НОРДЛАНД ОСМАНОГЛЫ
ECCE LUPUS
Человек человеку — друг
Почему бы мне и не быть благодарным своей судьбе: в мои 33 года я как казах обладаю уже, наверняка, едва ли не самым колоссальным внутренним опытом; у меня есть шанс стать первым приличным человеком среди казахов — в этом ирония моей судьбы: я родился среди казахов и приговорен к ним …
С этой мыслью в сердце я встречал утреннюю зарю 15.10.98. Я жаждал, если не реинкарнации, то – окончательного выздоровления, воли к великому здоровью, — раз и навсегда отвратить взор от юдоли, иронии казахского существования было моим первым и последним желанием в тот день; но вечер был омрачен вестью о смерти друга…
Мы никогда не называли себя друзьями, – это был наш ответ дышавшей зевом на нас вокруг иронии. Мы и в этом нашем ответе оставались другими друг для друга: у него был больший опыт скрытного недоверия к человеку в условиях спертого, отравляющего воздуха южной всеордынской клоаки, я же, северный варвар – кокандский гипербореец, по простоте душевной, считаю просто отвратительным, чтобы уже теперь распространялись среди казахов о таких хороших вещах как дружба, вражда, любовь и пр. Требуется 100 лет дрессировки, чтобы калбитская культура могла составить себе нормальные, достигнутые уже почти повсеместно, понятия о дружбе, вражде, любви и пр. Казахи вконец разучились пафосу дистанции, они называют друг друга просто и ясно, по-иезуитски нейтрализующе: “брат-ага”, “сестра-апа”, “Коркут-ата” и т.д. Даже их отцы разговаривают с народом как со своим родственником или женой. Одним словом, общение с казахом оскорбляет – он становится на равную ногу, записав тебя в родственники, а ближним всегда легче овладеть, загнав его в анонимные тиски “нравственности нравов”…
И смеялись мы горьким смехом над их гетто, монастырем. Я же, старый гипербореец, гораздый до всяких вывихов, говорил, что гетто и другое слишком большая честь для них, и предлагал назвать их просто Баубо. Да, была ли еще более гнусная карга среди всех старух (baubo обозначает старух), похотливо проведших свою молодость… и подстрекающих теперь к целомудрию…
Но не глупая инерция желчи разъедала нас изнутри, лишая нас хорошего слова “друг”, — напротив, напротив, друзья мои! – это поиск слов-плеток для Баубо, которые разорвали бы ей сердце, гонял нас вперед и в сторону, так что мы часто теряли из виду друг друга, а в минуты спорадичных встреч успевали лишь взахлеб рассказать друг другу, кто что нашел, кто как готов и экипирован для похода на Баубо. Не так-то просто разбудить эту заснувшую мертвым сном бабушку и совратить-оплодотворить эту каргу-бабочку-дремучую-девственность, почти что потерявшую от абортов способность к деторождению.… Но, друзья мои, на сегодня одно ясно как солнце: не мы в них, но они, бабушка и ее эманации вплоть до красной-шапочки, нуждаются в нас, ведь с самого начала ясно – кто в лесу хозяин, и несмотря на это все они тянутся к нам… и псевдоцивилизованная мамочка, а потерявший нюх и ориентацию охотник-полицай? – что с него возьмешь, клянусь святым Анакреонтом, что ноги даны нам и для того чтобы топтать…
Коль скоро мы приговорены к казахам, ничто здесь нам не может помешать гаркнуть им в лицо несколько наших истин. Как гласит поговорка Заратустры “не хлебом единым жив человек, но и мясом хороших ягнят”. Иначе говоря, строительство государства, экономика и все такое – это не самоцель и не великая деятельность, а самая простая работа для самых простых средних умов. Это должны быть просто “негры”, поставленные под самый жесточайший контроль, ибо на сегодня нет никаких оснований, опасностей, особых влечений у казахов, чтобы они имели право на исключение из общих правил. Можно считать свершившимся фактом то, что казахи из своей чудовищной шанс-судьбы родили мышь и продолжают строить свое Отечество из прославленного деревянного железа. Все, что делается в сфере духа, — это мышиная возня, здесь и не пахнет “мясом хороших ягнят”, а одни крысы, архаичные и размалеванные, на которых даже последняя собака не позарится. Все это когда-то придется сознательно коту под хвост пустить, – в этом нет никакого сомнения. Все нужно будет строить заново, начиная с алфавита и не делая из технократов отцов народа, – чтобы быть ими нужно будет учиться хотя бы в тифлисской семинарии, а не в партийно-комсомольском форт-медресе, — этот посаженный на кол намек, надеюсь, учтут будущие мустафы из прославленной османской-империи…
Самой гнусно-мерзкой истиной этого года, которую нам если и не удалось схватить и раздавить, то хотя бы наступить на хвост, как следует, — было то, что казахи стали безосновными. Теперь у них, как у женщины, не добраться до основания, они лишены его: вот и все; они становятся “глубокими”, как женщины, — почему? Потому что у них никогда не достанешь дна, т.е. они лгут теперь на всех языках сразу, ибо у них опровергнут оплот элементарной чистоплотности – опровергнут Язык: это уникальное событие, которое не снилось ни в одном кошмарном сне ни одному культурному народу, а некультурным народам – покуда они остаются народами – на эту тему и вовсе не снятся сны. Мы, как познающие, были тогда бесконечно благодарны судьбе и казахам за то, что мы имеем шанс впервые среди смертных наблюдать и продумать это чудовищно-уникальное событие: казахи пошли ва-банк, говоря притчей, они одни в условиях всех последствий Вавилонского столпотворения вознамерились от имени всех народов (как всегда, без спроса – как Kazakstan, Алматы, Шымкент, евразийство и пр.) стать учредителями нового старого сумасшедшего предприятия, — это в принце возможно, добраться до богов, но с одной оговоркой: каждый народ должен строить собственную башню и из собственного материала, из собственного добра и зла, ибо разделение языков было разделением языков в добре и зле – «благо не есть благо, если о нем уже толкует сосед», — так гласит поговорка Заратустры. Чисто теоретически возможна другая возможность взобраться к богам, ибо первая априорно не-Вавилонская башня, — но нужен такой каббалистический язык, который бы состоял не только из 27 еврейских звуков-букв, но и непременно включал бы в себя без противоречий все звуки-буквы и иероглифы языков всех народов, не забыв при этом, конечно, пристроить куда-нибудь наряду с диакритическими знаками и казахские беспризорные звуки, и после этого приставить к этому языку-чудовищу 7 миллиардов каменщиков, состоящих из одних только тутанхамонов, ибо «фараон был умен и за это прозвали его Тутанхамон», который, правда, со своим «правда всегда одна» не достоин даже развязать башмаки Заратустре с его ответной поговоркой “не двулична ли эта ложь”…
Жуткость ситуации в том, что казахи становятся весьма свободными, это опасный симптом не только для них самих, но и для окружающих, близких и дальних. Судьбой им был дан шанс самостоятельно распоряжаться собой, хотя не каждый народ заслуживает и, главное, желает этого, им был дан орган, с помощью которого они должны были залатать свои дыры, и предстать перед сообществом наций в облике самоуважающего типа со своим языком, со своим добром и злом, со своей волей к своей будущности, а вместо этого они хотят быть сплошным органом, самоудовлетворяющимся, как вулкан Йазувий, органом, которому нет дела до дыр, — для окружающих – фейерверки из нечленораздельной, красочной до глупости лавы, которая тут же безобразно стекает по склонам, превращаясь в мертвый пепел, превращая все и вся в пепел, — огненные извержения бесплодного вулкана никого не просветляют и не достигают ничего, кроме самообезображения, а казахи обижаются, что никто не удивляется, не просветляется ими. А как можно просветиться ходячим сплошным общественным мнением… “если не богат, то надо быть достаточно гордым, чтобы быть бедным”, — кажется, так гласит для казахов поговорка Заратустры. Судьба и те, кто имеет к ней отношение, предполагали, предоставляя шанс, что у казахов хватит ума, чтобы состояться как нация, с кем можно будет общаться, не оскорбляя свой вкус, но они теперь видят выскочку-плебея, который бежит от себя и не уверен ни в одном своем поступке. Плебей без веры, без закона, с блуждающим потухшим взором, насквозь фальшивый, вечно оглядывающийся по сторонам, который не имеет свои устои и уважает чужие лишь перед лицом грубой силы, — ясное дело, что так долго не может продолжаться: вот первое физиогномическое знамение – это появившаяся черт-знает-откуда новая альтернативная интернациональная транскрипция названия страны Kazakstan, — поздравляю, господа каза-к-станцы!..
А истина, наша истина заключается в том, что нормально функционирующий язык заключает в себя и непрерывно реализует элементарную мораль – до и помимо всяких высоких материй, институциализованных и призванных для целей, как предполагается, улучшения или же дрессировки специализированного, более сильного, более морального животного; эта истина первостепенной важности в данном контексте и первого философского ранга вообще, ибо она до сих пор не встречалась ни одному философу Дома-Бытия в такой роковой консистенции, в которой ее застали мы, приговоренные к беспризорству, — лишь Заратустра-безбожник потешался над ней с глазу на полуглаз, тогда она была слепа на один глаз, а к нам она вышла и вовсе окосевшей, эта гнусная карга – но что до этого нам, деревьям-философам, — до косоглазия, до косы косоглазых!..
О смешении языков в добре и зле, как о смерти народов, говорил Заратустра, а знамением указывал на государство, которое лжет на всех языках о добре и зле и холодно лжет – и эта ложь ползет из уст его: “ Я, государство, есмь народ”; надо ли говорить, что там, в той стороне-стране – Abendland, куда был приговорен Фридрих Заратустра, теперь не осталось и следа от такого государства, там это чудовище вконец приручено и служит народам, как собака – ее посылали бы пинками ко всем чертям и разорвали бы в клочья ее собачье сердце, если бы она вздумала фальшиво раздракониваться, как всамделишний “вольфович”, пародируя из себя народ-volk, если бы она перестала, осмеливалась бы перестать понимать Язык хояина, но там теперь каждая собака основательно посажена на цепь и понимает, хлопая ушами и глазами, каждое слово хозяина, его добро и зло с полуслова – не в пример глухонемой казахской собаке, сорвавшейся со всех своих петель и похотливо взирающей со своим перекошенным от самоодурения влажным глазом на каждого прохожего: хозяин не выдержал такую роскошь – иметь такую вот собственную собаку, и поспешно ретировался от позора куда-то в сторону, оставив на съедание позору все свое добро и зло: осталось не только многое множество, лишние люди, которым всегда позарез нужно государство-идол, но и многое другое из его хороших вещей – а не только его длинноухие и близорукие животные, которые всегда были большие мастера делать дерьмо из хороших вещей, — превращается в дерьмо Язык народа, на нем теперь нельзя ни убить, ни воскресить и ни окрылить человека, он становится факультативным пустым истуканом, предназначенным для отправления мерзкого культа со стороны полуеретической среди “многого множества” секты “махатма-сандиков”, эта секта подобно шиитско-исмаилитской секте ассасинов Горного Старца являет в своей прыткости ужасное зрелище – они приносят своему истукану кровавые жертвоприношения: они режут язык и делают из него чучело – при этом они мерзко обгладывают еще живые фонемы, только вот не всем ясно, кем и, главное, чем поддерживается их вера в их чучело, — Горный Старец любил, как известно, давать в рот своим отчаянно-храбрым ассасинам, конечно же, гашиш – отсюда и название секты, а “махатма-сандики” имеют пока условное название, ибо вопрос остается для непосвященных открытым – чем и,попутно, что за скрытник “Ага-хан” приставлен к этому “чем”??
Но наши анакреонтические причуды позволяют нам уже здесь коснуться ногой, как камертоном нашим,этой секты еще в ее условном названии,тем более – ее извращения-метастазы становятся все более запутанно-многоголосными, — так вот этот доморощенный Махатма Гандик не так давно прямо с экрана захабарил (в переводе на кокандский – дизангелил!) на весь свой Kazakstan буквально следующее: страна, мол, настолько молодая, что еще никах не удается ей родить своих мудрецов, которые бы осмысляли ее шажки и служили бы ей опорой, — но и это, мол, настолько же понятно, как мы не можем ожидать полноценного приплода от (Sic!) трех-четырехлетней женщины, именно поэтому, мол, роль мудрецов с нашего позволения вырываем, берем на себя мы, журналисты-дизангелисты, и т.д. и т.п.
- Еще раз поздравляю, господа казакстанцы! Какое изысканное у вас теперь понятие о женщине, какой прогресс! Сам шумерский осел позавидовал бы вам в этом, — осел-порнозвезда, который вот уже 70 веков недоступно сияет над культурным человечеством в шумерской поговорке: “я не стану женитьсч на трехлетке, будто я Осел!”; только ослам в маленькой девочке может мерещиться самка, и только они могут называть ребенка женщиной (“уш-торт жасар айел”), — такое, кажется, не допускает даже медицинский язык, разве что язык пациента в психоаналитической оговоркено с такой чудовищной оговоркой мужской психоанализ считается слишком поздним, случай, боюсь, клинический… Ну да черт с ним – с этим господином дизангелистом! – О, cancta samplicitas, какая тут оговорка?!! Ведь на то есть дизангелие, дурная весть!..
Но, друзья мои, это тогда удар, если хотите, парадигмально-методологический удар по всем нашим поискам этого года, — здесь сам Леви-Стросс заплакал бы от безысходности, не говоря уже о старике Леви-Брюле! Получается – к черту! весь наш социально-антропологический консилиум, решивший взять за основу для описания состояния пациент-объекта первобытно-общинную матрицу, получается, что сознание казахов не только успешнее всего описывается в терминах первобытного сознания, но и делает фатальные успехи – этого никто из нас не мог предположить: что архаичная, но все же уже “Муха в янтаре” – это не просто архаичная муха “в янтаре”, но есть муха, способная плодоносить “в янтаре” своими протоархаичными ипостасями-коконами-личинками и так далее. Пациент-объект ускользает, не нуждается в реанимации, а распадается, размножается, реинкарнирует в мириады своих миаз-миазм…
- О, вставай, вставай, бездонная мысль! – где наша надежда-муха, надежда реанимировать нашу муху в осу и сыграть в ризому с какой-нибудь орхидеей?!
Все напрасно, игра может не состояться, сбываются самые худшие, скрытные, наши опасения, теряется из виду материал, казахи тронулись из консервации, где был еще народ со своим языком и псевдо-, но –культурой, в инволюцию, объект становится неконцептуализируемым ни изнутри, ни сбоку. За опровержением Языка следует порча и опро-, — низвержение понятий, наступает матриархат, где не работают элементарные культурные табу, комплексы Эдипа и Электры, на которых зиждется элементарная мораль культурного человечества, в том числе нравственность нравов первобытной общины, где за понятие “трехлетней женщины” — если ты не мальчик-ребенок и не дегенерат, а дееспособный член общины – не миновать кастрации по самое горло, причем, для твоего же блага, ибо община – это твое тело в целом, она не знает индивида, не она наказывает, но она несет убытки, защищаясь от порчи бесов и лишаясь при этом одного своего щупальца. Но в истории существовали множество дегенеративных катакомбных общин, состоящих в основном из отбросов-зомби, с разного рода плохо прикрытыми мстительно-возвышенными целями, но это не были народы, а тайные тоталитарные секты, среди которых встречались и такие, что выстраивали свой сакральный символический универсум из сплошных рецедивов (типа понятия “трехлетней женщины”) предполагаемой дочеловеческой эпохи (матриархат) – такими были, к примеру, некоторые секты культа Великой Матери, в ритуальную практику которых входило, например, вырывание плода из утроба женщины с одновременным его совместным поеданием – с тем чтобы причаститься к великой мудрости подземного Абсолюта…
Казахское общество в целом, если только оно вообще концептуализируемо, — это некое тайное общество, организованное по типу некоего исмаилитского ордена со своим раз и навсегда (но почти неизвестным — когда?) установленным сакральным символическим универсумом, термины которого ни в один момент времени не должны иметь отношения к реальным в данный момент вещам. Члены ордена разделены на посвященных и непосвященных, но общее у них то, что все они имеют сакральное право на абсолютную ложь, безнравственность вплоть до самых гнусных форм поступков и убийств, член имеет право перед лицом опасности со стороны “гоев” и на богохульство в адрес своего подземного Абсолюта, чтобы избежать разоблачения; посвященные имеют иерархическую организацию, непосвященный предоставлен только самому себе, он не имеет выхода ни вширь, ни вверх, его только находит хозяин из низших чинов иерархической организации, конечные цели ордена и организации известны только самым высокопоставленным, но о них никто не знает, даже, возможно, высшие чины организации, уровни организации герметичны со стороны нижележащих, — словом, это общество, ушедшее однажды в подполье и с тех пор существующее в реальности в чужих формах, не воспринимает ничто всерьез, все рассматривается лишь как средство для продолжения сиюминутного существования, ибо, считается, его эндогенное развитие, креативная сила давным-давно достигли апогея или пупа земли и окончательной высшей разрядки, с которыми, считается, ничто столь же слепящее не может сравниться, разве что солнце, хотя cloaka – это ночь…
Теперь ощущение такое, будто этот невообразимый казах-исмаилит готовится к последнему прыжку в направлении своего подземного абсолюта-махди – он начал в спешном порядке мумифицироваться и бальзамировать все что попадается под руки, ибо его антикварный дух уверен, что только все отжившее, мертвое, заблаговременно упорядоченное в доморощенные энциклопедии, имеет значение на допросе у его спасителя-махди, который, считается, может начать пытки-допрос как только так сразу, без апокалиптических сантиментов, принятых у других народов, — поэтому казах-исмаилит решил быть начеку – быть мертвым в каждый данный момент своей жизни и умерщвлять все что его окружает: культ мертвых, тотальная архаизация, предпринимаемая им в последние годы в сфере духа, имеет конечной целью умерщвление и зомбирование той все еще живой части народа, которая должна, по программе, слиться в смертном экстазе со своим големом-исмаилитом в одно целое и сопровождать, служить этому голему в его весьма свободных похождениях среди народов…
У кого есть мало-мальски физиогномический нюх, тот инстинктивно чует и держится подальше этого голема, ибо его дыхание обдает мертвечиной – даже когда он говорит на твоем живом языке. Пожалуйста, один симптом, демонстрирующий нашу истину, — понятно, что на казахском языке нельзя уже ни убить, ни воскресить, ни окрылить человека, он мертв и болтается, украшает патронташ голема, который расправился с ним и который теперь начинает говорить весьма охотно, к примеру, по-русски: даже когда казах владеет русским как родным, он не живет в этом языке. Допустив даже, что он не живет при этом ни в каком другом языке, — это для нас экспериментально-биографический факт, даже те из нас, которые, оторвавшись от почвы, прониклись самим идиоматическим духом русской культуры через ее великую литературу, историю, бессознательные соблазнительные флюиды, — остаемся, хотим оставаться чуждыми как раз в самых сокровенных ее чаяниях, и ни причем здесь расовый момент, ибо нет непреодолимого расизма, кроме межиндивидуального. Просто, мы не в силах овладеть клокочущим в нас источником наших псевдоисмаилитских рецедивов; оттого казах, если не крещен и не выдрессирован как следует в этом направлении, подчиняется русскому языку лишь на одну восьмую и начинает подчинять, развращать русский язык во славу своего подземного псевдомахди (на семь восьмых!). И это на фоне того, что после падения коммунизма в России быстро возрождается и набирает силу традиционное сокровенное основание русского языка, которое тесно связано и подпитывается самым естественным образом ее православно-христианской духовностью плюс таким же естественным образом ценностями западной цивилизации, являющимися в свою очередь лишь секуляризованными или подвергшимися самокритике формами ценностей христианского Запада. В России, несмотря ни на что, работает общественное мнение, озвучиваемое на русском языке, ибо, несмотря ни на что, продолжает работать через говорящих элементарная мораль, вплетенная в тело языка, в этом поле хоть с чертом можно говорить, договориться или же кинуть в него чернильницей. Здесь тебе не тут: русский язык же для казахов – это только средство, официальный язык, средство маскироваться, средство спрятать свою безликость, зловещую анонимность, здесь ни один черт не верит в то, что он сам говорит, если бы даже он этого искренно хотел. Оттого тут общественное мнение, озвучиваемое на русском языке, есть не общественное мнение, а лишь только мнение вот таких вот смешных, до ужаса трагичных чертей, обслуживаемых изолгавшимися дизангелистами всех мастей. Казах, убив свой язык, наводит порчу на чужой, а его самого уже нельзя убить ни на одном языке. Он, тщедушный, с впалой грудью и маленькой башкой, встал своими кривыми ногами по ту сторону добра и зла и сделался весьма свободным; вот только интересно, куда бегут на этот раз кривые ноги этого потусторонника-деревенщины? В мир, конечно, в мир, так он называет теперь свою большую деревню, голодную степь: только так воспринимает теперь он мир…
- Ну, хитромудрый лживый карлик, что решил ты еще посеять в своей деревне, разве не все уже посеяно тобой?! Начнем с того, что ты посеял великую традицию с ее культурой, верой, законом, языком, письмом и бежал в свою голодную степь, став весьма свободным от высоких понятий голым презренным анархистом, казахом-беглецом. Из своего почетно-бунтарского имени “узбек-казах” ты оставил себе только презренную часть, — поистине, как гласит одна из твоих бесчисленных теоретических поговорок: «иттин журегине сары май жакпайды” (“собачье сердце не вынесет первоклассного сливочного масла – ее вырвет…”). Она, поговорка, даже отгадывает тебя, отгадывает вкус желудка твоего духа, она даже дает намек, – как доконать тебя, ты, карлик-полувегетарианец у помойного ведра, как бы ты еще выдержал “мясо хороших ягнят”?!
Казахам невдомек – насколько они зашли далеко, насколько уже глубоко продвинулся их слепой крот, но неужто – лишь для того, чтоб оправдать свое презренное имя, закопаться, — нужно настолько испоганить почву, не проще ли было, экономичнее и экологичнее, вспомнить старые добрые времена и кремироваться на виду. О, слепой крот, тогда даже не было бы нужды так наскоро покидать почву, тогда и имя твое заблистало бы своим новым старым смыслом, оно бы стало намного более интересным, а не презренно шутовским…
- Но, сколько бы ты не копошился, ты, слепой крот, должен будешь приползти к нам, гиперборейцам, мы живем далеко в стороне от всеордынских клоак, но захотим ли мы стать твоим спасителем-махди, — нам претит высокопарность, в особенности, слово “народ”…
Народ на то и есть народ, что он всегда лжив, тем более, казахи, у которых это освящено философски, например, в их любимой поговорке “урлык кыл да мал тап, ойнас кыл да бала тап” (“в барымте – т.е. в набеге-воровстве – найдешь себе скот, в прелюбодеянии – сделаешь ребенка”) или в более амбивалентной в своей благородности “заманын тулки болса, тазы болып шалып кал” (“если действительность превратится в лисицу, то стань борзой”), но апофеозом является сказка “Кырык отрик” (“Сорок сороковин вранья”), где народ и его правитель сошлись (от безделья) в кровавом соревновании, чтобы определить “кто больше искусен во лжи – народ или его правитель?”, в котором, конечно, правители казахов оказываются на высоте по своим способностям ко лжи и народ добровольно кладет свою несчастную башку на плаху, а потом эта башка (как всегда) без стука врывается к гиперборейцам и просит их сделать что-нибудь с ней – они, лишь для того, чтобы отвязаться от зануды, возвращают ее на место…
Так вот, где существует культ народа, не важно – похотливо-декларативный ли он, как у казахов, или невоздержанно-искренний ли он, как у русских, — там элита будет всегда лишь так называемой. Здесь элита сама является еще всего лишь народом, таким же лживым, как всякий народ. Это касается всякой элиты, в особенности, элиты духовной или культурной. Народ знает, что он лжив, и на то есть у него свои веские причины, которые он может признавать за своей так называемой элитой только из-за жалости, которая изначально присуща ему и за которой скрывается его самопрезрение. Такой народ, у которого его элита никак не может порвать связывающую ее с ним пуповину, чувствует себя глубоко несчастным; народ, как женщина, в глубине души желает быть совершенной женщиной и надеется родить однажды сына-воина-завоевателя-искусителя, а не маменькиных сынков и мужланов духа, который бы оправдал весь ее позор, мучения и преодолел бы целиком ее скрытное самопрезрение, связанное с тем, что она уродилась женщиной. Народ хочет видеть в своей элите свое самопреодоление, преодоление своей природы и всех своих дурных инстинктов-качеств, так он хочет возвыситься над собой, а когда этого не происходит, он от отчаяния продолжает развращаться вместе со своей так называемой элитой, как в той казахской сказке и не только в сказке – сливаясь в одно большое “тело-без-органов” в смертном экстазе, в нечленораздельном суициде…
Народ – это Начало, которое, как и всякое начало, грязно, темно, не дифференцировано и, главное, не-интересно, и он знает об этой своей подземной тайне, но очиститься хочет он, этот Источник, а не возвращаться назад в клоаку, и течь в чистых, светлых и веселых красках в свое грядущее хочет этот источник, толковать себя во все лады в открытом море своих возможностей хочет он, и плевать хотел он на ваш мрачный глухонемой левиафан, любоваться собой, а не холодным чудовищем, и говорить ja (ДА) солнцу и созвездиям, а не ИА порнозвезде, хочет оно, народ-начало, этот бурлящий грязный поток, народ-источник, что хочет очиститься…
Казахи превратили свой язык, сокровенное основание народа, в уличную песенку и размахивают теперь им, как флажком, на каждом углу, а также не забывают из этих лохмотьев делать себе на завтрак газеты, от которых настолько тошно, что они выблевывают себе их на обед, ужин и снова из них же делают себе на завтрак газеты. В этом заслуга их так называемой интеллектуальной элиты, сплошь состоящей из низколобых дегенератов-гегельянцев, которые теперь возрождают с новой силой и вывеской то, на чем кончил, кончился их Дух, душок-философ-историософ прусского короля, — возрождением племенного духа в формуле “Государство – это шествие Бога в мире, потому его следует почитать как нечто божественное в земном, а оно существует для самого себя”; но казахская продажная, беспринципная, п о л у о б р а з о в а н н а я т.н. интеллектуальная элита, в отличие от благородных, имеющих высокий вкус даже во лжи прусских удальцев, не хочет ни на секунду оставлять своего Бога “для самого себя”, она боится оставаться одна, она хочет жить непременно у него за пазухой, даже когда он спит в своей канцелярии, заседает в сенате, и таскается с ним повсюду – по академиям с доморощенными отделениями общественных наук, по университетам, по институтам предпротофилософии, псевдоистории и т.п. Словом, это пиздец – т.н. казахская интеллектуальная элита, которая по большому счету повинна в смерти языка – так как она ни в советское, ни в постсоветское время палец о палец не ударила, чтобы предотвратить это. Она с самого зарождения была склеротично-старческой, она не испытала даже романтического зуда, благодаря которому у соседних народов при общей безнадежности сохранялись островки полноценно-независимого функционирования научно-теоретической формы языка, она же разбазарила все то, что было сделано в начале века, она верноподданически отказывалась даже от того, что позволялось иметь при Советах, например, от Института востоковедения, от которого отказался из всех союзных азиатско-кавказских столиц только форт Верный, т.е. Алма-Ата, т.е. Алматы. И она, столица эта презирала язык и традицию, хотела как можно быстрее обрусеть, хотя этого русские не требовали, к примеру, переводить аль-Фараби на русский язык, а потом только с русского на доморощенный казахский… Также никто не требовал убивать время и силы на бесполезные упражнения в мертвой схоластике на посредственном русском языке – типа 5-ти томной “Диалектической логики”, на которую сами российские гегельянцы-марксисты взирали удивленно-иронично, т.е. презрительно, поскольку казахская т.н. интеллектуальная элита поражала всех своей прыткостью в верноподданнических упражнениях, от нее разило чернью и коллаборационизмом. От грядущего поколения интеллектуалов потребуется много сил и выучки, чтобы реабилитировать прилагательное “казахское”, в особенности, перед прибалтами, за “не пущать” которых “вперед батьки” истерично ратовала другая казахская т.н. элита,- шаманско-политическая элита, состоящая из инкорпорированных на правах шутов-обезьян в божественное тело казахских т.н. художников (всех мастей), с которой теперь неудержимо сливается казахская т.н. интеллектуальная элита, ибо она вполне созрела для этого. Интеллектуальные извилины рассосались настолько, что ей ничего не остается, кроме как делать себе на завтрак газеты вместе с шаманами, разумеется, с позволения последних, — шаманы имеют монопольное право делать на завтрак газеты, разумеется, по заказу божественного идола, ибо шаманы непосредственно по-шамански присутствовали при смерти Языка и отколупали себе на всякий случай фрагменты тела по определению не их пациента в виде побрякушек и лохмотьев, которые теперь пригодились им, чтобы размахивая ими, развлекать идола, а продажная т.н. интеллектуальная элита, намеренно игнорировавшая в свое время смерть Языка и оставшаяся ни с чем, теперь, обливаясь крокодиловыми слезами, падает ниц перед шаманами-писаками, чтобы те допустили их к блевотине, ибо лохмотьев хватает ровно настолько, чтобы делать из них газеты-блевотины…
Народ может жить без своего государства, но не без своего языка, ибо язык и есть его первичная организация, которая и есть основание-фундамент всех других последующих форм организации и устремлений его. Народ может отказаться от роскошеств типа своего государства, если оно не есть очередной апофеоз, просветление, улучшение, завершение его сокровенного начала, первичной организации – его Языка. Каста жрецов, называемая интеллектуальной элитой, есть его выдрессированные, освобожденные для этой цели эксперты, которые сами не должны ничего строить, тем более, служить строителям, это должны быть совершенствующиеся в самодрессировке язычники-чернокнижники, холодные страшные чудовища с расщепляющимся в кончике множеством сверкающих молний Языком и со стеклянными глазами, перед которыми всякие строители левиафанчика и прочих организаций должны снимать обувь, не говоря уже о сапогах, и быть шелковыми. Вместо этого казахская т.н. интеллектуальная элита, которая одна отвечает головой за Язык, превратилась вместе с шаманами-ремесленниками в один большой, копошащийся множеством жирных, толстых животных, безвредный змейушник-зверинец и служит украшением у потерявщих нюх глухонемых солдафонов-узурпаторов, а народ, лишившись языка, деклассирован и разъедается тотальной чандализацией…
Народ-чандала, голая тотальная биологическая масса – это не ваш размалеванный, игрушечный манкурт, господа шаманы-теоретики манкуртизма! Вы, бесчестные поэты-лгуны, торгующие своими переживаниями-фантазиями, вы со своими побрякушками да лохмотьями опротивели нам, гиперборейцам!.. Это вы развратили вконец наших похотливых жрецов-слуг, чтобы они вышли вместе с вами на паперть! Это вы, припартийные шуты, усыпили народ смертельным снотворным, говоря “Спи, старая бабушка! – пока мы здесь не напишем тебе доморощенные исторические романы-сказки, псевдолингвистические трактаты и, опровергнув твой Язык, попутно не опровергнем самого Соссюра в пользу дорогого нам архаично-тоталитарного Марра!..”. О, длинноухие и близорукие животные, вы загадили нам наш материал, вы, шаманы-теоретики с грязными трясущимися пальцами, кто это дал вам право беспокоить манкурта – кто это дал вам право оболгать, извратить манкурта?!…
Манкурт ничего общего не имеет с вашими гуманоидными задними мыслишками, манкурт – это тот же “курт”, но во власти “man”, анонимности, безликости, т.е. это всего лишь взрослеющий на своем пути “курт” – на то и есть его куртская судьба, он изначально недостаточно беден для того, чтобы приобретать даром, он сам всецело – дар, он идет своей дорогой к своей цели – и в этом весь смысл: своя дорога, своя цель – и за это он не раз умирает живьем; а вы, шаманы-шарманщики, сделали себе из этого уличную песенку, подняли сыр-бор и помешали, когда он однажды убивал себя в шкуре собаки, а все потому, что вам нравится только все прирученное, которое больше не кусается – собаки. Ну что ж, допустим, что вы добились для себя народа-собаки, которая больше не кусается, и надели еще для полной оральной безопасности глухонемой государство-намордник, — но нам, гиперборейцам, известен закон, биологический закон: да, курта можно втоптать в собаку и это будет в отличие от мула смесь-химера, способная к воспроизводству, но только в течении максимум 2-3-х поколений, после чего эта межвидовая химера тут же распадется на два не-сообщающиеся больше между собой, чистые, изначальные свои составляющие. Ибо фатальная предопределенность такого скрещивания не оставляет никаких шансов и надежд на то, чтобы хоть как-то культивировать этот гипертрофированный объект, тем более – строить посредством его нечто долговечное…