Литературное, да и не только литературное сознание в России всегда было подвергнуто жестким оппозициям: правый-левый, либеральный-консервативный, западнический-славянофильский. Разумеется, эти разграничения носили и носят отчасти характер условный, и о том, что за этими терминами стоит, надо договариваться. Однако интуитивно всем участвующим в литературной борьбе это понятно, противостояние общественных сил возникло не на пустом месте, и к истории русской литературы советского, постсоветского и постпостсоветского времени оно имеет прямое отношение, как бы мы ни стремились этот барьер директивно отменить, либо объявить устаревшим, неактуальным, немодным и пр.
В разные периоды минувшего столетия общественные расколы становились то более явными, то более сокрытыми. Отчасти это было связано с господствующей идеологией, которая претендовала на роль высшего судии, поддерживая ту или иную из сторон. Коммунистический режим в его более жесткой, сталинистской форме требовал хотя бы внешнего единомыслия, ослабление идеологической диктатуры (хрущевское, горбачевское) приводило к открытому проявлению разномыслия.
Своего апогея оно достигло на рубеже 90-х годов прошлого века, но по суровым историческим законам победила в итоге третья сила – желтая, власть коммерции и денег, что впрочем так и не заставило две прежние полностью примириться, но острота противоборства, несомненно снизилась. Если десять-пятнадцать лет назад трудно было представить, например, Андрея Битова и Валентина Распутина в составе одной редколлегии, то теперь это стало возможно (журнал «Коростель» — увы, недолго просуществовавший). Однако то, что в какой-то мере преодолено писательским сообществом, остается актуальным для литературоведов и историков литературы. В принципе это понятно: история ХХ века и история русской литературы ХХ века остаются камнем преткновения и восприятие литературы первой половины ХХ века более поздними поколениями сильно разнится. В известном смысле сюда и переместился сегодня «право-левый» конфликт.
Чтобы далеко не ходить в качестве ключевых фигур выберем пятерых известных нам авторов – Михаила Пришвина, Александра Грина, Алексея Толстого, Михаила Булгакова и Андрея Платонова – и попробуем ответить на вопрос, как и почему воспринимается сегодня творчество этих писателей. Принцип отбора здесь таков: при всем разнообразии жизненных путей, творческого наследия, отношения к власти, мнимой ортодоксальности и реальной склонности к ересям этих писателей объединяет то, что все они были рождены и начали свой творческий путь, проделав кто-то больший (Пришвин, Грин, Толстой), а кто-то меньший или минимальный (Булгаков, Платонов) отрезок в одной стране и при одном общественном строе, а продолжали при другом. Этот переход через болевой порог, через метафизический провал русской истории и необходимость выстраивания стратегии писательского поведения позволяет говорить об общности судьбы и применять единые критерии.
Итак, пять портретов, но не самих этих писателей, а портреты портретов – образов восприятия и описание тех споров, которые вокруг этих имен ведутся. Порядок расположения хронологический, по старшинству рождения.
1. Михаил Михайлович Пришвин (1873-1954) – пожалуй, наиболее благополучный по внешней канве своей жизни и посмертного признания в этой пятерке. Земляк и однокашник будущего нобелевского лауреата Ивана Бунина, нерадивый ученик, изгнанный из елецкой гимназии учителем географии В. В. Розановым, старейший советский писатель, каким он любил себя аттестовать, прошедший очень жесткую школу непризнания в декадентской среде Серебряного века (был последовательно отвергнут Мережковским, Гиппиус, Розановым, Блоком, Белым), Пришвин пользовался при жизни репутацией литературного отшельника, певца природы. Это стратегия оказалась для него не слишком удачной в дореволюционные времена, когда на него навесили ярлык писателя бесчеловечного, и стала в высшем смысле спасительной в советское время, позволив, по его собственному выражению, «отроком в пещи» просидеть во времена репрессий и благополучно скончаться в самом начале оттепели.
До конца 80-90-х годов о Пришвине почти не спорили, потому что его толком не знали, а то, что о нем знали, больших разногласий не вызывало: просто классик, да к тому же с детским, школьным акцентом. Главное произведение писателя, 25-томный дневник, который он вел начиная с 1900-х годов до самой смерти, фиксируя и рефлексируя над основными событиями века, стало печататься без купюр только с конца 80-х годов. Дневник обнаружил лицо невероятно зоркого, умного, бесстрашного свидетеля (и в гораздо меньшей степени участника) общественной и литературной жизни России в наиболее драматические ее периоды: первая мировая война, революция, гражданская война, коллективизация, репрессии, война Великая Отечественная.
Публикация фрагментов этого дневника носила характер либеральный, неслучайно главной ее площадкой стал первый независимый литературный журнал новой России «Октябрь», скандально прославившийся в конце 80-х годов публикацией повести Василия Гроссмана «Все течет». Пришвинские разоблачения подверстывались под, условно говоря, антисоветский, разоблачительный дискурс, что привело, к справедливому, на первый взгляд, упреку писателю со стороны одного новомирского критика в том, что он, Пришвин – лицемер: в дневнике большевиков ругает, а в романе «Осударева дорога» прославляет рабский труд и карательные органы.
Однако при непредвзятом анализе пришвинского дневника в сопоставлении с собственно литературными произведениями писателя нетрудно заметить, что Пришвин был государственником, сторонником советского пути, а вернее — горькой необходимости его стране пройти через суровую школу коммунизма, чтобы изжить свойственный русскому народу и особенно буйно проявившийся в революцию анархизм. Этой, очень близкой, лично пережитой писателем теме и посвящен роман «Осударева дорога» и так называемые «леса», то есть дневниковые записи роману сопутствующие.
Пришвина сколь угодно можно называть сталинистом, но — не лицемером. Объявивший еще в 1917-18 гг., когда его общественная позиция была максимально близка к бунинской, русскую историю войной между мужиками и большевиками, Пришвин долгое время не склонялся ни на ту, ни на другую сторону, считая обе врагом драгоценного, личного начала. Однако в конце Великой Отечественной войны свой выбор сделал, записав в дневнике, что внутренняя война окончилась ради победы в войне внешней. «Мужики сделали большевиков орудием победы».
Извлеченный из относительного исторического забвения либералами, Пришвин орудием в их руках служить не захотел. Но и почвенники не слишком на нем разжились. Когда современный консервативный публицист С. Г. Кара-Мурза в своей книге «Манипуляция сознанием» попытался использовать Пришвина в качестве союзника, то ему пришлось манипулировать дневниками писателя не меньше, нежели манипулируют сознанием современные пиар-технологии, против которых Кара-Мурза так решительно восстал. М. М. был человеком себе на уме, и затащить прирожденного и очень умелого охотника за счастьем в свой литературный капкан не удалось пока еще никому.
2. История посмертного признания пришвинского приятеля (они вместе жили и выпивали в середине 20-х в общежитии союза писателей) Александра Степановича Грина (1880-1932) была так же причудлива, как и его земная судьба. В принципе Грин с его вымышленным миром более всех удален от оппозиции правый-левый, почвенник-либерал, что, однако, не помешало ему в конце 40-х — начале 50-х гг. стать отличной мишенью для борцов с космополитизмом, обвинявших его во всех смертных грехах и добившихся изъятия его книг из библиотек, а в 60-е побить по тиражам все шестидесятничество вместе взятое и сделаться символом обновленной мечты о советском коммунизме.
В последнем сюжете еще больше горькой исторической насмешки нежели в первом, космополитическом, для которого создатель Гринландии некоторый повод все же дал. А вот русскую революцию бывший в молодости членом боевой организации партии эсеров и готовившийся к совершению теракта, отсидевший за это в тюрьме и проведший несколько лет в ссылке Грин ненавидел. К советской власти и большевикам был равнодушен, в литературной жизни участия не принимал и за то, что его не самое лучшее, но самое известное произведение феерия «Алые паруса» стала знаменем не просто либерального шестидесятничества, а еще хуже уродливого скрещения либерализма с коммунизмом, этакого коммунизма с человеческим лицом на советский манер, ответственности не несет. Грин был еще больше индивидуалистом нежели Пришвин, сознательно избравшим стратегию ухода в свой мир. Никаких сюрпризов его личность в эпоху гласности и перестройки не преподнесла, запрещенных или неопубликованных при жизни его произведений – случай для истории нашей литературы почти что уникальный – обнаружено не было, и в этом смысле проживший всю жизнь на литературной периферии, «первый писатель третьего ряда», «охотник за несчастьем» так и остался на периферии после смерти, если только не считать главной писательской награды – тиражей, читательского бума и вечного беспартийного символа сбывшейся мечты, с которым навсегда ассоциируется его имя.
3. «Красного графа» Алексея Николаевича Толстого (1883-1945) либералы за редким исключением ненавидят и презирают. Разве что признают сквозь зубы его литературный талант. Сталинский холуй, лакей, антисемит. Однако эта легенда, к которой приложила руку Анна Ахматова, имеет столько же прав на существование, как и пущенный в эмиграции слух, что Толстой был бастардом, незаконным путем присвоившим себе графский титул. К тому же толстовское потомство, будь то его дети — Никита, Дмитрий или Марьяна, а также внуки — писательницы Татьяна и Наталья Толстые, обозреватель радио «Свободы» Иван Толстой, профессор иерусалимского университета Елена Толстая-Сегал тяготеют к традиции либеральной, и вряд ли это просто случайность, а не генетический привет из прошлого. (Скажем, потомство Шолохова либеральным никак не назовешь).
Об Алексее Толстом можно сказать, он так же размашисто и вкусно прожил свою жизнь, как был облит помоями несколько десятилетий после смерти. Воздвигнутый официальными советскими властями памятник верному сыну советского народа был свергнут демократической толпой одним из первых. В 1987-м, не то в 1988-м году, в перестроечном «Огоньке» хитом своего времени стал мемуар Юрия Елагина о том, как в дупель пьяного графа Толстого, написавшего бездарную пьесу о Сталине, артистки вахтанговского театра закатывали в ковер.
Впрочем, самому герою дела до этих разоблачений, верней всего, не было. Je m’en fische, наплевать — говорил он в таких случаях. «Талантливый брюхом» прозаик, драматург, поэт, публицист, журналист, общественный деятель, активный участник литературной жизни серебряного века, знакомый, приятель, товарищ, добрый друг, недруг, противник, враг Бунина, Ахматовой, Цветаевой, Брюсова, Вяч. Иванова, М. Кузмина, Блока, К. Чуковского, А. М. Ремизова, А. Бенуа, Алданова, Степуна, Теффи, Дон-Аминадо, Горького, Зайцева, Шмелева, Мандельштама — безо всякого преувеличения легче назвать того, кого Толстой не знал или кто не знал его, нежели перечислить писателей, поэтов, художников, входивших в его ближайшее литературное окружение — секундант Волошина во время его дуэли с Гумилевым, личный враг четы Сологубов, военный корреспондент на первой мировой, завсегдатай театральных кулис, учредитель литературного кабаре «Бродячая собака», автор порнографических рассказов и создатель целомудренных образов сестер Кати и Даши Телегиных в «Хождении по мукам», творец нежнейшего «Детства Никиты», яростный антисоветчик, предлагавший, если верить Бунину, загонять большевикам гвозди под ногти, неожиданно для всей эмиграции перешедший на сторону большевиков, был не просто крупнейшей и скандальнейшей фигурой своего времени, но игроком самого высокого пошиба.
В его переходе на сторону красных в 1922 году эмиграция увидела предательство, низкий расчет, вероломство, и позднее эта легенда была подхвачена либералами советскими. А между тем в измене Толстого были «верхние этажи», то есть соображения высшего порядка: любовь к России, вера в ее историческое будущее, мощный государственнический инстинкт и неприятие эмиграции, которая ради своих политических интересов была готова торговать русской землей так же, как это делали большевики в пору заключения Брестского мира.
Толстой хорошо понимал, что идеи приходят и уходят, а страна остается. Он был не только очень одарен, но и очень расчетлив и умен. В нем сказалась невероятная сила, природная живучесть русского человека, позволившая нам одолеть страшный ХХ век и дающая надежду на то, что и в XXI-м не сгинем. Однако что мешало и мешает полностью примириться с этой фигурой не только либералам, но и искренним почвенникам (не путать с коммунистами) – Толстой не умел, не любил страдать, как это было «положено» настоящему русскому писателю в ХХ веке.
Еще одно сугубое прегрешение, которое ставят в вину Алексею Толстому «патриоты» и борцы с «жидо-масонским» заговором – его участие в весьма похабном проекте по дискредитации династии Романовых в середине 20-х годов. Сначала было сочинение пасквильной пьесы «Заговоры императрицы», затем последовало составление подложных дневников фрейлины Вырубовой. В обоих случаях соавтором писателя выступал историк, член так называемой комиссии по расследованию преступлений царского режима Павел Елисеевич Щеголев, хорошо знакомый с предметом исследования. Но если Щеголевым двигали азарт и страсть наживы, то у Толстого помимо соображений материальных (романовская тема оказалась золотой жилой, спектакли шли с аншлагом, дневники читались нарасхват), были и более высокие мотивы: трудовой граф действительно не любил последнего русского царя, не желая простить ему того униженного положения, в котором Россия в 1917 году оказалась. И напротив, за возвышение и усиление страны он искренне зауважал Иосифа Сталина, служа ему не страх, а за совесть, но и не забывая о самом себе.
Собственно именно эта конфигурация – с одинаковым рвением служить и Отечеству, и себе — ставит в тупик тех, кто пытается прибрать «рабоче-крестьянского» графа к рукам. В толстовском умении в любых условиях хорошо устроиться было что-то нерусское, что-то от жизненного кредо героини романа «Унесенные ветром» Скарлетт О Хара: «Никогда моя семья не будет голодать». Еще один Толстой-американец в нашей истории. «Он танк, он любит мясо», — написал о Толстом в дневнике сын Марины Цветаевой Мур. Но за этим невероятным жизнелюбием стоял нерусский страх смерти, горя, болезни, который и свел писателя раньше времени в могилу.
4. Случай с Михаилом Афанасьевичем Булгаковым (1891-1940) прямо противоположен толстовскому. Вот писатель, который стал знаменем русского или точнее сказать советского либерализма. Гонимый, непризнанный при жизни художник, вся слава которого пришла как девятый вал четверть века спустя его кончины, автор любимейших слоганов отечественной интеллигенции «Рукописи не горят», «Правду говорить легко и приятно», «Трусость – худший из пороков», «Не читайте советских газет» и пр. Булгаков так же далек от своей легенды, как и его антагонист по жизни и судьбе Алексей Толстой, хотя ему это легенду особенно усердно навязывали. Впрочем, надо отдать должное наиболее честным из либералов – они это в конце концов признали, но как русским людям свойственно – с излишней запальчивостью.
Так, например, когда современный, очень тонкий, проницательный литературовед Сергей Боровиков (бывший главный редактор прогрессивного журнала «Волга»), впервые поднявший вопрос о «принципиальной близости Алексея Н. Толстого и Михаила Булгакова, волею нашей прогрессивной общественности и ее выразителей-критиков разведенных подальше по принципу борец — конформист, гонимый — гонитель, конфетка — какашка и даже белый — красный», далее утверждает, что «филиппики проф. Преображенского — это кредо самого Булгакова, с семью комнатами, с “Аидой”, горячими закусками под водку, французским вином после обеда и проч. Булгаков как мог, и неплохо, поддерживал подобие такого быта. Алексей Толстой превзошел его истинно лукулловскими масштабами, известно какой ценой. Булгаков сохранил лицо, Алексей Толстой почти потерял, но это не значит, что идеалы их были различны. Булгаков был смелее, прямее, неуступчивее, наконец, честнее Алексея Толстого. Но то лишь сравнительные степени близких писательских натур – тут надо уточнить одну вещь.
Булгаков действительно стремился к материальному достатку, но дело не в том, что он хотел жить богато, но стеснялся об этом сказать и не знал, как бы половчее приобрести капитал и соблюсти невинность, а Толстого вопросы сохранности писательской физиономии не интересовали. Булгаковская ситуация, булгаковская стратегия принципиально иная, чем у Толстого. Здесь дело как раз в различии идеалов и в степени разности, разделенности писательских натур в отношении к предмету спора. Булгаков более нежен, щекотлив и брезглив. Je m’en fische никогда не было и не могло быть его личной идеей, а честь никогда не была для него лишним бременем. Пожалуй, никто из русских писателей 20-30-х годов не высказался столь глубоко и в прозе, и в публицистике, и в драматургии о подневольном положении творческого человека в несвободной стране, никто не был так последователен и смел в отстаивании своего писательского достоинства. Мужество Булгакова в его противостоянии с тоталитарным строем, его воля и честность вызывают восхищение, но чтобы правильно расставить акценты в этом неравном поединке, надо уточнить существенный момент: при всем том, что Булгаков никогда не скрывал отрицательного отношения к революции и довольно скептического к советской власти, он никогда не считал себя оппозиционером, борцом с системой, ее врагом или подпольным человеком. Не строя никаких иллюзий по поводу нового строя, Булгаков исходил из того, что эта власть прочна, ему с нею жить и надо искать возможности диалога при взаимном уважении двух сторон.
В последние годы репутация писателя подвергается в России серьезному испытанию. С одной стороны, на него нападают даже не почвенники, а православные читатели, увидевшие в его сочинениях, особенно в романе «Мастер и Маргарита», проявления сатанизма, а в наркотическом эпизоде его биографии – сговор с оккультными силами («Морфий убил Булгакова-врача и родил Булгакова-писателя»). С другой, Булгаков подвергается атаке «слева». В этом смысле очень характерна позиция замечательного ученого М. О. Чудаковой, по сути биографию Булгакова широкому читателю открывшей и обвинившей своего героя в компромиссах, в своего рода «сдаче и гибели», интерпретируя, например, эпизод с пьесой «Батум» и возмутившую ее автора фразу о том, что «наверху посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым как желание перебросить мост и наладить отношение к себе».
«Плохой солдат! Ты хорошо начал, а кончил скверно». Можно вообразить себе, как грянули в голове Булгакова в тот момент, когда он выслушивал это, слова Хлудова…»
Косвенно выраженное в этой цитате осуждение исследовательницей своего героя, сожаление о нем замечательно характеризует ее саму как несгибаемого борца с тоталитаризмом и поборницу демократии и уж конечно никогда бы сама Мариэтта Омаровна на подобный шаг не пошла, но вряд ли ее принципиальность распространяется в данном конкретном эпизоде на героя «Жизнеописания Михаила Булгакова». Мотивы написания им пьесы «Батум» ничего общего с трусостью и малодушием не имеют.
Но это, в конце концов, вопрос интерпретации фактов. Гораздо хуже и показательнее, когда серьезный ученый начинает заниматься подтасовкой. В частности, это касается сюжета, связанного с третьей женой Булгакова Еленой Сергеевной, которую исследовательница, исходя из своих личных мотивов, просто оклеветала .
5. Андрей Платонович Платонов (1899-1951) – как и Булгаков, в пору своего второго открытия, был прочно зачислен в либеральный лагерь. Оснований тому, на первый взгляд, было еще больше. Если Булгакова в той и иной степени скомпрометировал сталинский мотив, начиная от знаменитого телефонного разговора в Страстную Пятницу 1930 года и заканчивая «Батумом», то Платонов предстал перед своими интерпретаторами стопроцентной «жертвой режима». Трагическая судьба непечатавшегося при жизни автора, погромные статьи и выступления Авербаха, Фадеева, Горького, Щербакова, Гурвича, Ермилова, ставшая общеизвестной резолюция Сталина на полях хроники «Впрок» «сволочь!», арестованный в качестве, якобы, мести своему отцу несовершеннолетний сын, и, наконец, преждевременная смерть от злой чахотки. Судьба Платонова есть обвинение советскому строю, а его главные книги, увидевшие свет сначала на Западе — «Чевенгур», «Котлован», «Ювенильное море», трагедия «14 красных избушек», а затем и в Советском Союзе в либеральных журналах («Новом мире», «Знамени», «Дружбе народов» — и примечательно, что ни «Москва», ни «Наш современник» в конце 80-х – начале 90-х Платонова, равно как и Булгакова, не печатали) служат тому порукой.
На самом деле, если не ограничиваться кавалерийской атакой на прозу и драматургию Андрея Платонова, а поглядеть на вещи пристальней и глубже, то вопрос о взглядах писателя, о его авторской позиции окажется невероятно сложен в самых простых вещах. Платонов – за коммунистов или против? Казалось бы, против. «Котлован», например, однозначно прочитывается как крик, ужас от того, что делается на русской земле, и в этом смысле справедлива оценка Иосифа Бродского: «Котлован» — произведение чрезвычайно мрачное, и читатель закрывает книгу в самом подавленном состоянии. Если бы в эту минуту была возможна прямая трансформация психической энергии в физическую, то первое, что следовало бы сделать, закрыв данную книгу, это отменить существующий миропорядок и объявить новое время». Но если сопоставить эту повесть с ее «лесами» — «Записными книжками» 1930 года, с опубликованными и неопубликованными очерками и статьями, с либретто «Машинист», то нетрудно заметить, что Платонов был убежденным сторонником колхозного строя, врагом кулачества, и меньше всего он согласился бы с оценкой своего творчества как антисоветского. «Муся, если бы ты знала, как тяжело живут люди, но единственное спасение – социализм, и наш путь – путь строительства, путь темпов, — правильный», — писал он жене летом 1931 года, и никаких оснований подозревать автора этих строк в неискренности нет.
В 60-е годы, когда в СССР была впервые опубликована повесть «Джан», ее сталинские фрагменты были попросту изъяты «либеральной цензурой», а в других местах Сталин политкорректно заменен на любезного шестидесятникам Ленина. То же самое относится к исковерканным при публикации пьесам «Голос отца» и «Четырнадцать красных избушек», а также к «Котловану», опубликованному сначала на Западе, а потом и в СССР в сильно искаженном виде. Когда «Огонек» стал выборочно печатать в конце 80-х годов «Записные книжки» Платонова, то из них как смертный грех изъяли все «коммунистическое» и оставили «антикоммунистическое». Во многом политической ориентацией современных исследователей определяется и трактовка финала «Чевенгура» — кто все-таки разгромил чевенгурскую коммуну: «кадеты на лошадях» или посланные из центра войска?
Другое дело, что при жизни Платонова и самого выпихнули в либеральный (или относительно, насколько это было возможно либеральный лагерь), когда в 1936 году писателя вынудили уйти из «Красной нови» в журнал «Литературный критик». Но заметим, о вспыхнувшей в конце 30-х годов «дискуссии», а фактически войне «Литкритика» с секцией критики при Союзе писателей (Фадеев, Ермилов, Кирпотин) Платонов отзывался как о «совокуплении слепых в крапиве» и не поддерживал ни одну из сторон. Как крупное явление он выламывался из любых литературных партий и лагерей, что не мешало и не мешает этим партиям его именем манипулировать.
Либеральная критика работает на оппозициях. Эмигрантский историк Михаил Геллер противопоставил в своей книге «Андрей Платонов в поисках счастья» Платонова-писателя, автора «Чевенгура» и «Котлована» Платонову-критику по тому самому принципу, которую высмеивал, говоря о Булгакове и Алексее Толстом, Сергей Боровиков – то есть, конфетка-какашка. Второй половине творчества Платонова (1936-1950) Геллер отвел примерно десятую часть своей книги «Андрей Платонов в поисках счастья» (но ладно Геллер, примерно такое же соотношение можно увидеть и в книгах исследователей-почвенников – В. Васильева и В. Чалмаева, а некто Марлен Инсаров, называющий себя истинным коммунистом, и вовсе написал в журнале «Самиздат»: «Пойдя на капитуляцию перед сталинизмом, он сохранил жизнь, но загубил свой великий гений»).
Израильский литературовед советского происхождения Зеев Бар-Селла в книге «Литературный котлован. Проект «писатель Шолохов» противопоставляет Шолохову Платонова и приписывает последнему авторство романа «Они сражались за родину». Цель — с помощью «антисоветского» Платонова побить «просоветского» Шолохова, средства – подлог и подтасовка фактов, достойные советского агитпропа, о чем очень убедительно написала член-корреспондент РАН Н. В. Корниенко в статье «Авторство» Шолохова как доходная тема, или почему Андрей Платонов не писал роман «Они сражались за Родину», опубликованной в почвенническом журнале «Наш современник».
Одной из важнейших черт либеральной традиции является настойчивый поиск «сталинского следа» в судьбе Платонова и там, где он есть, и там, где его нету. Литературовед Е. А. Яблоков объясняет подоплеку травли Платонова в 1947 году в связи с рассказом «Семья Иванова» («Возвращение») тем, что Платонов сознательно спровоцировал гнев Сталина, совершив «поступок преднамеренный и даже в известном смысле демонстративный», когда назвал свой рассказ так же, как называлась вызвавшая недовольство вождя пьеса покойного драматурга Александра Афиногенова, и тем самым заставил сатрапа «вспомнить и ту «персональную» аллюзию, что лежала в основе ее фабулы… не случайным стал и разразившийся скандал: ожесточенная реакция на платоновский рассказ явилась своеобразным подтверждением того, что поступок оказался понят». Никаких реальных оснований для того, чтобы верить в интертекстуальную, интеркодовую дуэль двух титанов мысли Сталина и Платонова нет, но зато можно лишний раз «припрячь подлеца», сиречь Иосифа Сталина — намерение сколь угодно благородное, да вот средства не так хороши. Еще дальше пошел в своих фантазиях «ужасный либерал» Б. М. Сарнов, автор могучей книги «Сталин и писатели», узревший сталинский след в истории с арестом сына Платонова в 1938 году и объяснивший сей факт привычкой Сталина брать заложников. Упрямые факты противоречат этой концепции (Платон Платонов был арестован по иным причинам) – тем хуже для фактов.
На все эти сюжеты можно было бы смотреть как на своеобразную интеллектуальную забаву, когда бы речь не шла о людях, которые уже не могут себя защитить. Так, Сарнов в качестве подтверждения своей фантастической версии о сталинской мести непокорному писателя ссылается на, якобы, мемуарное свидетельство Льва Разгона, лживость которого давно доказана. Но поскольку это «свидетельство», пусть даже сын Платонова в нем оболган, оклеветан до ниточки, и эта клевета отбрасывает тень на самого Платонова, отвечает задачам исследователя, то и оно сгодится.
Все это не означает, что почвенническое (правое) в широком смысле этого слова восприятие Платонова ближе к истине. В последние годы писателя упорно объявляет своим, «национал-большевистским» новый идеолог этого движения Александр Дугин: «Платонов и есть воплощение национал-большевизма» во всех его измерениях. Известный прозаик, главный редактор газеты «Завтра» Александр Проханов называет Платонова «бесполым ангелом», «певцом и мистиком Русского Рая», ресурс которого был «реализован Иосифом Сталиным в железных дивизиях, дошедших до Берлина», кличет «мистиком Победы», «вступившим в прямой разговор с Духами Небес».
Но — кажется уже хватит – пора и нам перевести дух и подвести некоторые итоги.
История литературы первой половины ХХ века, чем дальше уходит в прошлое, тем горячей, идеологизированней становится. И чем больше резонанса вызывает тот или иной писатель, тем больше скрещивается копий вокруг его имени, биографии, творчества. Баталии отечественных булгаковедов уже стали притчей во языцех, да и в платоноведении дела, как выяснилось, обстоят ненамного лучше. Доказательство тому – полемика, возникшая вокруг популярного издания Платонова в издательстве «Время» в 2009 году.
Русская классика первой половины ХХ века становится разменной монетой в политической борьбе, где мало кто стесняется в выборе средств. Единственный способ ввести этот полилог в цивилизованное русло и если не установить, то хотя бы приблизиться к истине – издать текстологически выверенные научные собрания сочинений русских писателей ХХ века с грамотными и объективными комментариями и сопроводить их академическими биографиями. К сожалению, этого нет или почти нет. Из перечисленных выше писателей научное издание началось только в случае с Андреем Платоновым, да и то по оптимистическому прогнозу руководителя платоновской группы в Институте мировой литературы им. А. М. Горького Н. В. Корниенко оно будет закончено через сто с лишним лет. А до сих пор, остается спорить и смотреть за тем, чья партия возьмет верх.
Усилия либеральной стороны представляются покуда более активными и, как следствие, более сомнительными и уязвимыми. В либеральном подходе к истории русской литературы есть нечто от действий молодого нахального человека, который жаждет девушку соблазнить, но не хочет на ней жениться и нести ответственность за свои поступки. Почвенники ведут себя более основательно. Они женятся. Но женившись, принимаются либо пьянствовать, либо такую иногда нагоняют тоску, что хочется от них сбежать и закрутить роман с умным, нахальным либералом. А еще лучше – дурачить голову обоим, что наши писатели с блеском и проделывают.