Жанат БАЙМУХАМЕТОВ.
Провинциальная этокритика или топология самоидентификации
Цель критики состоит в том, чтобы предостеречь от демонстрации ошибочных примеров исторической тотальности. Это только мешало бы свободе.
( Ж.-Ф. Лиотар)
Поводом для написания данной статьи послужили в свою очередь две довольно интересные статьи двух известных алматинских авторов Альмиры Наурэбаевой и Нурлана Оспан-улы, опубликованные в 5 номере журнала Алматы-Арт. Несмотря на их принципиальное различие друг от друга в подходах, продуцируемых из них следствий и феноменологических горизонтов, они, как мне кажется, интенционально связаны друг с другом, а именно в терминах самоидентификации: один автор призывает «осознать свою прописанность», «артикулировать собственную мысль в культуре» (А.Наурзбаева), другой же утверждает, что в сложившейся ситуации следует позволить в пределах «карликовой страны» «длинноухому», но «храброму животному «культивировать… свои разорванности (Н. Оспан-улы). Я уже не говорю о том, в какой степени в этих статьях обнаруживается рецепция Запада, западных обертонов от Фридриха Заратустры до Мамардашвили. В этом факте я не усматриваю ничего криминального, коль скоро речь идет о попытке рассмотреть общие абрисы нашей центральноазиатской культуры с позиции как бы стороннего наблюдателя,
В связи с этим я хотел бы несколько слов сказать о проблеме само — идентичности, в том виде в каком она некогда представала перед Западом и теперь, вот, встала перед нами. Запад, как известно, конституировал свою идентичность размежевываясь со своим Другим (скажем, «дионисийское начало» Ницше, вытесняемое за пределы рационалистической культуры, фукоистское измерение Другого, выступающего в трех фигурах Восток-Безумие-Сновидение). Что остается делать Востоку, как не конституировать свою идентичность, выражая свою полную солидарность со своим Другим, т.е. с одной стороны, с номадическим прошлым, приобретающим сегодня симулятивный характер, а с другой, с Западом. Таким образом, мы, представители центральноазиатекого региона, самоидентичны тогда, когда соотносим себя со своим Другим, каковым мы в принципе не являемся, по той простой причине, что мы по логике вещей, уже стали Другим Другого. Получается так, что мы всматриваясь в воображаемое «общемировое» зеркало, видим не себя, а что-то Иное по отношению к нам. По-видимому, наш фатум — это быть лишь условием идентичности для Другого, не будучи идентичными самим себе. С исторической точки зрения открывается та же перспектива — фигура номада, ввергнутого в нелокализуемый, необузданный и ничем не ограниченный поток различия. Проще говоря, умом номадов не познать. Познать их можно только телом. Собственно говоря, в этой ситуации оказались и нынешние отечественные маргинады-интеллектуалы, эти своеобразные работники интеллектуальной таможни, чья функция состоит в том, чтобы на импортном интеллектуальном багаже оставлять знаки своих посреднических полномочий. Конечно, все это несомненно говорит о полезном вкладе маргиналов в дело урегулирования интеллектуальных коммуникаций, но уже сегодня показался на горизонте его могильщик -мохнатый и огромный паук из мировой паутины, для которого все на одно лицо: и маргиналы и не-маргиналы,
Теперь, я думаю, нет ничего странного в том, что будучи вовлеченным в западный или какой-либо иной дискурс, обнаруживаешь, что не только твое мировоззрение, но и само твое существо в целом детерминировано так, что о какой-либо независимой линии поведения, автономности начал мышления говорить не приходится. И все-таки попытаемся до них доискаться.
Чтобы вовлечься в общую дискуссию по поводу самоидентификации, не хотелось бы начинать сразу же с оценочных суждений (кто прав, кто не прав и т.п.), точнее, я вообще предпочел бы воздержаться от них, поскольку логика нашего постсовременного общения достаточно брутальна — либо рискуешь нажить себе врагов, либо приобрести сомнительных друзей. Трудно быть хорошим для всех. В этом деле мне скорее пристало исполнить роль Кратила, древнегреческого философа, согласившегося с мыслью своего учителя Гераклита относительно буйного характера течения метафорической реки в которую, как утверждал Гераклит нельзя войти дважды, но с одной, казалось бы незначительной, поправкой: в упомянутую реку, к сожалению, нельзя войти даже и один раз. Другими словами, я попытаюсь заострить проблему таким образом, чтобы она истончилась вплоть до своего исчезновения. А там, глядишь, готово и платье для сказочного короля.
Здесь я позволю выразить свой основной тезис в отношении самоидентичности. Самоидентичность предполагает наличие условий для воссоздания автономии. Когда мы сегодня говорим о какой-либо автономии, в любом ее контексте и в любом ее объеме, перед нами тут же встает ассоциативный ряд, выстраивающий одиозный образ «фортифи-капионного сознания». И это не случайно. Ведь понятие «фортификационный» отсылает к чему-то, связанному с ведением боевых действий из укрепленного сооружения, откуда доблестные воины оказывают стойкое сопротивление противнику. Перспектива что надо. Но такая метафора, я думаю, не совсем точно описывают нашу ситуацию, ту ситуацию, в которой оказался, так сказать, наш менталитет. Скорее, наше сознание- это сознание заложников, лишенных собственной территории и добровольно пригвожденных к казематам своей собственной «идентичности», когда прежние знаки культуры приобретают под давлением нынешних идеократов симулятивный характер, а вновь испеченные знаки вообще родом из транснациональной кухни. На этом пути поиск какой-либо очередной идентичности возможен только в модусе очередной передовицы. При таком раскладе становится невозможным ни диалог, ни какое-либо конструктивное обсуждение — доводы становятся необмениваемыми. Ты ничего доказать никому не можешь, но тебе не прекращают доказывать всякий раз. Таково своеобразие нашего дискурса, такова сила наших метанарративов, шизоидных или аутистских. Таков и секрет Полишинеля, которым я вынужден был здесь поделиться.
А может быть все дело в том, что культурно-исторические особенности нашего восприятия мира таковы, каковыми они всегда были, т.е. я имею в виду нашу давнюю склонность завышать свою идентичность. Применительно к человеку, склонному к такому смертному греху, Юнг в своей аналитической психологии использовал понятие инфляции, означающее регрессию сознания к бессознательному, когда «Я» накапливает слишком много бессознательного содержания о себе самом и теряет способность различения. Это понятие следовало бы распространить и на сложившуюся у нас культурную ситуацию в ее сенсорно-перцептуально-интеллектуально-интуитивном уровне, когда мы тяготеем к конституированию себя через следующие составляющие: андроновекая культура, саки, гунны, хазары, чингизиды, тимуриды и прочие команды, с которыми мы пытаемся себя отождествить. Эти попытки свидетельствуют не столько о рудиментах нашей кочевой ментальности, сколько о постсовременных формах нашей речевой мечтательности. В строгом же смысле, своим собственным мы можем считать, не ожидая каких-либо возражений со стороны мирового сообщества, в том числе и научного, лишь свои приватизированные квартиры со всем тем, что там находится, как то: диван, кресло, аудио- и видеоаппаратура и прочее. Да, действительно, хотим мы того или нет, происходит без особого напряжения отход от старых мифологических, т. е., объясняющих картин мира к магии прохождения, которая, в свою очередь, отсылает к субстанции более подвижной, чем сама подвижность /Бодрийяр/. И в данном случае определение самоидентичности, даже если бы оно имело место, не поспевало бы за этим процессом тотального прохождения — внезапного появления какого-либо культурного феномена или ряда феноменов и такого же исчезновения его неизвестно куда. Не последнюю роль здесь, по-видимому, играет и всеобщая идеологическая энтропия. Особенно остро, на мой взгляд, прочувствовали эту ситуацию наши художники-акционисты, представители так называемого contemporary art . Они одними из первых сообразили, что важна не самоидентификация как таковая, эвфемизм, за которым скрывается тяга к самолюбованию, а утверждение в нас Другого, еще не помысленного нами, но уже захватившего нас. Художники-акционисты — это, пожалуй, та единственная категория людей, благодаря которой опыт философствования проливается актуальным, в буквальном смысле действенным образом. Для них же философствование — это не голое теоретизирование, т.е., созерцание себя на фоне своих, порой причудливых, артефактов. Это прежде всего действие — лаконичный, уместный, удачно выверенный, драматичный по содержанию жест, имеющий как экзогенный, так и эндогенный характер. Художник здесь выступает в качестве мембраны, пограничной структуры, чутко реагирующей на силовые линии либидинальной энергии масс. Поэтому сводить деятельность художников к поиску идентифицирующих их определенных художественных парадигм и приемов было бы не совсем корректно. «Мир искусства»- своеобразный Протей, символизирующий собой интенсивно изменяющуюся художественную практику.
Сегодня очевидным становится факт, что мы не поспеваем за событиями. Сменяя друг друга с головокружительной быстротой, они указывают нам на то, что будучи таковыми, они все больше норовят этим стремительным ускорением ввести нас в заблуждение относительно того, каковы они на самом деле. На самом деле, как мне кажется, характер события не претерпел существенного изменения со времен библейского Потопа. В поведении подлинного события проглядывает нечто, что пытается расплести самые изощренные хитросплетения фактов, суля нам неспешную, неутомимую и неумолимую развязку, вслед за которой наступает вселенский антракт.
Но вернемся к более ближайшим реалиям. Так вот, что касается проблемы самоидентификации, другими словами, подлинности основ нашей культуры, самое время обратить свой взор к размеренной, далеко не романтичной жизни наших отдаленных аулов и чабанских хозяйств, чья подлинность буквально ослепляет своим мрачным блеском. Вот где мерцают несметные сокровища на фоне всеобщего запустения. А упражняясь в критике властодонтов и тоталиозавров много не выгадаешь. История , и без того обрекла их на планомерное вымирание. Критика тут ни к чему. Она нас будет только смущать и провоцировать на действия не столь необходимые. Инфляция культуры, как правило, приводит к ее обесцениванию и дальнейшей профанации. В этих условиях критика чьих-либо дефилирующих претензий просто неуместна. Действительно, если, скажем, кантовская критика метафизических концепций, в ту пору еще достаточно могущественных, разворачивалась в направлении ограничения претензий чувств распространить наше познание на ноуменальную сферу, так не следует ли сегодня вообще отказаться от какой-либо критики в адрес уже достаточно ограниченного, прирученного, мирно развалившегося на диване и тихо посапывающего сознания местного розлива, сознания, которому грезится победное шествие по бескрайним просторам. Воистину, каждый атом блажен в своей собственной вселенной.
Как мы видим, самоидентичность — это еще один повод оказаться в плену субстанционалистской иллюзии. Даже если имеет какой-то смысл применительно к нашей ситуации говорить о самоидентичности, то само идентичность культуры скорее следует характеризовать в терминах динамики, т.е. степенью интенсивности процесса обсуждения различных явлений культуры, таких как новые книги, статьи, художественные выставки и т.д., а вовсе не теми проблемами, которые успели нашему рефлексирующему сообществу набить оскомину, навязчиво требуя от нас своего разрешения. Теперь важным становится вопрос не относительно субстанции и с чем она способна идентифицироваться, а об ассоциации множеств, о сцеплениях и ритмах, которые они образуют. Речь уже идет об изменчивой квази-субстанции, формах мгновенного становления (Демокрит). В конечном счете важна не реализация какой-либо идеи (скажем идеи самоидентификации), а отдельная мизансцена, способ реализации, отдельный жест, прихотливая форма, предстающая перед сиюминутным взглядом. Различия во взглядах порождают границы, границы — смежные пространства, смежные пространства — тексты. Тексты свидетельствуют о различиях.