Владимир СЕМИЖОНОВ
CIRCULUS SOLUS *
О чем ты заводишь песню, мой северный ветер?
Ты в слух обращаешь оракула вещий колодец.
Там бредет мелколетьем бездомный слепой народец,
где вправду остались одни мы на белом свете.
О чем эти стаи, летящие через границы?
Что видишь в глазах моих, глядя в них так пытливо?
Ты вздрагиваешь от страха, не видя отлива
в этих глазах. И слетают с утесов птицы.
О чем эти сны, что приносишь ты издалека?
Куда ты уходишь, куда, по какому следу?
Туда, где, покинув вторник, мы будем в среду.
О том, что, случившись раз, не ведает срока.
И не разгласив невеселых своих известий,
ты наших вестей листву забираешь с собою.
Во мгле января над печной пролетая трубою,
с каким ты спешишь приветом, и к чьей невесте?
Вот, я гляжу на твой лик безмятежный. Да ты ли это?
Но мгновенье спустя я узнаю твой тихий оклик:
тогда уже будет он грозный, зловещий окрик.
И я отзовусь. Но ты — не расслышишь ответа.
Затем что уже далеко, далеко отсюда
другие ты будешь искать голоса для песни
своей невеселой, и города и веси
другие встанут навстречу подобием чуда.
* Круг одинокий
СОН В ПЕСОЧНЫХ ЧАСАХ
Поющий в пустыне.
Его голос
тусклым осколком блуждает в развалинах города,
обрекая тень тени на затяжной
полдень.
Тень занимается позже,
но слишком поздно: всюду уже стекло,
лишь верткие змеи
вползают в рукав грядущего
русла.
И вот,
в быстротечном стекле возникнет
сквозное странствий,
где чем песня слышнее,
тем ближе устье
песка.
ЭКЛОГА НОЧНОГО САДА
Птицы во тьме, где ветер,
певчие змеи в траве.
Сумеречная пастель
облака над колыбелью.
Вот обретенный ад —
заросли за оградой.
В белых одеждах дыма
движется тень воды.
ЭЛЕГИЯ ПАМЯТИ ДРУГА
Как сутулая тень отплывающего корабля,
как в последний поход за руном, — и лежит земля
покинутой девой с платком в голубиной горсти,
удаляясь в незнаемый, не из числа шести,
континент в океане взгляда, с приливом часов
(так без запаха кровь набухает в подкладке слов),
вспять по водам прозрачным и мутным, прилежный ходок,
ты ушел без остатка, вобрав их ключей холодок.
Так, настигнут охраной калифа, багдадский вор
оставляет еще до зари постоялый двор.
Так душа покидает какой никакой, а приют;
ей, поди, не в первой, что за нею кареты не шлют:
отправляется прочь, по себе не оставя свечи;
полыхают метели по ней, да кладет кирпичи
в основанье плотины угрюмая немчура.
И потянутся, точно река, на молу вечера.
Твой пепел — как книга, которую только тронь,
и пойдут книгочеи листать отгоревший огонь, —
не сойдясь ни единой морщиной с гримасой листвы
за истекшим окном, отразится в зрачке совы,
что, уставясь, глядит из дупла в темноту головней,
и оттуда сияющим клином — но лишь головной
как Эдгаровский ворон! — судов прибывают сюда
времена, как в пробоину в днище ковчега — вода.
ЭПИТАФИЯ
В Вероне выпал снег.
Палаццо дель Гаверно
плывет, что твой ковчег,
в кильватере таверны
(сколь медлен этот бег!)
где свет и тьма — безмерны.
Разъят привычный путь
времен дремучим градом.
Кастель Веккьо по грудь
завешен снегопадом.
Не виден дом сквозь муть,
хотя он где-то рядом.
Он близок и далек,
легко минуем ночью
безлунной; всех дорог
видение воочью,
здесь — отдых рук и ног,
и ночь всегда короче.
В тепле сытнее хлеб.
Вблизи углей камина
пьяней вино. Ослеп
фонарь наполовину
от снега. Вид нелеп,
в окне, простолюдина,
когда в корчме, струясь,
дымок жаровни — сладок.
В Вероне снег и грязь;
прохожий в лужу падок.
Ненастье, Сон и Власть
от воровских повадок
вершат ночной дозор.
В пустом дворце Монтекки
ничей не вспыхнет взор;
в другом — сомкнули веки,
свой не избыв позор,
их визави навеки.
Следимо ночью здесь
теней и снов движенье.
Где страсть, былая спесь,
страданье, боль, горенье?
Где страх, любовь и честь?
Лишь дивные растенья
снежинок на стекле
часов про жизнь и гибель
нашептывают мгле;
на пожелтевшем сгибе
записки на столе
и на страницах книги
один и тот же знак —
мгновенья, дня, столетья,
когда свершится так,
что вот, уснут их дети,
и что сгустится мрак.
И факел на карете
с заместо стекол — льдом
зловещ, и некто в крепе
маренго, как перстом,
выводит пальцем “эпи…” —
и не заходит в дом,
не остается в склепе.
Теперь лишь кипарис,
косою прядью ветви
ревниво дернув, лист
невянущий в конверте
с тоской роняет вниз,
исписанную четверть,
чей каждый завиток,
лохмотья эти — пуды
судьбы на локоток
Синдбада-не-Зануды
и носовой платок —
в ненастье, от простуды.
В Вероне слякоть, снег,
ночлег и время счета
монеты за ночлег,
хотя и без почета
и женщин. Человек
спросонья — весь зевота.
… ПЕСНЯ: В НЕЙ НЕТУ ГОРЯ
Человек приходит к морю. Он произносит:
“Я обращаюсь к тебе на древнеречии молнии
в поисках залежей меди или же — крепкого дерева в толще луною колеблемых
трав…. Как беззвучна их заводь!..
Ты же единственно внемлешь речи, которая — колокол
глуби твоей; эти звуки суть откровенья моллюска
с гаванью, берега — с дальними странствий пустыми пределами.
Стало быть, я обращаюсь, море, к тебе словом раковины,
на диалекте понятном мне и тебе одинаково,
я … становлюсь твоей раковиной”.
Море волною эхо слов человечьих качает,
эху не отвечает. Хватит волынке меха
только вдохнуть соленой
влаги … — безлюдно море… —
и — не добыть в повторе вдоха той миллионной,
малой, но неокупной ветра частицы, коей
чуть различимый голос — песня:
в ней нету горя.
ЖИЗНЬ В КАПЛЕ ВОДЫ
“Небо капли, перед южным вторжением,
подобно грязной звериной шкуре,
туго натянутой на обруч горизонта.
Кто отольет ядра единорога —
выбить из его полой утробы тяжелую
грозовую дробь?
Боевые слоны на бесплодных пространствах
устричной раковины —
кто уведет их в последнее заточение?”
В голове рыбака, на берегу залива,
пылает алый штандарт легиона,
с потерями отступившего за рубикон.
Взбитая колесницами
раскаленная деревенская пыль
пожирает остатки воздуха;
медный отблеск победы, вырываясь наружу,
разбивается в перьях сузившего круги
альбатроса.
Движение альбатроса – наружу и прочь.
КАК ВОДА
Есть путь и цель. Они простое средство
силков, капканов, острых кольев ям.
И вместе с тем, так отмечают мелом
обратный путь, за давностью своей,
не к выходу ведущий или входу,
а только прочь. И путь осилит тот,
кто, как вода, собой заполнит русло.
ВОСПРИЯТИЕ ВРЕМЕНИ В КРАКОВЕ
Читая по скрижалям мостовых,
где ты идешь под именем чужим,
весь пепел их увядших повестей,
не сожалей, что так и не постиг
ни их аттилы, ни красы руин.
И чтенье будет светлым, как зима
на Рождество, и долгим, как псалом.
ПЕСНЬ ПУТИ
Смотря по раскладу верст, перед ним дорога
уже далеко не тракт. Закрывая глаза,
я чувствую венчик боли в обломке рога
Хомы-тельца.
Он таки вернулся, хоть пятки его сверкали
что те медяки на веках. Закрыв глаза,
я вижу лишь рябь верстовых столбов в его оскале.
И падающие небеса.
ДУХИ
Были города, караван-сараи, табуны, отары,
шелковый путь без конца и края, где проходили
поколенья верблюдов с земными дарами: качая горбами,
пересекали они пустыни большого мира.
Ветры гуляли в пространстве юрты дырявом, старом;
дерево шло на утварь, каркасы жилищ, на гробы – полотна.
Духи бродили в степи бесприютной, гулкой,
где сильным было вольготно, слабых и сирых –
спасала земля, уж ее то для бегства было
и остается вдоволь. Духи бродили всюду; на всех кочевьях,
зимовьях им было холодно, страшно им было, дико
встречать изобилие ветра, дождя и снега,
что уже не впитывал кровь. И она разливалась
по небу закатом во все расстоянья света.
УЛИСС
Сеть островов
растет, что память младенца;
прежних следов
натиск сдержать невозможно:
новых морей
всегда велика неизбежность.
UNUM SILENTIUM
Прости живых за толику печали,
им горе заменившую. Увы,
ты с ними объясняешься глаголом
той местности, где нет наречий и
в чьих скорбных городах не бьют фонтаны
иные кроме сущих. Там ты есть
пространство, путеводное молчанье
которого, как камень алатырь,
дарует нам сезамы в бездорожье.
И вот, мы знаем, кто готовит нам
пути для отступленья, кто хлопочет
над флюгером, и кто запрет на ключ
нам устье, дабы мы хранить могли
молчанье. Мы — смолкаем понемногу,
поняв, что окликали не тебя,
что голос твой — не плод твоей гортани,
а только слепок с наших голосов.
И звать тебя нам не хватает эха.
ВОЙНА
Жизнь оказалась короче
надежды, мелькнувшей в вопросе
далекой подруги. Пуля
свела многоточие к точке.
“Обещаешь писать?..”
Обещаю.
В СТРАНЕ УВЯДАЮЩИХ ЛИВНЕЙ
Дождь прорастает, как бобовые стебли в сказке,
становится лесом, как будто кто бросил гребень
через плечо, уходя от близкой погони,
и возвращается в землю, как не было сказано в книге.
В этой стране увядающих ливней мальчик
вынужден долго идти, раздвигая джунгли,
тянуть себя из болота, чтоб не остаться
в нем навсегда. Стекает вода с деревьев.
Дождь обносит мальчика стражей бессонной.
Он смотрит наверх устало, и видит только
бобовые стебли, рвущие новое небо.