожиданно предстают в виде некоего архетипа последующих акций России в этой части света вплоть до сего дня.
К примеру, даже такая, на первый взгляд, вполне прожектерская и второстепенная идея, достойная времен египетских фараонов, как изменение русла великой реки в угоду сиюминутной потребности — и она в том или ином виде продолжала волновать умы русских. В конце просвещенного XIX в. в русском обществе живо обсуждались планы поворота Амударьи из Арала в Каспийское море. При этом сторонники проекта отмечали, что в результате этого «если бы даже все Хивинское царство обратилось в пустыню, то доход получаемый нашим купечеством и казной … далеко превзойдет доход нынешнего ханства и, следовательно, в общем человечество выиграет» (3). Дело, к счастью, ограничилось лишь разрушением двух древних плотин на Амударье. Вмешательство в экологический баланс закончилось тогда печально: Амударья затопила Сарыкамышскую впадину, где образовалось обширное безжизненное море, существующее до сих пор. Этот и подобные ему опыты однако не остудили инженерного воображения большевиков — преемников царской России. Последний великий проект подобного рода чуть было не осуществился в 80-х годах, согласно которому предполагалось повернуть в Центральную Азию для орошения пустынь сибирские реки. То ли дороговизна проекта, то ли здравый смысл все-таки заставили главу КПСС М. Горбачева остановить уже начинавшуюся стройку.
Русский характер никогда не пугала перспектива кардинального передела естественного порядка вещей. Напротив, чем более трудоемкой и масштабной виделась эта работа по разрушению прежнего и возведению нового, тем с большей страстью Россия берется за ее осуществление. Таков был Петр, таковы были и большевики. Как не вспомнить известные строки Максимилиана Волошина:
Великий Петр был первый большевик,
Замысливший Россию перебросить,
Склонениям и нравам вопреки,
За сотни лет, к ее грядущим далям.
Другой элемент Петровского завещания — завоевательное движение к Индии — так же прочно вошел в футурологические грезы российской политики. Европейская страсть к Индии, которую с этих пор в полной мере разделил и русский дух, загадочна и иррациональна. Не только грандиозные деяния раннего европейского колониального движения совершались под знаком стремления к Индии, но и позже, в век рационализма, мысли об Индии не покидали европейских стратегов, искавших новые пути туда через Россию. Стоит вспомнить Наполеона I, который в 1801 г. предложил русским совместный рейд в Индию через Герат, Кандагар и Кабул. Стоит вспомнить и «новых романтиков» — нацистов, всерьез обдумывавших в конце 30-х годов германский поход на Индостан. «Бросок на Юг» до благодатных вод Ганга взволновал и сегодняшних подражателей нацистов, теперь уже русских.
Реальный путь к Индии для России начался лишь после Крымской войны 1853-1856 гг. Поражение в этой войне ознаменовало провал попыток России самоутвердиться в Восточной и Центральной Европе как ведущей экономической и политической силы. В поисках рынков сбыта и источников сырья Россия обращает свой взор на Центральную Азию. Не только экономическая выгода и угрожающе возросшее там влияние Великобритании, но и желание восполнить горечь недавнего поражения толкают Россию на ее покорение.
Русские прекрасно осознавали, что от них не потребуется много крови для покорения среднеазиатских княжеств — Бухарского эмирата, Хивы и Коканда. Три главные державы Центральной Азии испытывали тотальный и явно застарелый кризис, не умея собственными силами выйти из перманентных войн между собой. Повсюду в регионе расцветали губительные для созидательной жизни локальный сепаратизм и бесконтрольная вольница кочевников. Деспотическая власть местных правителей — последние десятилетия людей сплошь мелких, ограниченных и развращенных — лишь усугубляла пороки изжившего себя средневекового порядка.
Как и предугадывал Петр, главным плацдармом русских завоеваний стали казахские степи. В 1864-1876 гг. Россия аннексирует Кокандское ханство и включает его во вновь образованное Туркестанское генерал-губернаторство. В новую провинцию вошли обширные земли юга Российской империи от Арала и до Кашгара. Во главе Русского Туркестана встал генерал-адьютант К.П. фон Кауфман, русский подданный немецкого происхождения, талантливый полководец и администратор, которого русские публицисты наградили почетным титулом «завоевателя и устроителя Туркестана», а местные тюрки именовали «полуцарем». С запада, от традиционных внешних связей региона, впервые в своей истории Центральная Азия поворачивается спиной к Югу и обращается лицом к Северу. Россия могучим усилием вывела поток центрально-азиатской жизни из его естественного русла и направила в новом направлении.
По воле судьбы российские мечтания об Индии материализовались в покоренной Центральной Азии. Точно так же некогда и испанцы нашли свою Индию в Америке.
Завоевание или соединение?
Начальный добольшевистский этап русского завоевания Центральной Азии, несомненно, нес много позитивного как для местных тюрков и таджиков, так и для самой России. Россия, помимо разносторонних политических и экономических выгод, впервые в своей истории столкнулась вплотную с Азией «Тысячи и одной ночи», с активной творческой культурой, начало которой терялось в ясперсовом «осевом времени». Интенсивная энтропия духовной энергии, прогрессировавшая по мере нарастания варварской кочевой экспансии, значительно истощила эту древнюю цивилизацию, которая в последние столетия бросала остаток сил на простое самовоспроизводство. Тем не менее встреча с этим миром, заряженным живым воспоминанием о своем былом величии, открыла для русского духа иной, неведомый опыт духовного бытия. Русский интеллектуал напишет в 20-х годах слова, совершенно невозможные для российского сознания XIX в.: «Европейцы поняли, что только Восток показал полностью духовную мощь человека, громадную непосредственную силу его мысли и чувства, которая была так велика и без могучего оружия знания. В этом сознании европеец черпает веру в будущее этого изумительного человека. Без Востока мы бы этого не знали…»(4).
Глубокий и сознательный интерес к исламо-арийской цивилизации успел тогда охватить лишь узкий круг петербургских интеллектуалов и был сознательно искоренен революционным режимом после 1917 г. Сейчас в конце XX столетия русские оказались отброшенными далеко назад в своем знании Востока. Это еще один парадокс истории: сосуществование с обширной мусульманской общиной в рамках СССР только отдалило русское сознание от беспристрастного знания Востока, наполнив его плоскими негативистскими стереотипами и плохо скрываемым страхом перед загадочной сутью «исламистов».
Создание европейцами мировых империй, несомненно, объединило мир, сблизило гетерогенные традиции. Беспрецедентный по своей интенсивности обмен между цивилизациями стал возможным благодаря европейскому империализму. Россия сыграла в Центральной Азии ту же роль, что Англия в Индии, а Франция в Северной Африке. Россия не только существенно структурировала и очистила повседневную азиатскую жизнь, но и совершила в нее благотворную инъекцию новейших европейских достижений. Эта инъекция, конечно, включала в себя, в первую очередь, элементы материальной культуры: современные средства коммуникации, современное книгопечатание, электричество и т.п. — словом, весь комплекс плодов европейского технологического бума.
Однако не менее важным оказался для Центральной Азии и другой эффект встречи с Россией — духовный. Азия, впавшая в Броделевское longue duree творческой стагнации, вдруг оказалась в самом чреве (или, как выразился А.Солженицын, «подбрюшье») европейской державы. Бухарский или самаркандский интеллектуал, ощущавший себя мастером и владыкой в пространстве традиционного знания от алхимии и астрологии до техники мистических озарений, внезапно с удивлением обнаружил, что его мир — лишь частица необозримого космоса, наполненного разнородными и разновременными идеями и созданного многовековыми усилиями бесчисленных народов. Завеса неведения пала, и Центральная Азия, узрев мир «таковым, каков он есть», вкусила дары новоевропейского универсализма.
Не только благодаря военному превосходству европейской армии Центральная Азия столь легко уступила пришельцам. Центральная Азия в силу своего цивилизационного опыта поняла и приняла условия игры, предложенные Россией. Мусульмане покупали у России социальную стабильность и процветание торговли, почитавшиеся на Востоке главным оправданием мирской власти. Стабильность и торговля превратились в главные внешние атрибуты мусульманско-русского компромисса в Центральной Азии. Уступая ту или иную меру своего суверенитета, Азия покупала у русских шанс на возобновление созидательной цивилизационной работы.
Две настораживающие тенденции
Политика России в аннексированных землях в целом отличалась осмотрительностью и вполне соответствовала европейским стандартам. Колониальная администрация сразу отказалась от форсированного демонтажа исламских структур, хотя в публицистике призывы к этому настойчиво повторялись. В Русском Туркестане сохранялись три столпа исламской социально-религиозной системы: сеть мусульманских начальных и высших школ (мактаб, медресе), которые обеспечивали воспроизводство религиозного знания; сеть мечетей и святых мест, обеспечивавших свободное отправление культа; сеть шариатских судов, обеспечивавших поддержание мусульманских норм жизнь.
Россия избегала откровенного вмешательства в частную жизнь мусульман, ограничивая свой контроль преимущественно публичной сферой. Вероятно, поэтому Туркестан под властью Романовых не знал по-настоящему массовых антирусских антиколониальных движений. Однако зададимся вопросом: каковы были истинные мотивы этой замечательной терпимости русской колониальной администрации?
Уже в период владычества Романовых проявлются две взаимосвязанные тенденции, обратившиеся с приходом к власти большевиков в основополагающие принципы русской колониальной политики в Центральной Азии: во-первых, антиисламизм, или неприятие русским политическим сознанием ислама как религии и цивилизационного феномена; во-вторых, антииранизм, или опора на тюркский этнос в государственном и культурном строительстве.
Русское общество, несмотря на долгое и тесное соседство с исламом, было и остается доныне антиисламским по преимуществу. Это важно всегда помнить при анализе современной политики России как в своих бывших колониях в Азии и на Кавказе, так и в «дальнем» зарубежье. В XIX в. средоточием антиисламизма в России являлось довольно широкое интеллектуальное движение, охватившее православное миссионерское духовенство и ориенталистов, объединенных своеобразным исламоведческим центром в Казанской Духовной Академии. Экспансия России в Азии и на мусульманском Кавказе рассматривалась миссионерами как очередной акт вековой христианско-мусульманской борьбы, как прямое продолжение крестовых походов Средневековья. Сторонники этого движения говорили о «естественности и необходимости настойчивой противодеятельности в России такому бесчеловечному, государство-губительному противохристианскому учению» как магометанство (5). Заметим, что цитированная фраза прозвучала в 1873 г., когда в пределы России вошел Туркестан с почти десятимиллионным мусульманским населением.
Фон Кауфман не допустил создания на территории Туркестана православной миссии, однако и он (как и подавляющее большинство русских в Туркестане) был далеко не чужд антиисламским настроениям, которые проявлялись в его деятельности, конечно, в более приглушенной и цивилизованной форме. Среди русской высшей и средней бюрократии, ориентированной в своих цивилизационных установках на западные теоретические разработки, господствовала идея, точно выраженная хорошо известным в России Э. Ренаном: «Ислам может существовать только как официальная религия; он исчезнет, как только низведется до уровня религии свободной и индивидуальной»(6). Сам Фон Кауфман не раз почти в тех же словах повторял эту мысль, превратившуюся в один из важнейших принципов русской политики в Азии.
Россию удерживали от крупномасштабного переустройства мусульманской жизни соображения разумной экономии своих сил. Вместе с тем русская власть вела в Туркестане целенаправленную, хотя и неторопливую, работу по ликвидации высших, консолидирующих мусульманскую общину уровней религиозно-административной системы. Русские сохранили локальные шариатские суды в городских кварталах и селах, но при этом упразднили консолидирующий их институт провинциальных верховных судей (кози-калон). Не закрывая мечетей и медресе, русские упразднили институт шейх-ул-ислама («исламского пастыря») — высшего авторитета в религиозных вопросах.
Словом, насущную проблему Россия видела в децентрализации исламской социально-конфессиональной структуры, за которой последовал бы и постепенный ее демонтаж. На этом первом этапе децентрализации исламских структур официальной нормой русского администрирования явился безусловный отказ от любых действий, которые могли бы расцениваться как «поддержка, охрана значения и выражение внимания» к сугубо мусульманским институтам и их представителям. Таким образом, в Русском Туркестане правительством практиковалась особая форма «конфессионального» апартеида и сегрегации по отношению к мусульманскому населению.
Однако наиболее важным в этой политике «тихого» подавления мусульманства явилось то, что русские с самого начала попытались использовать в ней этно-культурную неоднородность Центральной Азии.
Приведем весьма красноречивую цитату из сочинения В.В. Радлова, одного из наиболее прославленных русских востоковедов, суждения которого прямо влияли на политику русской администрации: «Мы видим (в Центральной Азии — Авт.} борьбу двух элементов: народного тюркского и персидско-арабско-мусульманского. К сожалению, последний уже взял верх и тормозит развитие народа. Прогресс был бы здесь возможен лишь в том случае, если бы народный тюркский элемент смог получить со стороны европейской цивилизации помощь, которая бы парализовала превосходство мусульман. Сейчас, когда в степях еще силен народный дух, это не трудно, но помощь должна быть оказана немедленно. Точно так же как в Турции хитрый, изворотливый и деятельный грек противостоит ленивому, инертному, но честному турку, в Средней Азии хитрый, целеустремленный перс является противоположностью нерасторопному, инертному татарину»(7).Разумеется, вряд ли сегодня можно согласиться с радловским пониманием «народного» и «прогрессивного», равно как и его решительным противопоставлением между мусульманством и тюркскими народами, для многих из которых принадлежность к исламской ойкумене превратилась еще в средневековье в неотъемлемый элемент самоидентификации. Однако в словах востоковеда можно .усмотреть долю истины, особенно, в применении к той этно-культурной ситуации, которая сложилась в регионах со все еще многочисленным таджикским («персидским» — по терминологии Радлова) населением. Таджики, жившие в Бухарском эмирате и в Русском Туркестане (в Зарафшанской и Ферганской долинах), действительно, играли главенствующую роль во всем, что касалось науки, религии, судопроизводства и, отчасти, администрирования. Именно таджики — как этнические, так и ассимилированные ими тюрки — составляли костяк традиционализма, закаленного вековой борьбой с кочевой стихией, на подсознательное и осознанное сопротивление которого натолкнулась русская власть.
Таджикское духовное преобладание не только обогащало первоначальные языческие культуры тюркских народов, но одновременно, как отмечал Радлов, и сковывало собственные творческие потенции тюрков.
Не углубляясь в эту обширную и сугубо специальную тему, приведем лишь один пример. В XI в. кочевые сельджуки покорили восточные провинции Византийской империи и создали там свое государство, давшее начало современной Турции. Уже через каких-нибудь 200 лет после первого массового проникновения тюркских племен в Анатолию, в тюркской среде зарождается высокая словесность на языке турки. Возникновение национальной литературы — первый признак пробуждения этнического самосознания. В Центральной Азии полноценная литература на тюркском языке возникла лишь в XV в., то есть через 800-900 лет (!) после возникновения тут первого тюркского государства.
Это сравнение говорит само за себя. Успешная пропаганда таджиками исламо-арийских культурных ценностей сковывало этническое созревание тюрок, подавляло в них чувство национальной самобытности. Тюрок, не знающий по-фарси, не включенный в сферу иранской культуры, вплоть до начала XX века оставался в Центральной Азии человеком «второго сорта», «неотесанным деревенщиной».
Именно это культурное неравноправие подметила русская власть и не преминула им воспользоваться. Подобно Радлову, русская администрация узрела в тюрках неиспорченный исламом «народ», а в таджиках -фанатичное, реакционное ярмо на шее у «народа». Логика царских чиновников понятна. «Фанатичность» иранского этнического элемента, под которой тут следует понимать его структурированность и верность традиции, устойчивость против попыток им манипулировать, делала таджиков менее удобной опорой для строительства в Центральной Азии русской административной системы. .
Ставка русских на представителей тюркского этноса проявляла себя весьма разнообразно. Преимущественно тюрков привлекали к работе в колониальной администрации. Именно тюрки стали главным объектом русификаторских и европеизаторских опытов колониальной власти. Чтобы изменить этно-культурную ситуацию в регионе, русские усиленно способствовали оседанию кочевых тюрок. Этому, в частности, способствовало широко развернувшееся строительство городов в степи. О первостепенной роли русского градостроительства в будущей судьбе тюркских народов свидетельствует хотя бы тот факт, что три сегодняшних столицы тюркских государств были основаны русскими: Алма-Ата выросла из русской крепости Верный (заложен в 1854 г.), Ашгабат основан русскими в 1881 г., Бишкек — русский город, возникший в 1878 г. рядом с киргизским селом.
Однако следует особо подчеркнуть, что означенная ориентация русской администрации на тюркский элемент, оставаясь достаточно невинным средством влияния, не переросла в этническую политику и не превращалась в дискриминацию таджикского населения по национальному признаку. Последнее произойдет позже, в следующую эпоху, с приходом к власти большевизма.
Тюркский ответ
Россия, опираясь на тюрков, желала видеть в них безгласное орудие, лишенное собственных, не зависимых от России культурных интересов. Русские полагали, что освободив тюрков от «исламского рабства», они сумеют заполнить образовавшийся культурный вакуум русской идеей. И в этом обычно осторожные колонизационные власти глубоко просчитались. Вакуум в умах молодых тюрков из Туркестана, лишенных традиционного исламского образования и обучавшихся в российских высших гражданских и военных школах, заполнила отнюдь не восторженная лояльность к русской власти, но недавно созревший тюркский национализм.
Тюркский национализм явился духовным ответом окончательно возмужавшего национального самосознания тюркских народов на уходящее в прошлое иго арабо-таджикской цивилизации и современную экспансию европеизаторства. Тюрки, выйдя из русла чуждых им цивилизаций, сделали первый самостоятельный шаг в творении своего собственного мира. К феномену новейшего тюркского самосознания мы уже обращались и вернемся к нему еще не раз. Сейчас же важно отметить следующее: тюркский национализм в начале XX в. оформился в некий идейный субстрат тюркского интеллектуализма; все многообразие идейно-политического спектра тюркской мысли проистекало из общего источника национализма. Исламисты разных толков, социалисты, коммунисты, либеральные демократы — все они, в первую очередь, были тюркскими националистами. Особенность тюркского национализма, его главное отличие от других подобных течений в христианском и мусульманском мире заключается в его глубоко секулярной природе, освобождающей от чуждой сакральности.
Этот национализм, зародившийся в Турции — наиболее развитой тюркской державе — на волне освобождения от исламской религиозной традиции, обратился в своего рода «религию» тюркских народов. Центральная мифологема тюркского сознания — понятие о «Едином Туркестане», который охватывает всех тюрков, а также, что немаловажно, все земли, ими населенные от Средиземного моря до западных провинций Китая. «Единый Туркестан» — это идеальная реализация цивилизационного тюркского единства, характеризующегося не культурно-конфессиональной идентификацией, как это было в старых «осевых» цивилизациях христианства, ислама и буддизма, но идентификацией этнической. В начале XX в. тюрки впервые манифестировали себя как носителей принципиально новых секулярных цивилизационных ценностей.
Конечно, столь высокий статус в тюркском сознании идеи этнического единства и целостности этнической территории связан с архаическими представлениями о космической, сакральной значимости кровной, племенной связи. В более или менее отдаленном прошлом потребность в возобновлении этнической общности не раз в своей истории испытывали также эллины и иранцы, романцы и германцы, славяне и евреи и другие народы, в разное время и по-разному переживая подобную актуализацию племенного чувства. Вместе с тем, для большинства народов Старого Света этничность никогда не становилась главной доминантой в их культурной самоидентификации, как правило оказываясь в подчиненном отношении к другим более общим и интеллектуально содержательным критериям идентичности (конфессиональным, этатическим). Но тюркам так и не пришлось обрести свою собственную национальную религию. Для тюрков, выдвинувших претензию на самобытность лишь в XX в. — причем, в мире давно вымеренной и свершившейся иерархии цивилизационных систем, в мире, который явился продуктом многотысячелетнего накопления духовного опыта дюжины народов-творцов, — только этничность могла явиться средоточием и главным обоснованием их новейшей культурной самоидентификации. В пантюркизме как в идейной системе, не потерявшей своего влияния и до сих пор, определяющую роль имеет не столько внутреннее — духовное и генетическое — содержание того или иного феномена культуры, сколько его внешняя пространственная координата, а именно — этнос современного носителя или держателя этого феномена. Духовный пантюркизм поэтому существует только в недифференцированном единстве с пантюркизмом политическим. Несомненно, что со временем в результате обретения уникального цивилизационного опыта и накопления культурной самобытности различными тюркскими народами пантюркизм может уйти в тень, уступив свое место иным культурным доминантам.
В связи со сказанным неудивительно, что на заре XX в. пантюркизм стал общим знаменателем для всего многообразия ранних тюркских политических концепций, а секулярный пантюркизм — наиболее чистой реализацией базовой мифологемы «Единого Туркестана» на уровне социальной рефлексии. Те или иные варианты политического пантюркизма в какие-нибудь десять-пятнадцать лет прочно захватили умы наиболее яркой и свободомыслящей тюркской интеллектуальной элиты в Русском Туркестане. Политический, «этатический» пантюркизм прямо угрожал стабильности русской колониальной власти, и на этот раз у нее не нашлось заранее заготовленного ответа на этот идеологический вызов. Русские были захвачены врасплох.
«Красная невеста»
Февральскую революцию 1917 года, низвергнувшую царскую власть, тюркские интеллектуалы Туркестана встретили с воодушевлением. Местные националисты тщетно надеялись, что демократ и либерал А. Керенский, оказавшийся во главе нового правительства, дарует региону автономию и поддержит тюркское национальное самоопределение. Мусульмане ошиблись: русская администрация не торопилась делиться с ними властью. Разочарованные туземцы (казахи, узбеки, туркмены) в марте 1917 г. делают решительный шаг к организации собственной властной структуры, создав два политических объединения: консервативный «Улема Джамияти» (Общество ученых) и прогрессистское «Шура-и Ислами» (Исламский совет). Между тюркской и русской туркестанскими общинами в результате политической активизации тюрков пролегла полоса отчуждения, русские всерьез обеспокоились перспективой оказаться под властью туземцев.
По этой причине большевиков, появившихся в Туркестане в ноябре 1917 г. и тотчас же занявших предельно жесткую позицию по отношению к националистам, вся русская община от рабочих и крестьян до капиталистов и чиновников царской администрации встретила с ликованием как освободителей.
Логика этих событий в общих чертах повторится через семь десятилетий. Точно так же в 1985-1991 гг. центрально-азиатская интеллигенция будет уповать на демократизм Горбачева. Точно так же Горбачев, развернувший «гласность» и «перестройку» в славянских республиках, будет втихомолку укреплять колониальную власть коммунистов, не желая замечать бескомпромиссного подавления умеренных националистов в Алма-Ате и Душанбе. Точно так же русские общины в Казахстане, Таджикистане, Узбекистане и Киргизии с завидным единством выступят против местного национального возрождения, а в 1992 г. в Таджикистане русские встретят новое уголовно-коммунистическое правительство цветами и с глубоким облегчением. Выборы в представительные органы власти России в 1993-1995 гг. покажут, что политические пристрастия российских граждан, живущих в Центральной Азии, остались неизменными: они по-прежнему наиболее преданная часть электората русских, коммунистов и националистов. История в этом, видно не самом важном для нее деле, явно не утруждает себя новациями.
Итак, 22 ноября 1917 г. тюрко-мусульманские организации созвали в Коканде Всетуркестанский Конгресс и взяли курс на отделение от России.
1 декабря Конгресс провозгласил создание суверенного государства — так называемой Кокандской автономии. Через несколько дней большевики в ответ на это расстреляли в Ташкенте шестидесятитысячную демонстрацию мусульман, вышедших поддержать Кокандское правительство.
6 февраля 1918 г. Красная гвардия атаковала Коканд. После короткого боя город был взят, Кокандское правительство бежало. По неписаным законам войны победители три дня грабили город. Точных сведений о жертвах среди мусульман нет, однако численность населения Коканда упала со 120 тыс. в 1897 г. до 69,3 тыс. в 1926 г.
Так начиналось второе покорение Средней Азии русскими, теперь уже под большевистскими знаменами. Коммунисты наступали по древним степным коридорам между Аралом и Тянь-Шанем, по которым в свое время прорывались в Центральную Азию арийские племена, язычники-тюрки и монголы, полки Романовых. Вспомним поэму Низами: воинственная северная невеста облачилась, наконец, в багряное — в цвет кровавого большевистского стяга.
В апреле 1918 г. на территории бывшего Туркестанского генерал-губернаторства большевики создали Туркестанскую Автономную Советскую Социалистическую Республику в составе РСФСР. Укрепясь в городах Семиречья, Ферганы, Закаспия, они развернули тотальную войну с партизанским движением, охватившим русские владения в Центральной Азии. Партизан коммунисты именовали «басмачами» — словом, обозначавшим на тюркском «грабитель», «разбойник». В 1920 г. коммунистам удалось свергнуть хивинского хана и объявить территорию ханства Хорезмской Советской Народной Республикой. О покорении Бухары в том же 1920 г. и создании Бухарской Советской Народной Республики мы уже упоминали. Обе республики, формально независимые, фактически находились под полным контролем большевиков и справлялись с растущим повстанческим движением только благодаря русским штыкам. Захваты Бухары и Хивы дали новый мощный толчок повстанческому движению по всей Центральной Азии, обширное пространство от Каспия до предгорий Памира охватил огонь борьбы.
Русская стихия
Русский солдат, прошедший школы Великой Европейской Войны и гражданской бойни в самой России, не знал ни страха, ни жалости. Русские попытались применить в борьбе с массовым повстанческим движением тотальный террор и тактику «выжженной земли». С первых же месяцев войны большевики обратили туземное гражданское население в одно из главных действующих лиц развернувшейся драмы, а именно — в перманентных заложников в прямом и переносном смысле.
Институт заложничества широко использовался коммунистами особенно в первые годы покорения Центральной Азии, когда они в целом проигрывали противоборство с повстанцами, как один из действенных способов возместить недостаток боевой мощи армейских частей. Кроме того гражданское население рубили пьяные солдаты, празднуя победу, его уничтожали в отместку за поражения и понесенные потери. Сказывался психологический фактор, сыгравший не последнюю роль в этой войне: статус мусульман в сознании русского солдата был слишком низок, в отношениях с этими «недочеловеками» солдат не был стеснен никакими моральными границами, в той или иной мере сохранявшими актуальность на русском и европейском (то есть христианском) театрах военных действий. Это было как раз то, что ныне называется геноцидом, который, как оно обычно и бывает, выкашивал в первую очередь самую активную и независимую часть общества, патриотов и интеллектуалов. Нечто подобное в Центральной Азии происходило лишь однажды за ее долгую историю — в период монгольского нашествия (кстати, и монголы воевали под красными знаменами). Любопытно, что наиболее достоверная и обширная документация «перегибов» в отношении гражданского населения создавалась в избытке самими большевиками, а именно ответственными работниками многочисленных контрольных комиссий, расследовавших причины хронических неудач армейских подразделений на туркестанском фронте (8) .Беспрецедентная по жестокости война сопровождалась совершенно невозможной для Азии левацкой социальной политикой большевиков, которые до второй половины 1921 г. будто нарочно избегали каких-либо действий, могущих умиротворить туркестанское население. Политика большевиков носила ярко выраженный уголовный характер. 28 февраля 1918 г. большевики издали знаменитый декрет № 37, именуемый «хлопковым декретом». Согласно этому распоряжению, «весь хлопок, находящийся в Туркестанском крае, … конфискуется и объявляется собственностью рабоче-крестьянского правительства… В случае противодействия владельцев — применять меры вплоть до расстрела на месте»(9). Более того, коммунисты закрыли базары и запретили свободную торговлю. Следует попытаться представить себе, насколько дика была эта мера для мусульман. Понятие частной собственности — ядро социальной теории ислама. «Имущество верующего — кровь верующего»; «кто погиб, защищая свое имущество, — святой мученик» — максимы, принадлежащие Пророку Мухаммаду, с VII в. н.э. и до наших дней занимающие ключевое место в мусульманском образе социального мира. Одновременно с этим под запретом оказалась деятельность всех мусульманских институтов — мечетей, медресе, казиатов. Таким образом, ударив по торговле, религии и социальному миру, большевики разрушили принципиальную основу русско-мусульманского компромисса.
Неудивительно, что такого рода политика в 1918-1919 гг. ввергла Туркестан в острый продовольственный кризис. Хлеб в Центральной Азии распределялся властями только среди русского населения. Откровенная безнравственность по отношению к туземцам простодушно афишировалась и теоретически обосновывалась: один из туркестанских коммунистов говорил по поводу голодных смертей среди казахов: «Казахи, как экономически слабый народ с точки зрения марксизма, должны будут вымереть; поэтому для революции важнее тратить средства не на борьбу с голодом, а на поддержку фронтов…»(10) По советским источникам к 1919 г. погибло 1.114.000 казахов (11)
Дело дошло до того, что против коммунистов стали восставать и русские, в массе лояльные большевистской власти. Так, например, подняли мятеж крестьяне-переселенцы в Фергане. Их армия во главе с Монстровым координировала свои действия с басмачами-тюрками.
Уничтожению подвергались не только живые люди, но и их почившие предки, от которых оставались могилы, архитектурные памятники и написанные ими тексты. Разорялись кладбища и святыни, постройки, связанные с мусульманским культом и образованием, в массовом порядке жгли, топили в реках и закапывали в землю книги, писанные на арабице, причем независимо от их содержания. Последний прием в идеологической борьбе коммунисты практиковали вплоть до 60-х годов — последнего, уже хрущевского всплеска коммунистической секуляризации.
Советская власть прошла катком по среднеазиатской жизни. Огонь небесной ярости, как в чуму, как в Судный День, пал на всех, не различая друзей и врагов, бедных и богатых, правых и виноватых (12).
Литература:
1 См., например, Н. Бердяев. О «вечно-бабьем в русской душе. — Н. Бердяев. Судьба России. М., 1990, с.36-48.
2 Соловьев С.М. Рассказы из русской истории XVIII в. — Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России. М., 1989, с.697-698.
3 Газета «Туркестанские ведомости», 1871, № 31.
4 С.Ф. Ольденбург. Предисловие к первому номеру журнала «Восток». Петроград, 1920.
5 Материалы для изучения и обличения мухаммеданства. Кн.1. Казань, 1873. Подробнее об антиисламском общественном движении в России см.: Р.Шукуров. Россия и Ислам. -«Независимая газета», 9 июля 1991 г.
6 E. Renaii. Peuples semitiques. Paris, 1862, р.22.
7 В.В. Радлов. Из Сибири. М., 1989, с.567.
8 Попутно отметим, что военная слабость российской армии, недвусмысленно проявившаяся в чеченской войне 1994-1996 гг., вновь подтолкнула ее к неоправданному насилию по отношению к гражданскому населению, что в свою очередь вызвало ответные акции чеченских вооруженных сил на российской территории.
9 Гражданская война. М., 1924, т.1, с.30.
10 Мустафа Чокай-оглы. Туркестан под властью Советов. Париж, 1935, с.44.
11 Там же, с.45.
12 Р. Шукуров. Из воспоминаний двух бухарцев. — «Социум», 1992, №11/12, с.42-49