Дорожайший Боря,
В этот обычный с виду день я особым образом расположён к сантиментам, ибо ты
всегда был ближе всех ко мне в любом плане, ты всегда был самым первым моим читателем, посему все мои работы со словом (а этим я наперёд определяю свою профессию) я могу посвятить тебе; и в день твоего рождения, то есть сегодня, я дарю тебе на память одну из интересных работ и притом желаю, чтоб ты не изменял своей дружбе впредь, если я действительно её достоин.
Ты знаешь, я должен вскорости сделать публикацию своей книги стихов «Мифологема и другие монодии» ― позволю себе выпустить её с надписью на титуле:
Посвящается Акмуллаеву А.
Роджер Уотерс, “Грандчестерский дол”
Свободный подстрочный перевод с англ.― И.Полуяхтов
1. Взор уходит в окно из тьмы ― там
владенье другого.
В далёком небе трудно прокричать,
Встающему утру над этой долиной – у него
Столь нежный звук.
Под этим тревожным восторгом разлилась
лишь тишина(…)
2. Ящерица юркая, мохнатый крот, лис
Ползут.
(Они) роют, быстро роют – чтоб посмотреться
в воду.
Словно дерево буддийское, реки растеклись –
скользят по земле,
Пройдя эти лабиринты – они вливаются в море.
3. И ленивые воды всюду тут (на долине)
рассекают дол.
Воды те перетекают из конца в конец –
затем уходят в грунт.
В полдень на волнах их солнца глаз плывёт,
Откричав, день уплывёт – воды обретают
лунный цвет.
2. (…-повтор. — …)
3. (… — повтор. — …)
___________________
ОММАГУММАО
…И, если кому
Песню запевать хотел,
Думаю, скользил по Древу,
Серым волком рыскал в поле,
Сизым орлом
К облакам летел!
“Слово о полку Игореве”,
(пер. А.Чернова)
в окно – из остатков ночи в доме,―
в неоновую брешь ― в небо глазное
я вышел – туда, где обрывались голоса живые,
― небо так трудно прокричать…
Тогда ― я видел долину, где море расплелось в ручьи ―
в мрачные поры грунта уносят они навсегда отражённую
лазурь сияний в пухе облаков, ―
эти пепельные ветви на высохшей коже долины –
это ручьистое дерево…
розовеющие линии Утра
Относительно работы,
Здесь я не стал заниматься рассматриванием фонологического анализа, не стал расписывать принципы художественного перевода, особенности поэтики Роджера Уотерса, чего бы требовала статья ради науки, которую я люблю и изучаю, ― но я помещаю здесь подстрочник «Гранчестерского дола», т.е. один из автоматических близких подстрочников. Роджер даёт весьма головоломную игру смыслов, понятную далеко не каждому англичанину, разбирающемуся в поэзии, ― самому автору, вероятно, было всё равно, о чём говорить под музыку.
На бумаге Пинк кончается, и далее я помещаю не то русскую авторизацию, не то подражание Уотерсу, озаглавленное мной Омма Гуммао, Амма Гамма, ― эти стихи навеяны чисто перманентно почти непереводимым на русский произведением Роджера «Некоторые виды крохотных пушных зверьков, собравшихся вместе, чтобы прорыть пикт в пещере.» В конечном счёте, это – осмысленная мною тема альбома Амма Гамма, которая сложилась в эдакий небывалый поэтический отчёт о том, что думает Роджер, или хотя бы, что он хочет заставить думать нашего брата, слушателя, как я полагаю теперь, на сей день.
Примечания:
Амма Гамма – (санскр. Омма Гуммао,) – искание высшего благозвучия в природе, в звуках мироощущения.
Нирвана — (санскр. букв. угасание) высшее блаженство.
Йога — (санскр.) сосредоточение мысли, помысла, созерцание.
Сутра — (санскр.) уяснение сути жизненного бытия.
В ином жду действия исключительно читательской мысли.
И.Полуяхтов.
05.02.83 г.А-Ата
Добрый день!
Милейший Боря, столько восхвалений, сколько ты направляешь по моему адресу, едва ли кто-либо способен легко перенести.
Меня с ума сведёт моя же «неотразимость», ибо качества последней часто стали мне представляться в неприличном для моего не-положения виде. И через это дело мне становится не по себе. Не знаю, как ты можешь уж да такой степени гениализировать.
То, что я тебе пишу, это так естественно и прозрачно в нашей связи и ничего уж такого высшего мы не касаемся, что уж так может насладить. Это в нашем понимании должно быть самой обычной формой общения, но, конечно, не глупой и примитивной, чтоб не потерять собственно самоцель общения. А что касается «сильного ума», так тут я предпочёл бы прожить в роли так сказать Преподобного Истопника. Вот ты хорошо сказал: «…очередная неудача, сколько их у тебя (сосчитай сколько!), ты же на них только и живёшь». Разумеется, в моём контексте «неудача» не то понятие, и поэтому же не бывает так, чтоб жили на неудачах. Если господа вроде меня воспитали в себе понятие, то они доводят себя, взвинчивают свой деловой механизм, дабы воплотить своё понятие в апостольские труды. Лекари общества. Самого первого распяли, но всё ж «распятый врач стальным ножом грозит гниющий части тела» и до сих пор вот только мало кто верит, что Господь Иисус не бросит заниматься проблемами людей, людей полых, кукольных существ с их расстройствами. Понятия, которое получают от природы единицы, и не надеются вернуться во прах и в забытье. Да так ли нужно нам перед концом ума уйти в толпу, забыв о вере, что одним путём ведёт к Созданию?
А что может быть живее восторга свершенья? Разве жизнь бывает лишь промеж препятствий?
Что до любви (ты вспомнил о Рильке): влюблённые, которые неизменно встречаются каждую ночь и качаются на волне наслаждения, ― они творят своё важное дело, копят радость плоти, обнимают друг друга, целуют каждую клетку друг друга, верно и сами не зная зачем; каждый раз по привычке и опыту прежних, так рождают закон, который в глубине, в котором исключён случай, ― всё как запечатанный конверт: что в конверте не ясно, но можно быть уверенным, что там листок письма. Дева она и есть дева, у неё своё своё одиночество; она сближает его с другим вечным одиночеством, только чтоб потерять грань меж ними. Есть ещё бремя пола, есть вопрос случки: страх девы пред сближением с иным миром сокращается лишь в плоскости живого секса. Любовь есть стресс; а если любовь останавливает момент стресса, мы связываемся с незримой системой, где всякая любовь есть корысть, но с противоположным знаком. Об этом ли думал Рильке, когда в одном месте его вспомнил Гинзберг словами: «Рильке видел сон любви?»
Культивировать любовь я не хочу: по выражению Миши, я обращаюсь с Семицветиком как с бизнесменом. Иногда в наше время (чаще всего) приходится только выбирать блуд или «сны праведника», в обратном смысле чистые. Истинно говорю вам: целуйте десятки гениталий за одну молодость своей жизни, а Я уж подумаю, какой могла бы стать «любовь, что движет солнце и светила» (Данте)
В отношении нового знакомого: он уехал в археологическую поездку. В отношении Роджера 83: некоторые считают, что музыка ещё хуже “Стены”. Я думаю, иначе Пинк в данном случае сделать альбом не могли бы. Это самое то, что нужно для настоящего этапа английского рок искусства: влияние этих вещей Уотерса на английскую аудиторию безоговорочно; если неискушенному кажется, что музыка стала у них неинтересной, напоминающей «Стену» и хуже того, то всё это несостоятельные оценки. Я знаю: Рождер стал в 1983 году много выше простого рока с его формами и манерами, пусть даже высшими, пинковскими; Роджер настолько возрос в искусстве, что мы имеем дело с умнейшим художником рока сего дня. Он сидит в Лондоне под мокрой крышей или набережной Темзы довелось вести его вдоль тумана, а я по-русски думаю над его англоязычьем и жара трётся о стекло моего дома… Ну и что? – Так начинается мысль переводчика, а кончается она тем, что я к настоящему моменту перевёл 12 песенных текстов «Исходного Удара». Текст труден, советским слушателям многие намёки автора будут не ясны. Все вещи послать, конечно, немыслимо, и я напишу тебе только две. По ним примерно ясно проходит касательная к пафосу альбома. Полагаю, что перевод мне вполне удался.
Ты просил “Хочу с тобою здесь быть”, перепишу её рядом.
Прочитай, напиши: может, что-нибудь нужно будет прояснить.
Итак, До следующей письменной встречи тогда!
Будь спокоен за себя, я вместе со всеми – с тобой и только!
Ура Ура Ура
Твой И.Полуяхтов
18.07.83
Добрый день
Вот я, Боря, сегодня вынул из почтового ящика два письма:
сначала твое – письмо человека, с которым я привык связывать чувство какого-то внутреннего нервного успокоения, чего-то вроде спасения духовного, что ли, чего-то облегчающего сознание этого мира общений и соприкосновений; чего-то такого, от чего нельзя отказаться без ущерба для самого себя… Чудесная минутка чтения…
Потом письмо из Лит.института – ты помнишь, я посылал в апреле некоторые отрывки из 14-ти стихотворений; это после того, как их прочли редактора (кстати, однажды, на книжном базаре, где теперь и диск-базар я встретил двух редакторов, которые знают мои сюиты и ждут ответ из Москвы вместе со мной). Так вот получилось то, что я ждал от Союза писателей, наблевали в молодую душу, теперь я испорченный ребёнок в литературе. Три раза, как некоторые здесь, я посылать писанину не стану. Придется поступать в КазГУ на филологический факультет, писать и переписывать, увеличивать поэтический вес; а то, видимо, пока это только пусть хорошие мелодии, но плохо исполненные.
Ребёнок я испорченный и злой, но плевать на подобные неодобрения не стоит. Будем думать, перепроверять и перерешивать свои задачи, т.е. будем рационально и целесообразно жить , а отнюдь не оказываться от Жития Святого, которое уже начало требовать Терпения христианского в самую полную меру. Сегодня они пишут «Ваши произведения не одобрены», а завтра мы напишем: “а ваши и не могли быть одобрены с точки зрения наших новых истин, а посему “Молись, Эпоха!”
Ну да Господь терпел и нам велел.
А искусство мне представляется, как терпение, закономерно распределенное во времени осуществления. По существу, я здоровый лишь рассуждать, а собственно писать – вроде как и не пишется, за последнее время слова расползаются, не подчиняются; нет у меня сейчас таких стихов, чтоб я счёл их достойными для чьего-то внимания.
Здравствуй, Боря.
Нет, да здравствует Боря! – вот, что слышалось в день 25 сентября, когда у меня в доме наши лучшие знакомые отмечали мое двадцатилетие.
Это фантастично – когда именно 25-ого я получил твоё письмо и извещение…
Помилуй, Борис, но это же сверх всякого восторга – когда ты из такого далека, но награждаешь меня таким невероятным томом Эдгара Алана…
Я, кажется, лишаюсь слов, но как ты только умеешь всегда так невыразимо углубить в душе радость твоей дружбы, твоего отношения, что не только я сам себя не помню сегодня, любой другой друг позавидует. Нет, здесь весь смысл благодарности даже недосягаем до того дарованного тобой одушевления. Это поразило и Олега и Мишу, которых я пригласил на юбилей. Боря (я не боюсь показаться сентиментальным) – Ты есть сама общая вершина чуткости, Ты – наше откровенное счастье.
И время это, чуждое нам, конечно, минует, и ты придешь домой, в родной мир.
Но к сегодняшнему дню комната моя много изменила интерьер: кресла нет, мы купили широкий диван-софу, одна стена полностью заставлена книжными шкафами и шифоньером, на столе – бумаги, машинка, магнитофон, надо всем – книжная полка с раскрывающимися дверками из стекла (купили мы её с Олегом) и та же зелёная напольная лампа, на стене над столом же – маленький По, на другой стене – под стеклом в рамке картина Босха «Коронование Христа».
На дне рождении было восемь человек. Олег подарил мне книги Есенина и Демьяна Бедного (между прочим, С.Есенин ненавидел последнего). Миша надписал мне диск Клаудио Монтеверди (ты его помнишь?). Вот так все прошло. Меня давно ждет университетский филологический объем по библиотекам.
Надо писать работу по античной литературе и по литературоведению, и по английскому языку десять типографских страниц художественного текста надо образцово перевести. Это до зимы, когда и нужно будет в известном печальном месте потрясти какими-нибудь толковыми стихами, чтобы понравиться, кому не наплевать.
А мне бы тоже хотелось как-то шире вообразить себе твой быт, обстановку.
Этакая смесь муштры и тоски, беготни и времяубивания. Там ведь Урал, ― куда противней климат, чем в Алма-Ате. А ведь я родился не так далеко от тех мест, где ты теперь, в г. Свердловске. Может, когда-нибудь попадешь по службе или ещё как-нибудь на улицы Свердловска, моя родина всё-таки. До пятого класса мы безвылазно проживали в доме на углу ул.8-е марта и ул. Куйбышева; дома того теперь нет, цирк там теперь.
Но, ты, Боря, пожалуй, прочтёшь много, в этом ты ради всего святого себе не отказывай. Книги у тебя появляются такие, что просто волшебство, какое!
Шедевры По – сколько их можно перечитывать! Сколько по-разному переиздавать! – о, шедевры литературного человеческого божественного гения!
А отчего же ты не стал ничего писать в последнем своём письме? Что-то я не понимаю тебя в таком случае. Ты ведь и так столь мало пишешь, только чуть-чуть, несколько слов и всё. Поэтому значение каждой твоей строки для меня возрастает. И написана каждая твоя строка отнюдь не от нечего делать, вовсе не ради отписки.
А эти стихотворные фрагменты я сделал более года назад, хочу показать, напомнить их тебе с эпиграфом из Диккенсон.
(Пер.Марковой)
Я – Никто. А ты – ты кто?
Может быть – тоже – Никто?
Тогда нас двое. Молчи!
Небо – неизменно. Туча жадна –
Мерзлые Хлопья – на марше –
Через сарай – поперёк коле –
Спорят – куда же дальше.
Мелочный ветер в обиде на всех
Плачется нелюдимый.
Природу – как нас – можно застать
Без праздничной диадемы.
26.09.83
И.Полуяхтов
А-Ата
Я приветствую тебя мой дорогой Боря!
Ну что ж, очень и очень приятно так обстоятельно прочесть от тебя, как даже малое реально полезное и осмысленное дело находит в людях свой действенный отклик. Ты сам весьма верно и шире многих разбираешься в Пинке: здесь главное, что наши опыты по пониманию Роджера идут дальше наших художественных удовольствий, – а именно более или менее мыслящим окружающим тебя и меня такое дело дает некоторое новое знание, в таких людях появляется больше человеческого и ценного.
Это знание не какой-нибудь необязательности, а ПИНК ФЛОЙД. Эти ясно все, как говорится, сказано. Стоит ли повторять, что с именем Рождера Уотерса связано все лучшее, чего достигло и на что ориентировано истинное рок-искусство?
Мне трудно понять, как же таким великим людям, как Маркс и Энгельс, не удалось до конца оценить Рихарда Вагнера.
Вот процитируем: «…Пипер только что сыграл мне кое-что из музыки будущего (т.е. произв. Вагнера). Это нечто ужасное и способно внушить страх перед «будущим» вместе с его поэзией и музыкой» — соч.: т.29,сб. Из письма Маркса – Энгельсу: «…При этом хозяин сообщил мне ужасную весть, что мы вряд ли найдем пристанище…, так как город наводнен приезжими, отчасти благодаря тому, что сюда со всех концов света собрались люди, направляющиеся в Байрейт на дурацкое празднество государственного празднования Вагнера» ― соч.т.34, с.191. Маркс же писал «что на свете есть вещи поважнее, чем «музыка будущего» Рихарда Вагнера. Разумеется, что, не изменяя своему вкусу, Маркс в том же духе понял бы и Уотерса. Но, пожалуй, в нашу эпоху должно быть очевидно, что выше Вагнера, сыгравшего Всю Музыку, на земле никто не вырастет. Все сказано в той связи, что на Пинк музыка Вагнера обязательно влияла. Всякий художник всегда духовное дитя художников-предков. По моему, не самому авторитетному мнению, в числе Пинковских родителей можно назвать по линии музыки ―Монтерверди, с его святыми хоралами, еще раз― пророка Вагнера, где-то даже сурового Бетховена, и потом, особо интересных мастеров негритянских блюзов в 60-е годы, вероятно и Биттлз тоже в каких-то элементах, и теперь, конечно, собственно, чудесный талант Баррета и влиятельных современных модернистских про [т]оков в искусстве ― все, вплоть до верха Роджерова своеобразия; по линии поэзии ―чувствуется влияние лучшей стороны Рэндалла Джаррелла*
Не будучи прорицателем, я все-таки думаю, что у нас в музыкальной культуре еще до боли в головах задумываются о наследии “Пинк Флойд”.
К вопросу: между прочим, я не подозревал, что именно указанный тобой стих (строка) окажется сомнительным. В самом буквальном переводе так: «если ты сделал то, что случилось после того, как принес этот (свой) «и если ты сделал то, что случилось после того, как принес этот (свой) пулемет в этот (мой) зал» и сл.: «найди свое место» (т.е. в зале), или иначе так: «набери номер» (телефона?)… «включи слух свой», или еще иначе так: «открой (посмотри в) прицел» (о котором и речь) и далее ясно, да? – Здесь Роджер так двояко говорит, что у меня есть все основания двояко переводить (или даже трояко, как ты привел варианты) или вести текстовой смысл по одной стороне, что ведет к искажению сути. Но вот сравнения, где-то сюрреалистические, могут вызвать неясность.
Например, «псов спустил»― расставил полицейский заслон (Псы, наверно, еще из Животных перекочевали в 83-ий); «ложью светит электронный глаз» — по телевизору гонят заведомый обман зрителей (скажем, о советской угрозе). То, что Роджер это понял, уже «плод великого гения». Так бы и некоторым из наших понять, что ничего недосягаемого для нас на Западе не бывает. И еще одна мысль: чтоб полно понимать стихи Роджера, нужно помнить все его предыдущее творчество; или опять таки надо комментировать каждый стих. Потом, обратил ли ты вообще внимание на тягу Пинка в каждом альбоме к эпичности и монументальности? Это элемент вагнеровского толка.
В 83-м у нашего поэта музыканта все время повторяются одни и те же музыкальные ходовые сентенции, и всё время фигурирует какой-то телефон и какой-то удар под занавес (исходный) – другие образы тоже, но эти особенно нарочито, ― ужели это какой-то лично-лирический элемент?
Впрочем, твоё толкование вполне удовлетворительно; и музыку и стихи “Пинк Флойд” можно исчерпывать вечно, и не исчерпаешь никогда. В этом особенность и сила Пинка. Может, я сейчас недостаточно сказал, напиши… в общем, пока до определенного роджероведения далеко, но повторяю, для такого явления, как Флойд, впереди. В филологии и музыковедении появится дисциплина о роке.
В пинк-пацифизме вся надежда на талант и искусство, но нехватка в прочной, чуть ли не марксистко-ленинской, идейно-политической основе готовит к провалу даже мощную морально-эстетическую надстройку, пусть даже пинк-реализм это будет или соц.реализм. Тебе-то это подавно должно быть ясно. Другое дело, если б Пинк оставались бы
последовательными битниками, так нет ведь – нашему брату битнические сейфы душны
до стыдного (= краснеть от удушья, все равно, что краснеть от стыда).
И вот еще, Боря, что. Я прилагаю три варианта перевода первой части “Полых людей” Элиота, выполненных в разное время и разными переводчиками. Я прошу прочесть, помыслить и назвать тот номер варианта, который яснее всего выражает сложную, заложенную в оргинал, поэтическую мысль, т.е. в каком именно варианте для тебя, например, больше поэзии.
Очень это мне важно; ты ведь вроде уважал Элиота, а я хочу его диссертировать.
Пока прощаюсь. О мелком почему-то пока не пишется…
*Рэндалл Джаррелл (англ. Randall Jarrell) — американский поэт, литературный критик, эссеист, 11-й поэт-лауреат США., прим. из википедии, З.С.)
Твой И.Полуяхтов
03.12.83., г.А-Ата
День добрый, милый Боря!..
Новое дело! Как же ты никогда не писал мне, что кто-то от тебя получает возможность заиметь отношение к нашей переписке, т.е. я не мог и подумать, что уже пять человек попадают в нашу беседу, читают сами. Кроме того, что ты устно комментируешь интересные темы наших давно привычных рассуждений об искусстве. Конечно, это дело благодарное. Но, ведь в тоже время, ты меня выставляешь голым на стадионе; мне остается полагаться на то, что с дальних рядов меня разглядят не сразу, и я успею одеться в защитный костюм. Я ведь пишу машинкой, значит, есть в моем изложении не совсем удачный импровиз, еще не совсем проявленные мотивировки, не совсем сложившиеся фразы, что затрудняет понимание, Т.е. разного рода ужимки и стяжение, которые надо исправлять, и систематизировано строить эпистолярную мысль.
Когда я знаю, что прочтешь ты, я могу позволить себе в изложении эти “недостатки”, если учитываю твою снисходительность и нетребовательность, ведь именно этим и допускается общение между друзьями. Другое дело уравновешенность и продуманность беседы не весть, с какими незнакомыми умами: здесь нужно писать не приятельским языком, а безукоризненным и ясным, пусть даже это читают доброжелатели. А ты выставляешь нашу мысль на обозрение в самом ее наивном виде. В таком деле я прошу тебя как-нибудь учесть это положение. Хотя, впрочем, за свои слова я отвечаю, но просто слишком надеюсь на то, что ты лично привык и врубаешься в мои представления, и отсюда в манеру текстосложения, а другой – нет.
По моей просьбе ты указал на перевод И. Кашкина, который был выполнен в 1937 году. Второй вариант – А.Сергеева (1971) и третий вариант – Мой (1983).
Я взял чистую элиотовскую мысль и вложил ее в подлинный размер.
Кашкин писал почти всегда свои стихи. Сергеев глубоко злобствовал, подарив переводимому поэту такую прелесть, как “крысы в груде стекла и жести”. Можно подумать, по ассоциации с шорохом Роджеровых гордых городских крыс в Белом Доме (Животные, Свиньи). Часто больше впечатляют второй вариант и третий оказывается непоэтичным (для всех, кроме Юры). Могу сделать такой ненаучный вывод: то, что (т.е.эквивалентно =) по-английски― стихи, по-русски ―галиматья. Поэтому переводчики
cтарые учат нас писать свои стихи в духе оригинального поэта, как бы состязаться с ним в мастерстве. Меня это не устраивает,― оставьте поэта в неприкосновении лексическом и фразеологическом! Вот я с великими муками оставил – что толку? Поэзии не стало в Элиоте. Я у меня идея фикс сделать самый равнозначный перевод «ПОЛЫХ ЛЮДЕЙ».
Но, Боря, все бы ничего, но я не в силах не заметить тебе жуткую ошибку в твоем понимании следующих вещей. Это ведь существенно. Суть элиотовской мысли в первой части этой поэмы в том, что поэт полыми людьми называет современную интеллигенцию, утратившую всякую веру, божью благодать и уверенность в загробном воздаянии. Вот в результате утраты великой веры у людей остался вакуум в душе, а голова каждого из них набита разными сведениями научного и морального толка, разными и всякими учениями и направлениями – поэтому они и набитые, а в головах есть разные понятия, сохраняющие необязательность и бесполезность для людей на деле, и поэтому являющихся хламом и только-то. По привычке живут полые люди, по обычаю поклоняются богу, в которого не веруют, вся их жизненная сущность простой бессмысленный ритуал, бессмысленный потому, что люди утратили веру. Их голоса тоже ничего не значат, они много болтают каждый день на свой лад, но все не по делу.
И по лицам их не узнать, хотя у каждого есть свое лицо, но оно без черт.
Каждый способен в жизни на жест, но сдвигов не видно от их руководящих движений. Но они смеют обратиться к тем, кто прошел чистилищный огонь, с прямым взглядом, т.е. способны вынести укоризненную чистоту взгляда Богоматери, или дантевской Беатриче, при переходе в Рай, или в то Царство смерти (в общем, в поэме пять категорий царств смерти), смеют обратиться к истинно верующим в бессмертие души. Они, таким образом, души. Но тут же им перехватывает горло – они сами помнят, что души у них нет, они, таким образом, просто чучела, которые запросто сгорят в очищающем огне (по католическому понятию души грешников очищает огонь от греха и, очищенные, они проходят в рай).
Им остается только бахвалиться и утешаться тем, что они полые и набитые. Во второй части они даже боятся глаз Харона, перевозящего души через Стикс. Полые люди надеются, что жизнь очень длинна и что они еще избегут Глаз и Огня. Но далее мы пока не пойдем. Я все это к тому:
Элиот говорит ― Мы именно потому, что он вынужден жить в стране полых людей, что он, и есть полый человек, набравшийся разных научных знаний и почти утративший всякие иллюзии относительно католицизма и Христа.
Те, кто перешел в Райский град, к тому он вместе с другими полыми людьми взывает, чтоб они там их вспомнили, отнюдь не «битники», как ты пишешь, а благочестивые верующие во Господа Бога, и принявшие смерть от бога как призыв к блаженству господню. (Еще, Боря, не стоит путать строфу со строкой). Далее ты прав до конца, что пустые они умрут, так ничего не узнав, кроме кактуса и бесплодной земли вместо Розы и Рая. Но смерть их произошла уже при жизни, ибо полые люди свободно играют такими понятиями, как вера, родина, надежда и любовь, цель, идеал, жизнь – это и побудило Элиота к написанию поэмы, обличению пустоты общества, приговору полых людей к нетрагической смерти.
Элиот не остается с ними, он облагает себя веригами англиканства. О трудности такого его перехода на религиозные позиции говорит его вещь “Паломничество волхвов”.
Пожалуй, что, следует сразу выяснить отношение мое к битникам и поставить его в пример. Битники (от английского «разбитые люди, поколение») – это так называют группы молодых писателей – поэтов, музыкантов и художников, которые отвергали нормы морали и поведения окружающего общества, отделяя себя от всякой политики, и провозгласили своими основными принципами добровольную бедность, отказ от стремления к преуспеванию, бродячую богемную жизнь, культ наслаждения, сексуальную свободу.
Для битников характерно обращение к восточной философии, особенно к буддизму, в котором их привлекала идея «блаженного озарения» через отрешенность от мира и углубление в себя. В искусстве битники отвергали традиционные формы, тяготели к свободной экспрессии, ломаным ритмам, сложной метафоричности, подчеркнутой натуралистичности (особенно Гинзберг, так сказать, любил коллекционировать гениталии).
Крупнейшие битники, патриархи и идеологи мирового битнечества, это Гинзберг, Керуак, Корсо, Ферлингетти и др. Правда, последний позже далеко отошел от битников. Но Джек Керуак был выдвинут в самые истинные битники… и в романе “Киг Сор” (по названию городка Калифорнии, одного из излюбленных мест отдыха писателей, артистов и художников, где был «центр кайфов», написанном в 1962г., Керуак исчерпывающе показал кризис битничества, несостоятельность его идеалов, никуда никого не приводивших, и ниоткуда не уведших путей бит-существования.
Не затрудняться ли наши псевдо-битнички ответить, как в нашей стране отделиться от политической деятельности, от выборов в Советы, когда это главное полит.завоевание на его государства? (да просто заставят работать, а не «добровольно бедствовать, ни тунеядствовать, ни бродяжничать невозможно без нарушения соц.законности, а закон битники не могут нарушать. После империалистической бойни в 20-х годах многие «разбитые» нашли в «Бесплодной Земле» Элиота подтверждение своих взглядов на мир и жизнь. Видели в поэме социальный документ времени крушение бывших идеалов. Но ведь нашим должно быть известно, как Т.С.Элиот категорически отрицал связь [своего] настроения с чувствами «разбитых людей»: «Я не терплю слова «поколение», которое стало талисманом в последнее десятилетие, ― писал Элиот в 1931 году. – Когда я написал поэму «Бесплодная земля», некоторые из доброжелательных критиков говорили, что я выразил «разочарование поколения» (т.е. битников ― И.П.), но это – чистейший вздор. Возможно, я и выразил, как им кажется, их иллюзии разочарования, но это не было главным в моем намерении. (см. F/Mat…iessen. TheAchievement of T.S. Eliot).
«Бесплодная Земля», «Геронтион», «Полые люди» ― это три разветвления одной великой темы о трагедии исторического момента и одновременно трагедийность всего бытия, корень коего в самой бессущности человека.
Таким образом, никак не может быть сочувствия Элиота к битникам. Да, но вместо перевода «Полых людей» на русский язык, нельзя ли написать в заданном Элиотом ключе о бытующих у наших интеллигентов безверии и душевной пустоте? О, сколько раз мне приходилось знать членов партии, которые не верят в коммунизм; или, вот ты говоришь о военных, сосущих народный рубль из армии, отдающих честь, носящих мундир, выполняющих приказы, но, потерявших чувства общественной значимости своей службы, боящихся войны и смерти на ее полях, в боях, в одном ряду с солдатом. Эти новые люди, эти набитые советскими фразами и шаблонами морали, коммунисты, страшащиеся «Призрака, бродящего по Европе» (Маркс и Энгельс, Манифест ком.партии), ―этот люд еще ужасней внутри себя, чем неверующие христиане. Ладно, религия есть чудесная сказка, которую можно разлюбить и забыть, можно молиться и поститься от нечего делать, но коммунизм есть научное предвидение,― забыть о смысле борьбы за свою правоту, которая и есть единственная правая вера, ибо она всесильна, ибо она верна научно и материально-исторически, ― что более греховней?!
Для Элиота главное ―общественный порядок и порядок в искусстве. Он пишет в 1939 году статью ― «Коммунизм и международный порядок» и высказывает, что «Есть серьезные вещи, относительно которых не может быть никаких расхождений. Современная система работает неудовлетворительно, и все больше и больше людей склонно полагать, что удовлетворительно она не работала никогда и не сможет работать… Всякий, кого это серьезно волнует, не может не проникнуться серьезным уважением к трудам Карла Маркса. Разумеется, цитируют их куда больше, чем читают; и все таки сила Маркса столь замечательна, а его анализ столь глубок, что любому читателю его трудов, если читатель не наделен, с одной стороны предвзятостью, а с другой – стойкой религиозностью, должно быть очень трудно не разделить его выводов» (see: A.Morten, From Maloru to Eliot №4)
Нот сам Элиот пошел с модернизмом к классицизму, с бредлианством к Богу, с истым англицизмом к роялизму. Но хороши же были бы наши родные полые «коммунисты» в его глазах! Но и себя могу причислить только к советским надутым интеллигентишкам. Они были надутыми не всегда, они, т.е. мы выродились в сих: хлопаем в ладоши и пляшем вокруг запыленной от времени рубиновой звезды, поклоняясь пречистому Спасу.
Бабы опорнографились, ты прав. Старик Рёрих хотя мечтал, хотя двух слов связать не мог, ―не стихи, а какая то психотерапия. Символист он был, насколько я знаю, хотя в мазне разбираю мало, но как-нибудь добьюсь, чтобы знать больше; так символисты ни до чего не домечтались. Вот Есенин:
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой, истекая истомой…
― тот не символист, ― имажинист, выросший из соц.реализма,―тот правее всех тех, кто выдыхал что-то в начале века для ушка в завитушках.
Музыканты тоже двух слов обычно не свяжут (к сведению дембеля того), а у меня здесь целая тирада. Чуть ли не устал… Прощай пока! Жду письма!
Твой И.Полуяхтов.
16.12.83
Как всегда, рад приветствовать тебя, дорогой Боря!
Я тоже очень хотел бы поздравить тебя с этим новым годом, хотя этот 1984 год омрачен твоим отсутствием дома. Я хочу с тобою здесь быть!
И когда мне жаль, что тебя дома нет, там в твоих условиях я просто пожелаю тебе спокойствия и спокойствия. Надо думать, да пусть скорей наступит год 86-ой, и будет время вместе в нашем спаянном коллективе для нашего нового празднества нового года на нашей земле. Кроме того, ты проявил как всегда свой тонкий вкус и, не считаясь и с сентиментальностью, я, опять-таки, очень рад твоей открытке и искренним словам на ее обороте. Я тоже готов сразу пожелать и тебе этого и большего, чем это. Конечно же, нас может устроить только успешное; не будь наше творчество успешным, мы добьемся, чтобы сделать его успешным и целенаправленным.
Сейчас, понимаешь ли, такое дурацкое время под лозунгом «Сессия на носу – его не обойдешь, если не свяжешься с университетом. И вся мозговая тряска и ускорения схватывания объема и выкрутасы и подготовки – все это может служить ответом на твой вопрос, как учеба? Естественное и первое желание – сдать, сдать, сдать!
Со второго по [второе] января я должен разобраться и отвязаться от всего, чтобы снова начать подготовку, но уже к лету.
Сейчас я, наполовину выполняя твою просьбу, посылаю тебе стихи из «Животных» (остальное я еще раз уточню и пошлю после нового года) и список произведений «Пинк Флойд». Нужны ли тебе названия вещей каждого диска в отдельности? Наверное, ты имеешь, но я напомню тебе разворот «Амма Гамма» ― интерес в том, что он Юриного изготовления.
Похоже, ты в своей части или во всем округе готовишь семинарские занятия интересующихся на тему: «Музыка Пинк Флойд. Из серии: Искусство 20-ого века. Рок.»
А ведь, весьма и весьма, не мешало бы!
Но, к сожалению, до этого еще, весьма и весьма, далеко.
Помнишь веселенькую песенку:
Далеко — далеко
На лугу пасутся кто…
Хор: Коровы?!
Правильно, коровы!
Пейте дети молоко – будете здоровы!
Питались бы дети сии художественным молоком из пинк-коров – были бы духовно здоровы…
И.Полуяхтов
27.12.83
Здрастье, пожалуста…
Грешен, отец мой, иже еси на небеси…
Оу-уууу-уу, Боря! Память тускнеет, если начать об этом, но я начну с моей вины перед тобой: тут не только что «извини», но помилуй ты меня с моей косностью и дай, хоть я тебя поздравлю в кругу других с днем рождения, который оказался таким нужным в жизни наших друзей. Жутка и смутена йест жиче, если прикинуть, как бы вдруг не дожидаться тебя, существованием своим обязанного этому дню рождения. Но при всем этом самый день твоего рождения не станет памятным. Но двадцатый день твоего рождения по всем ясным причинам я желаю дождаться и тебе и себе, хотя бы ты уже лишил меня всех оснований на празднование. Это не тебе должно быть «жаль, что меня там с тобой нет, а что тебя здесь со мной нет, жаль мне. И мне жаль.
А забыл я и Мишу 3-го февраля и Юру 23-го. Но остался нужным обоим, этакая сволочь… И даже текст письма этого не клеится.
Будь оно проклято мое письмо, которое ты упоминаешь, если оно, по твоим словам, тебя «толкнуло на состояние, в которое ты так глубоко не вникал»
«Кто я – никто, что я – ничто…
Я связь ничего с ничем…
Обломки грязных ногтей не пропажа.
Мои старики, они уж не ждут совсем
Ничего –
«Ногами в Мургейте, а под ногами сердце.
Я не кричала.
После он плакал. Знаете сами.
Клялся начать жизнь с начала.»
Ср. «Вот Господь опустошает землю и делает сию бесплодною» -/Исайя, 26,1/
/калики –
странники монахи, терзающие себя, в знак высшей правоты верования
Доставляли калики поспешливо
Для коров припасенных крохи,
И кричали пастушки насмешливо:
«Девки в пляску! Идут скоморохи!» /Есенин,одноим./
такая иллюстрация,
мое переложение Элиота в наши условия: Полые люди, 1-
Мы, люди, полые
Напыщенны мы, люди
Только сгрудившись
В груде стекла и бетона
Голосуем мы ― только
Пух волнует повсюду
В лесу из ладоней
Приевшийся голос,
Безвнутренний стон.
Лица без черт в тени без предмета,
Аморфное тело в толчке без смещенья;
Шагнувшие прямо четыре шага,
Яко к царству грядущего Призрака
Нам, не жгущим крови и врага
Нам, беззольным, завещают,
Победившие душой
Если души, то пустые
Если ум, то небольшой.
Геронтион:
Вот, я старик, в засушливый месяц,
Мальчик читает мне вслух, а я жду дождя.
Я не был у жарких ворот,
Не сражался под теплым дождем,
Не отбивался дождем, по колено в болоте,
Облепленный мухами
Дом мой пришел в упадок…
Из гесиодовских «Трудов и Дней»:
В пору, когда артишоки цветут и, на дереве сидя,
Быстро, разморено льет из-под крыльев трескучих цикада
Звонкую песню свою средь томящего летнего зноя,
Козы бывают жирнее всего, а вино всего лучше,
Жены всего похотливей, всего слабосильней мужчины:
Сириус сушит колени и головы им беспощадно,
Зноем тела опаляя. Теперь для себя отыщи ты…
Боря: “…но как все это использовать, как войти в ту жизнь, это же не легко, на сотни раз труднее, чем говорить об этом. Вот и все ”
Привет, дорогой Боря! Час письма:
Нет, я не слишком большое значение придал тотализации моих писем; я их написал для тебя, и ты можешь делать с ними, что надо делать кому-нибудь из твоих людей. Каждый раз пишу тебе письмо с тем простым расчетом, чтобы кто-то свихнулся и тронулся в сторону изложенной мысли, но удовлетворительного отклика в твоих письмах не слышу.
Явно, я не требую экзаменов по письмам, но кажется мне, что суть моего «влияния», суть того, чем я интересен или неинтересен, ты до сих пор не понял. – Ладно, я не смею придираться по-пустому; по-вознесенковски, надеюсь, в общем, что:
И покажется нам минимальным
Наше непониманье с тобою
Перед будущим непониманием
Двух существ со Вселенной одною…
Очень важно: ты хочешь предпринять такой ход – не обращать ни на что и ни на кого внимания, уйти в себя и т.п. Но, можешь мне поверить, что мало того, что еще в первых письмах я толковал об этой психологии, но это еще будет твой психологический промах и игнорирование всех моих намеков и шепотков о той психо-идейной стройности, умозрительной кристальности ума, который всегда в состоянии прочнейшего знания того, что ты сам себе такое “можешь создать, то, что приносит веселость”, таким образом, напрочь отвергнув безразличный вид, заткнув уши на внутренний голос. Интровертики, флегматики, скептики и прочая спесь, каратисты, онанисты, силы без мяса, размятомозглые колбасы – люд просто малополезный, и все.
Ну, другими словами, я бы на своем и на твоем месте искал в себе ту душевную основу, на которой можно стать и важным для этих людей, как такой же человек, и всегда правым в своем смысле, что никогда не приведет к нелепости, к тупику в отношениях двугодично-случайных. Ну, в студентах то проще, всех объединяет страх перед случайным незнанием предмета. В рабочих особо прочная психология, о которой мы говорим: ты войдешь в единый рабочий строй, потому что рабочий ты сам. Боря, так ли трудно здесь наткнуться на мою мысль о духовном преподобии (т.е. высшем подобии)?
Скажем, твой сосед по койке глуп, как на свет его вытащили, так ты ж пойми, зачем он глупый то, дай ему подручными средствами почувствовать вред глупости и что солдатчина невечна, а жизнь, тем более, хотя «столько всего есть― калейдоскоп». Или тип другого соседа эдакий разгульно-агрессивный, значит он близок к мужскому самосознанию; значит – хватит дергаться, это армия, служба, а не дурдом, если ты мужчина, будь солдатом и трезво веди себя на нужной советскому государству и народу и военной службе,― должно быть все четко, значительно и полезною.
Короче говоря, если ты, Боря, хочешь, чтобы вместо соседа, дурного, но, по- человечески, была пустая стена, стоит вспомнить, о какой трудности наносить по ней удары своего сердца, говорил Рождер.
Это бытийная радость попасть хоть в какую-нибудь обстановку и оставить свой след пусть в самых незначительных, но все новых душах… Впрочем, нужно ль роптать еще, ведая, что только пустые люди могут уйти в себя: это стыдно, если есть куда внутри себя уйти – роджеровы же «пустые пространства» вспомни, коль мне на слово не поверишь.
Да нет, их битничество заинтересовало. Странно, разве же ты, Боря, не знаешь, какова, хотя бы внешне, музыка битнических кругов?
И разве ты не знаешь, что битники увлекаются буддизмом, а не в коем случае не христианством, так что Рождество Христово для них безразлично? Я не много скажу, но со временем изучи бит-литературу сам!
Каждый может увлечься, чем в голову взбредет…но можно ошибиться раз и, напичкавшись всего и многим, совсем не насытиться, как в лучшем случае, но опоздавшим к началу, в котором всегда конец.
Очень ясно нам, что когда земля бесплодна, приходится землю удобрять.
Вообще разговор этот нужен ли, когда пора работать во все лопатки.
Мне работать, тебе работать, мы его не любим – ему тоже работать.
Перекуривая, заглянем в Евангелие от Матфея (напр.13,3-8):
Вот вышел сеятель сеять.
И когда он сеял, иное упало при дороге;
И налетели птицы и поклевали то.
Иное упало на места каменистые, где не было много земли;
И скоро взошло, потому что земля была неглубока.
Когда же взошло солнце, увяло и, как не имело корня, иссохло,
Иное упало в тение, и выросло терние и заглушило его.
Иное упало на добрую землю и принесло плод:
Одно во стократ, а другое в шестьдесят,
Иное же в тридцать.
Видишь, как можно играть подтекстом, символическими смыслами. Аминь.
. . . .
Я получил письмо твое от 29.12.83, на него только сегодня мог ответить. Сегодня сдал последний зачет – кончилось введение в литературоведение, история СССР, введение в славяноведение и русский фольклор. Ничего примечательного, обычная сессия. – До того, как ты написал 29-го, я отправил тебе красное письмо с дискографией. Получил ли? Подтверди еще раз, пожалуйста, посылать ли оставшиеся тексты «Животных»?
Я их в следующем письме вышлю.
Фотографию я в последнем письме упомянул, а не положил. Нужна ли сия?
Как-то нужно урегулировать нашу переписку. Жду твоего ответа на это письмо.
Твой И.Полуяхтов
11.01.84.
Дорогой Боря!
Вот,
Ты в очередной раз вводишь меня в катарсис.
Без подготовки, от таких редкостных подарков на день рождения можно лишиться дара речи, подыскивая слова благодарности.
Естественно я дико благодарен. Это все безоговорочно интересно, хотя бы моя филология и философия имеют слишком мало точек соприкосновения с древнеиндийским эпосом и началами древнейшей философской мысли Востока. Ради энциклопедичности и эрудиции в областях истории всемирной культуры можно проделывать и такие неблизкие к специальности штудии. И ты вряд ли прекратишь меня читать сейчас, если я проявлю нечто элементарное по вопросу об этом памятнике древнеиндийской литературы.
С первого тысячелетия до н.э. в памяти индийцев сохранились только два классических произведения: “Махабхарата” и “Рамаяна”. Все в них вдохновляло буквально любого из индийских поэтов и мыслителей от самых времен певца-сута Угашаваса, поведавшего “Махабхарату” отшельникам-мудрецам, живущим в лесу, до наших дней.
“Великое сказание о потомках Бхарты” состоит из 100 000 двустиший, то тесть более чем в восемь раз превышает “Илиаду ” и “Одиссею” Гомера вместе взятые. Сколько же при всех наших делах нужно было бы времени весь объем перевёденного Смирновым памятника?
“Бхарта” разделена на 18 книг (есть еще и девятнадцатая, которая содержит родословную Хари-Вишну). В таком объеме “Великая Бхарта” возникла, как ты прочитал, не сразу: сам текст свидетельствует о развитиях трех редакций поэмы. Сначала за сочинение принялся мудрец Вьяса, потом он перерассказал, что сочинил, своему ученику, а ученик прочитал ее во время змеиного жертвоприношения, где всё это уже дело услышал уже названный сута Уграшравас *, который по просьбе отшельников рассказал “Махабхарату” в третий раз. Судить о языке эпоса, о санскрите, я, конечно, не специалист. Но у меня есть фотография страницы рукописи “Махабхараты”.
О содержании можно сказать, что это, прежде всего сказание о борьбе за власть между двумя царскими родами – кауравами и пандавами.
Кровопролитная война между ними, в которой приняли участие все остальные племена и государства северной Индии, надолго запомнилась народам, и героическое описание битв послужило основой для создания великого национального эпоса, вроде как Троянская война легла в основу гомеровского эпоса. У каждого народа есть свой национальный эпос. У французов – “Песнь о Роланде”, у русских ― Былины Новгородского и Киевского циклов и т.д.
У специалистов по Древней Индии есть разные косвенные свидетельства реальности рассказанных в “Махабхарате” и “Рамаяне” событий. И в таком объеме памятника интересного предостаточно. Примеры…
Когда кауравы и пандавы…(В городе Хастинапуре, развалины которого обнаружили в ста км от Дели, в своё время правил после смерти Панду слепой царь Дхитараштра, но у Панду от двух её жён было пять сыновей – пандавов, а у Дхитараштры от царицы Гандхари родилась одна дочь и сто сыновей)…
Так вот когда они достигли совершеннолетия, то обнаружили мастерство в стрельбе из лука и управления колесницами.
Но всех превзошел Арджуна. Пандавы были рады, что один из них добился успеха и возгордились Арджуной, но кауравы возненавидели своих двоюродных братьев и начали злоумышлять против них.
Так начинается “Махабхарата” А зло кауравов началось с приказа Дурьодханы поджечь смоляной дом, где должны были заживо сгореть все братья Арджуны… и еще целое множество занимательных приключений, в том числе и «Нападение на спящих» и проч.
Пандавы собрали войско, где прославились бессмертными подвигами все пять братьев, но особо важную роль среди них играл вождь ядавов Кришна – который и есть воплощение бога Вишну на земле, ― и хотя Кришна обещал божествам не принимать самому участия в битвах, но он давал хитроумные советы, помогая против кауравов.
В предисловии к выпуску VIII сказано, что Эйнштейн и Оппенгеймер проводили в своих размышлениях параллели с «Махабхаратой».
Мне в этой связи помнится пассаж Т.С. Элиота из Четырех Квартетов:
Иногда я гадаю, не это ли высказал Кришна.
Рассуждая о разном или по-разному об одном:
“Что будущее – увядшая песня, Царская Роза
или лаванда,
Засохшая меж пожелтевших страниц
Ни разу не раскрывавшейся книги, что будущее –
Сожаления для тех, кто пока что лишён сожаленья,
И что путь вверх ведет вниз, путь вперед приводит
Назад.
…Любой исход – ваше истинное назначение“.
Так говорил Кришна на поле брани,
Наставляя Арджуну.
Итак, не доброго вам пути,
Но пути вперёд, путешественники!
(Драй Селвэйджес, III)
Таким образом, Элиот очертил своим европейским сознанием этику “Махабхараты”, переплетая ее мысль в гераклитовскую, при других отголосках.
Ясно, что мне никогда не удастся полностью изложить в письме все содержание и суть всех отступлений поэмы, которую, как целую энциклопедию политической и моральной, социальной и духовно неповторимой жизни индийцев, назвали пятой “ведой”.
*Уграшра́вас, также Су́та, Су́та Госва́ми — риши, рассказчик, поведавший несколько Пуран («Бхагавата-пурану»,[1][2] «Харивамшу»,[3] «Падма-пурану»), и «Махабхарату» мудрецам, собравшимся в лесу Наймиша (ИЗ ВИКИПЕДИИ)
(без даты)
Зитта Султанбаева, художник, поэт, журналист
НА СТЕКЛА ВЕЧНОСТИ УЖЕ ЛЕГЛО
ЗНАКОМСТВО
Я познакомилась с Игорем в 1990 году. С ним свела меня смерть моего брата, поэта Нурлана Султанбаева. Мне хотелось увековечить образ Нуписа* изданной книжкой его стихов, рассказов и эссе.
Судьба словно рубцевала дырку, образовавшуюся после его ухода. Она послала мне встречу с совершенно фантастическим Человеком, каким был Игорь, в самой фамилии которого сочетание букв П о л “у”, “я”, “х” т о в с впитывающей в себя серединой было схоже с воронкой, втягивающей тебя в иное измеренье.
Знакомство с ним произошло через подругу моего брата, Саулешку Сулейменову. Она представила его мне в качестве продюсера и редактора. Темой нашей первой встречи было издание Нуркиной книжки — «С…тихо…творения!».
Дело в том, что, по словам Сауле, Игорь задумал издать серию казахстанских поэтов-авангардистов. Она так рассказывала про него: если захочешь послушать о себе дифирамбы, достаточно обратиться к Игорю, и он просто закидает тебя целой россыпью комплиментов и споет тебе Оду Похвал и Восторгов!
АКСАЙ-4
Вскоре мы приехали к нему домой в Аксай-4, тогда впервые. На дворе стояла глубокая осень. Саулеша в этот вечер экстравагантно облачилась в серый мужской костюм с галстуком вокруг шеи и со своим едва только отросшим черным ежиком волос была похожа на гермафродита.
Действительно, Игорь в очередной раз закидал ее комплементами, от которых она млела, растягиваясь в бесконечной своей неотразимой улыбке.
Главным местом в комнате Игоря (а жил он вместе с мамой и отчимом) был огромный письменный стол и книги повсюду. Он достал с полки толстенную книгу под названием, кажется, что-то вроде «Антология современных российских поэтов-авангардистов» и вопросил:
— А из каких авторов мы сформируем свой сборник? Сауле Сулейменова, Нурлан Султанбаев…? На этом наш список авангардистов, пожалуй, прервется! — хлопнул он по книге своей ладно слепленной, «возрожденческой» рукой, словно вырезанной из слоновьей кости.
По этим веским причинам сборник так и не состоялся.
На тот момент у него дома находился художник из «Зеленого треугольника» Айбек Розаков. Игорь бурно и экспрессивно обсуждал его иллюстрации для сборников из серии «Классика рок-поэзии», которой он тогда вплотную и упоённо занимался.
Когда очередь дошла до меня, он посмотрел на стопку машинописно набранных текстов, лежавших в красной папке, с нахмуренно-сосредоточенным выражением лица и сказал мне, что надо сделать компьютерный набор и переснять все Нуркины рисунки на пленку «микрат», короче, нормально подготовить книжку к изданию, а потом уж и приходить к нему.
Сказал, словно отрезал. Коротко и ясно.
Посмотрел, словно облучил насквозь. Человек-Рентген.
Я же после смерти брата была в смятении. Испытывала шок. Не находила себе места.
С непривычки для меня трудно было понять его быстрый язык с непроговариваемой буквой «р», скорее, созданный действительно не для русского языка, а также врубиться, где мне взять этот «микрат» и что еще за компьютерный набор???
Его задание меня озадачило! Ясно было одно — надо работать. И я дала себе зарок: пока не издам книжку Нурлана**, рисовать не буду!
Да, безусловно, Игорь обладал магической силой притяжения к своей Личности. У меня после этой первой встречи возникло желание увидеться с ним вновь. И, казалось, что не каждый имел бы право и был бы способен на общение с ним.
Вскоре я подготовила все как надо и, преодолевая робость и отодвинув в сторону смущение, опять пришла к нему. Игорь оценил не только мою настойчивость, но, главное, — литературный дар Нурлана, и написал вступление к его сборнику, которое до сих пор я считаю одним из самых лучших в его литературоведческой практике.
Игорь того периода мне запомнился очень собранным, холодным, деловым и отнюдь не сентиментальным, но очень внимательным человеком с яркой внешностью альбиноса, на бледном лице которого особой жизнью жили его удивительные, голубо-пронзительные, «леонардовские» глаза.
М-Н «АЛМАГУЛЬ»
Но однажды, когда я говорила с ним по телефону в бреду своего отчаяния (мой ум был накален до предела и выдавал мне постоянно какие-то парадоксы), я вдруг зацепилась за шесть пальцев на руке у одного из персонажей в картине Рафаэля «Сикстинская Мадонна». В этом я нашла намек на дьявольскую сущность кого(?) самого Христа! Ведь число дьявола — «6». Я требовала от него, Всезнающего, разъяснений. Но он сказал мне — успокойся! Он, казавшийся мне до сих пор таким рассудочным и холодным человеком, открылся мне вдруг с другой стороны, сумев согреть и успокоить меня своим особенным таким проникновенным и изящно-тонким голосом, струящимся из телефонной трубки прямо ко мне в ухо. И я открыла для себя новую, глубоко живущую в нем интонацию доверительной нежности и сопереживания.
Вскоре он привел ко мне Сашу Мельникова. Мы сидели в Нуркиной комнате, среди его рисунков, в той артистической обстановке, которую я создала в память о нем же, и Игорь вдруг прочитал мне монолог Гамлета на английском языке: «Быть или не быть, вот в чем вопрос!». От этого экспрессивного чтения у меня мурашки поползли по спине. Он, Игорь, был в числе тех моих друзей, которые меня повернули к самой себе, давая мне стимул к новой жизни, к жизни после ухода Нурлана.
К моему удивлению, он оказался на редкость дружелюбным человеком и очень трепетно относился к своим друзьям, среди которых были и Боря-Абликим Акмуллаев и Юра Леонов, и Саша Мельников, и Володя Петухов — и это только те, о которых я знала. Вскоре в это список попала и я. Каждая встреча с ним для меня была не то что праздником, но с о — б ы т и е м!
Одновременно с его гиперсерьёзностью в нем уживалась и супервесёлость. И если он был в хорошем настроении, он мог выкидывать на ходу такие словесные каламбуры с такой стремительной скоростью, какая и не снилась профессиональным мастерам юмора, пародии и иронии, зачитывающим заготовленные тексты с листа.
АБРЕВИАТ-УРА!
Этот режиссерский дебют Полуяхтова и Петухова-Аксиненко стал своеобразной одой «Треугольнику»***, к которому Игорь относился особо ревностно. Ведь я тогда взялась сама написать о них.
— Не троньте музыку руками, не то отрежут пальцы вам! — довольно хлестко парировал он мне словами своего любимого поэта. Но позже уже сам с удовольствием цитировал строки из моей работы: «Большой арбуз для великого флейтиста».
Есть два варианта этого фильма. Один — получасовой вариант — полуяхтовский. Второй — полуторачасовой — петуховский.
В фильме в промежутках черно-белой хроники Алма-Аты начала 90-х вкрапливаются несколько сюжетных линий, главная из которых — это первая выставка «Зеленых» в Музее геологии, снятых с такой пронзительной любовью о пронзительном времени всеобщего хиповского Братства и Единения.
Там же Игорь и Сауле читают нараспев, словно молитвы, свои стихи.
«ПОРТРЕТ ЧЕТЫ АРНОЛЬФИНИ»
Я застала его уже семейным человеком.
Хотя историю его женитьбы рассказывали, как анекдот. В действительности он любил не Олю, а ее сестру Анжелу. Та была девушка горячего и экспансивного нрава, красавица и оторва. Женился же на более уравновешенной Оле, скорее в отместку, долго не думая, он же был быстрым. Впоследствии Оля скажет про него, что он был как ртуть. А ртуть можно ли удержать в руках?
Ольга была беременна, и на тот момент он был заботлив к ней и впоследствии, как мне кажется, мог бы стать заботливым и мужем, и отцом.
Помню, как он пришел на мою первую персональную выставку 1993-ого года в Доме кино с Линор. Они вдвоем были очень красивой парой — отец и его крошка-дочь. Она была его точной копией — трехлетняя девчушка с таким же необычайно красивым, пепельно-зеленоватым, таким русалочьим цветом вьющихся волос, как у него, и точно такими же чертами лица. Прыткая, она все время стягивала с себя сандалики, которые он спешил посадить на место.
Мне казалось, что роль отца хоть и была для него непривычной, но все же шла ему, и он по-своему наслаждался ею. Ведь его любимой картиной была картина Ян Ван Эйка «Портрет четы Арнольфини», висевшая в его комнате на стене. Хотя она была также неоднозначна и парадоксальна, как и сама жизнь Игоря.
Их разрыв с Ольгой был неожиданен для меня. Он ускользал от моих расспросов, говоря, что не он обидел, а напротив, «артиста» обидели, и он остался недопонятым своей женой.
Тогда он представлялся девушкам продюсером со связями и выходами на «русское видео». Да они и без этого липли к нему, как мухи на мед.
ПЕРВАЯ ПРЕМИЯ
Когда мы вместе получали наши (я не за себя, мои стихи отвергли вовсе, а за Нурку — третью, а он первую — за свои стихи) литературные премии от фонда Сороса, я несколько съерничала, поздравив его с Нобелевской премией! А он в ответ ужасно разозлился, был очень напряжен, но в своем темно-синем костюме очень подтянут и элегантно красив. Тогда уже рядом с ним появилась Таня Бендзь. Она порхала над ним, как бабочка, и просила окружающих развлечь Игоря Борисовича в те моменты, когда ей было некогда. Она освещала это событие как журналист телеагентства «Хабар». Тогда его цикл «Игорь Игр» был по достоинству отмечен первой премией жюри.
ЗУБНАЯ БОЛЬ В СЕРДЦЕ
Таня была девушкой способной, деловой и практичной. И вдвоем у них все получалось. Все само шло к ним в руки: и работа на радио «Максе», и работа на телеканале «Хабар». Он купил компьютер. В те годы иметь компьютер дома было крутым достижением. Переехал жить к Тане Бендзь, в ее квартиру на Шевченко. Они частенько приходили ко мне, уже переехавшей в «Тастак», вдвоем.
Позже бойкий Андрей Леднев, с которым его сблизила работа в этом же телеагентстве, будет впоследствии именовать Таню не иначе как «богоматерью». А про Игоря говорить, что у него не было Дара Сердца. И последний его постулат я полностью отвергаю.
«Зубная боль в сердце» — Игоревская метафора — не бывает у людей, у которых нет Дара Сердца.
В общем, еще один шанс создать семью они упустили оба, что-то не получилось, и по истечении четырех лет их тандем, так же исчерпав себя, распался.
КОРСАР-КОРТАСАР
Игорь стал частенько захаживать ко мне, коротать вечера с бутылочкой вина «Корсар», которое он переименовал в «Кортасара», и обязательной плиткой дорогого шоколада. Постепенно у него стала появляться потребность в вине, чтобы, как он выражался, перезагрузить свои дымящиеся от перенапряжения драйверы.
Помню его сравнение «Битлов» с Пушкиным:
— Как для русской словесности XIX века Пушкин был его сердцевиной, так для ХХ-го века сердцевиной поэтической мысли Англии, ее венцом были «Биттлз».
Приходил иногда один, иногда с разными дамочками, две из которых особо трогали его Сердце.
Это Алла*****, из-за которой он написал свой цикл «Болдыревская Осень», включающий в себя «Предлоги к снегу» и «Алкаголизм», и Маша, которой он посвятил «ТЕЗАУРУС ТРАУРА». Но к женщинам он относился слишком идеалистично. И они, как правило, не оправдывали его надежд на счастливую жизнь вдвоем.
Как и всякому поэту, они нужны были ему для вдохновенья. И посему или он не был способен переводить все на быт, или они, многочисленные, не могли и не хотели поддержать столь хрупкую и драгоценную Жизнь Поэта.
Неспособные вообще оценить его Дарование, они ждали от него, Идеалиста с большой буквы, или чего-то материального и приземленного, или, руководствуясь чувством собственничества, отворачивались от него, как только Он, оборачивался в «другую» сторону…
СМЕРТЬ ШАЙ-ЗИИ
На дворе стоял 2000-й год. Весть о том, что повесился Шай-Зия, была шоком для многих. Художника, которого знал весь город, хоронили на деньги художественной общественности. Во дворе его дома, на месте так и недостроенной им арт-коммуны, устроили стол. И Игорь, опрокидывая рюмку за рюмкой (к этому времени выпивка стала для него привычным делом), много говорил, шутил и вел себя совсем не так, как принято вести себя на похоронах, — смеялся, хорохорился, ёрничал и хамил, возносил дифирамбы казахстанскому Уорхолу №1. Но, когда мы привезли его, уже совсем захмелевшего (но при любых обстоятельствах сохранявшего свою способность к ясномыслию), к нам домой на тастакскую квартиру, он вдруг разрыдался в истерике, вцепившись в Абликима, своего Бореньку, и сказал: «А кто же следующий? Ведь следующий — Я»!!!
«ТАМЫР»
Когда, в какой момент у него словно в голове что-то переключилось, и в нем появилась иная Сила, совсем не та. которую мы все знали, — созидающая, а противоположная ей сила Саморазрушения. Этому способствовала некая всеобщая алматинская безысходность в сфере культуры, точнее, литературы, которой он служил. Мне кажется, в какой-то момент ему нужно было бежать из этого города, который он исчерпал до дна. И начинать жить заново. Но легко говорить…
Этот роковой поворот предопределил финал его жизни за несколько лет до ее конца.
Как и всякий серьёзный литератор, он рассчитывал на успех. Ему было далеко не безразлично, как на его, Игоря, слово отзовутся, ведь он хотел, по большому счету, как и всякий настоящий идеалист и романтик, изменить мир, сделать его лучше.
После «Хабара» начался его «мытарско-тамыровский» период. Периодическое издание было давней мечтой Игоря. Здесь он хотя бы имел столь необходимую для себя возможность публиковаться.
Конечно, эта работа не приносила ему никаких материальных диведентов. Чистой воды бессеребряничество! Да, морально ему было очень нелегко. Но, несмотря на свой глубокий душевный и материальный кризис, Игорь был верен сам себе и продолжал работать. Работал во имя работы: где ж еще он мог реализовывать свой безграничный потенциал.*****
Игорь, Ауэзхан, Жанат — это троица, которая создавала лицо журнала. Они спелись, и из их порою слитного хора вышла песня под названием «Тамыр».
За период издания было все: и дружба навеки, и ссоры до смерти, и снова консенсус.
Игорю на тот момент деваться было уже некуда. Позади пустота. Впереди пропасть.
МАМА
Его маменька, Валентина Степановна, была женщиной простой, скромной и самодостаточной.
Когда-то я сказала ей: «Спасибо вам за вашего сына! Ведь он у вас такой необыкновенный!». А она мне так резко: «А что ж в нем такого необыкновенного? Парень как парень!».
Он был очень похожим на свою маму внешне, и даже тембр голосов у них был похожим, с такими фальцетно-высокими нотками. И характеры у обоих такие резкие, вспыльчивые, порою непримиримые, но, в целом, мне кажется, что она, конечно же, не понимала все значение своего сына, хотя и очень любила его, как всякая мать, своей бескорыстной и безоценочной любовью и страшно боялась уйти на тот свет позже него!
А он пережить ее смог лишь на несколько месяцев.
Какая-то связь между ними была неразрывная.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
Мне кажется, что смерть его была нелепая, отчаянная и никому ненужная.
И не хочу ворочать и выворачивать перипетии его судьбы, сложившейся так и не иначе. Таков уж положен удел!
Хотя я всегда видела его таким уютно состарившимся в духе его любимого Элиота, стариком-профессором с тросточкой в руке, в каком-нибудь кашемировом пальто, в окружении свиты, состоящей из учеников и поклонниц, или же одиноко бредущим под любимейшим своим снегопадом, сочиняющим очередное свое снежное хокку.
Но его нет. Остался лишь след, и какой!
И перефразируя поэта:
«На стекла вечности уже легло его дыхание, его тепло!».
Зитта Султанбаева, художник, поэт, арт-критик
* Нупис — один из псевдонимов поэта Нурлана Султанбаева (1971-1990).
** Книга Н.С. «С…тихо…творения!» вышла в 2000-м году в рамках конкурсного проекта реализации индивидуальных грантов фонда «Сорос-Казахстан» благодаря поддержке М.М.Ауэзова.
*** «Зеленый треугольник» — неформальное объединение художников, работавших в Алма-Ате в 1987-93 гг.
**** Читай статью И.Полуяхтова «Форма: треугольник, цвет: зелёный».
**** Читай воспоминания издателя А.Галина.
***** Читай статью А.Кодара.
«А У МЕНЯ ИДЕЯ ФИКС ―
СДЕЛАТЬ САМЫЙ РАВНОЗНАЧНЫЙ ПЕРЕВОД ПОЛЫХ ЛЮДЕЙ»
Его мироощущеие: «―Я рассуждаю о вещах сугубо по-европейски – ближе по-славянски, в духе угодного душе православия, но не индуизма».
ИГОРЬ ЖИЛ СВОЕЙ ЛЮБОВЬЮ К СЛОВУ
…Это был такой период нашей жизни (мне было пятнадцать, ему семнадцать лет), когда мы были втянуты в процесс познания западной культуры — ее Музыки, Поэзии, Психоделики.
Игорь жил своей любовью к Слову, которое для него было всем, пропуская через себя глубокомыслие текстов его любимого Роджера Уотерса. Через знакомство с ним я вкусил понятие об элитарности. В какой-то степени он сформировал мой вкус.
Я был удостоен чести быть посвященным в такие тонкости рок-поэзии, не зная английского языка. Мне просто сам Всевышний послал этот бриллиант в виде Игоря, который мне все это привил. Я горел! Мне все это было жутко интересно, и я был первым живым его слушателем. Между нами была настоящая мужская дружба.
ДУХ ДОМА
И, если честно, то мое представление об английской поэзии, пропитанной Тайной и Мрачностью, было неразрывно связано с несколько сумрачной атмосферой его дома (точнее сказать — комнаты), который стоял возле речки Карасу, ниже Ташкентской.
Дом был частным. У них был свой отдельный вход, посреди просторной стены располагалось большое окно с рамой, вокруг и внутри дома безукоризненная чистота, все очень минималистично, и все на своих местах.
Настолько это место было магическим для меня: и расположение всех этих шкафчиков с книжками, и лакированного письменного стола — все-все было пропитано рассказами Игоря и его чтениями. У него был довольно простой магнитофон «Снежить», который ему купили родители. Оттуда с пленки он переписывал оригинальные тексты для своих переводов.
Абсолютно у нас не было времени ни для тусовок, ни для вечеринок, ни для знакомств с девушками, которые интересовали наших сверстников. Чистейшая сублимация.
ВОРОН
Тогда все разговоры были сосредоточены вокруг «Ворона» Эдгара Алана По, которого он знал наизусть в первоисточнике. Насколько я понимаю, именно после первого альбома Алана Парсона, который был выстроен по произведениям По, к нему и пришел интерес к этому автору, а затем и к Элиоту.
Игорь, когда работал над этим всем, создавал такую ауру, что я, попадая под ее обаяние, растворялся в ней. Казалось, что в воздухе появлялась особая атмосфера, и каждая вещь в его комнате начинала источать дух тех произведений, над которыми он работал в данный момент времени. И мрачность, и загадочность уже исходили от самого Игоря — ведь все же шло из него. Казалось, вот-вот в комнату влетит живой Ворон.
Игорь, как актер, входил в эти образы, сживался с ними, врастал в них.…
Он поочерёдно зачитывал мне разные варианты своих переводов, которые он пропускал через себя. Смакование этого всего процесса, когда сначала слушаешь оригинал, затем вникаешь в текст перевода.
Для каждого варианта он заводил отдельную тетрадку, которую он отдавал мне с собой для более близкого ознакомления, и когда я уже сживался с ней, он вдруг забирал тетрадь и предлагал мне новый вариант.
Я же всегда ему говорил, что тот вариант точнее, который был сделан им первым на одном дыхании.
Игореша был рождён таковым, и уже в свои семнадцать лет он знал, что равных ему нет, и это говорилось им в открытую. Это была такая продвинутая личность.
И я не мог понять, откуда у него берутся такие энциклопедические знания. Думаю, что это из прошлой жизни.
ПУТЕШЕСТВИЯ
Благодаря ему мы проделывали целые путешествия, и порой я обессиливал от того напряжения, обрушивавшегося на меня, от этого шквала информации и эмоций.
Меня заворожила эта культура. Игорь мне дал ощущение значимости этого всего.
И я не мог уже отделить себя от него. Я уже был завирусован этим всем настолько! Хотя его исследования были мрачны, и это порой тяготило меня, и порог моего восприятия истощался.
И, если я мог, в конце концов, после наших долгих бесед, заканчивавшихся далеко за полночь, уйти от него к себе домой, то он с этим жил постоянно. Иногда мне было жалко и страшно оставлять его, почти ребенка, в его холодном доме, наедине с его кумирами — По, Элиотом, Лосевым… Я наблюдал, как он превращался на моих глазах из юноши в премудрого старца…
«ПИНК ФЛОЙД»
И уже позже, когда у него наступил период обожания «Пинк Флойда», в его комнате появился этот флойдовский образ свиньи, которую он где-то раздобыл и подвесил к потолку. Игорь очень полюбил поэзию Роджера Уотерса. Он даже проводил в своих исследованиях аналогию между шекспировским Гамлетом и уотерсовским мистером Пинком.
В своей чёрной шинели, которую он стал носить вслед за героем Уотерса (шокируя не только прохожих на улицах, но и близких друзей), он был мистером Пинком.
— «Пинк Флойд» бьет в гонг, и его гул доносится и до нас, и мы попадаем под этот резонанс, — повторял неустанно Игорь.
Мы находились под гипнотическим влиянием от расшифровки этого венца английской музыкальной культуры.
«Pigs», «sheep», «dogs»
То была наша с ним устремленность и одержимость познанием этого всего и при этом такая скромная наша жизнь в реальном мире.
Я помню, как ранней весной мы шли с фотоаппаратом через алма-атинские поля, через грязь, промокшие до мозга костей, под дождем, находясь, по сути, не здесь, но в каком-то в другом, кристально-чистом, идеальном мире…
Мы шли к трубам и к длинным поливочным арыкам, которые держались на сваях, на которых я писал краской таким вот готическим шрифтом, взятым мной за образец, ключевые слова: «pigs», «sheep», «dogs» из альбома «Аnimals» «Пинк Флойд».
СЪЕМКИ
Мы с ним снимали на кинокамеру эти кровати, то есть по существу еще задолго до «Треугольника», задолго до всего остального, делали эти свои перформансы.
Игорь, будучи камерным и кабинетным человеком, как правило, задавал идею и концепцию и был идейным вдохновителем. Я же был художником этого мероприятия.
Сначала это все обсуждалось. Будучи человеком действия, в какой-то момент я говорил ему — все, начинаем!
Я нашел целый ящик списанных лампочек, новую сантехническую робу, присмотрел перепаханное поле недалеко от своего дома. Большую старую кровать с никелированными спинками на колесиках тайком утащил из дома. Нашел актера, походящего по комплекции сзади на тот образ, который мы взяли с обложки «Пинк Флойд», где был изображен со спины человек, увешанный белыми лампочками среди бесчисленного количества кроватей.
Действие, которое мы фиксировали на пленку, начиналось с того, что мы — Вадик* в лампочках и я в потертых джинсах и в старом кожаном пиджаке, на котором было написано «ПИНК ФЛОЙД»*, начинали толкать кровать по белой полосе кольцевой дороги, с двух сторон которой мчались машины. Игорь бежал сзади и снимал все это рискованное действие. Так мы бежали до ближайших полей, где вдали закатывалось, как у Уотерса в стихах, «старое жирное солнце», которое уходило вдаль. Таким образом, мы оживляли статичный образ с обложки пластинки «Пинк Флойд».
Мы ездили по городу по нашим объектам или же по книжным магазинам на 92-м автобусе или забирались в пригородные магазины. У нас в голове не было даже близко такого представленья, чтобы нам нужно было куда-то уехать…
— Не надо никуда ехать, мы здесь, а значит, источник находится здесь! Сюда должны все ехать! — всегда подчеркивал Он.
ПИСЬМА В АРМИЮ
Однажды, находясь у Пита на Грушевой, мы общались с ним всю ночь напролет. Я поведал ему все, что накопилось у меня на душе и накипело в моей голове… А утром мне Пит и говорит: «Поезжай к врачу и повтори ему все, что ты мне рассказал сегодня ночью, и тебя в армию точно не возьмут!».
У меня же такой накал был, я был очень распален… меня несло… хотелось познать весь мир и все попробовать в своей жизни!
И, если в общении с Игорем я получал много знаний о поэзии и музыке, то знакомство с Питом погружало меня в мир хиппианской свободы, где течение несло меня, и я «отпускал тот камень, за который держится обычный человек».*
С одной стороны в моей жизни был Полуяхтов с его интеллектуальностью, с другой стороны стоял Пит с его хиппианством, с третьей стороны были и мои корни, которые сломили ситуацию в свою сторону, и этот конвейер Совка меня схватил и начал переламывать. Армия не страшила меня. Единственное, чего я боялся, так это солдафонского отупения. И я договорился со своими друзьями, чтобы они поддерживали меня своими письмами.
Иногда в день ко мне приходило более десяти писем и, если многие из них были коротенькими и, по сути, ни о чем, то письма Игоря были несравненно весомее не только по объему, но и по их содержанию.
Они были для меня окном в другой мир, в другое измеренье. Я зачитывал их вслух. Письма Игоря ходили по рукам в казарме, состоящей из семидесяти человек! Всегда находились люди, которым было интересно это слушать. Я рассказывал солдатам о группе «Пинк Флойд». Зачитывал им тексты Роджера Уотерса.
Однажды я нашел в книжном магазине, на который меня навел один солдат по имени Дима из Крыма книгу «Могшатхармы» в переводе академика Смирнова, вышедшую в издательстве «ЫЛЫМ» в том же 1982-ом году, когда я был призван в армию. Все это было как в матрице! Ничего случайного. Наша связь с Игорем не ослабевала даже на расстоянии. Я купил сразу две книги и одну отослал Игорю, а вторую оставил для изучения себе.
Когда читаешь вслух такие великие книги, то из конфигурации слов, написанных в них, и при их произношении возникает магия, рождается энергия, которая пронизывает человека насквозь. И даже если человек не понимает до конца, о чем в них идет речь, то его попросту завораживает сама мелодия этого стиха.
Письма Игоря имели тоже такую способность — завораживать.
Он для меня стоял в том же ряду, как и его любимые учителя, академики Аверинцев, Лосев, Лихачев. Он был их продолжателем. Он был настоящим интеллигентом. Он подтягивал всех нас до своего уровня.
НОВЫЕ ЛЮДИ
Полуяхтов любил находить интересных новых людей и их переплевывать.
У него был огромный нюх на подобных людей. И его самого было, конечно же, видно издалека. Он всегда искал себе пару. Ему нужен был собеседник, потому что с такой глыбой, как Игорь, некому было стоять рядом. Тогда появился Пирогов, а затем Юра.
Были в нашей компании и такие люди, как Миша Одношивкин. Он был специалист по технике. Работал звукооператором на киностудии. Он установил у себя дома, на 8-м этаже, студийный МЭЗ со списанными из кинотеатра стоваттными колонками. Такой аппаратуры на тот момент ни у кого дома не было!
Миша был доморощенным битником. Он любил слушать «Пинк Флойд» в расслабленном состоянии, потягивая чифир… Для Полуяхтова же такое отношение было просто недопустимым.
КОМЕТА ПОЛУЯХТОВА
И если наблюдать за полетом этой кометы под именем Полуяхтов, то последние годы его жизни — это был уже ее остывающий хвост, сам шар которой в своем самом центре был раскаленным и холодным, как лед, в те далекие годы нашей юности.Последних лет Полуяхтов стал постепенно оттаивать. Теперь уже он сам отпустил тот камень… а раньше он был Каем.
Он оттаял в человеческом плане… все, что он держал в себе, потом он это все отдал… Игоря потому не стало, что он через себя пропускал каждую букву своего слова.
Абликим Акмуллаев, художник, музыкант
*шрифт я взял из фильма «”Пинк Флойд” в Помпеях», где на всей их аппаратуре была надпись: «”ПИНК ФЛОЙД” ЛОНДОН».
*Вадим Антабаев — художник из группы «Зеленый Треугольник».
*Пит — Петр Леонидович Кривощеков — именно с его именем, начиная с совковых 70-х, связано движение хиппианской системы. Пит был ее Центром в Алма-Ате.