У.А.: Можете вернуться ко времени вашего детства? Расскажите, пожалуйста, об этом времени подробнее. Что из Вашего детства Вы вынесли? Самое яркое и, может быть, безрадостное из того, что было в нем? Ведь потрясение от какого-нибудь события, фильма, раскрытой случайно книги — это ведь тоже события, которые могут оказаться судьбоносными.
А.К.: Вы знаете, до этого времени я участвовал во многих телепрограммах, раздал множество интервью. Но это все было о каких-то проблемах, в постановке или решении которых требовались мои авторитет и знания. Я вообще примерно с 80-х годов стал палочкой-выручалочкой для журналистов и различных центров общественного мнения. Чуть что – прибегают ко мне, микрофон мне в зубы и я моментально начинаю «выдавать на гора» оценки, суждения, концепции, втайне надеясь, что это будет влиять на какие-то процессы, прививать какие-то ценности и т.д. Но вместе с последней фразой в каждом конкретном случае меня тут же забывали, как будто выключили изображение на телеэкране. И я всегда поражался: зачем же меня тогда вызывают, зачем интересуются моим мнением, если на деле оно никого не интересует. Всем просто нужно создать видимость нашей (меня и журналиста, а, может быть, и всего нашего общества) интеллектуальной состоятельности и даже как бы респектабельности… Я говорю это с улыбкой, ибо на самом деле юмор – всегда от безысходности. Когда ничего не можешь поправить, начинаешь острить, и, со временем, это приходит в привычку. А вокруг ничего не меняется… Но бог с ней, с действительностью, — не меняется ничего и в твоей судьбе, как бы ты ни старался, подобно Сизифу, толкать свой камень в гору. Я начал с такого отступления оттого, что Вы впервые за столько лет проявляете интерес ко мне как к человеку. «Кодар, я Вас уважаю, мы все знаем вас как известного мыслителя, но что вы представляете из себя как человек? Каковы ваши истоки? Какова Ваша экзистенциальная ситуация в целом?» И этот ваш трогательный вопрос о моем детстве, я понимаю именно так. А что касается моей экзистенциальной ситуации – она известна: я могу говорить сколько угодно умные вещи, но я хожу на костылях, тяжело передвигаюсь, и этого не скроешь. Это на телеэкране я сижу по пояс и многим кажусь эдаким былинным богатырем. Но стоит мне выйти из студии, как каждый выступ, каждая ступенька становится для меня проблемой. Я раньше об этом никогда не говорил и когда предлагали сниматься в каких-то благотворительных программах про инвалидов всегда отказывался. Потому что всего, что я достиг, я достиг своим трудом. Ни у кого не просил льгот или послаблений. Даже мою пенсию по инвалидности получала моя сестренка. Я все это говорю к тому, что если обычно для людей детство – самая счастливая пора их жизни, для меня – время бедствий и лишений. Родился я как все, сильным и здоровым, весело бегал по двору, был желанным ребенком и для своей семьи, и для всех родственников. Рано начал говорить, рано стал ходить и бегать. Но в четыре года я тяжело заболел. Отец с матерь зимой поехали в гости. А тогда какой транспорт?
Естественно, поехали они на ишачке, взяв меня с собой. Не знаю, что там произошло, то ли я простудился, то ли в меня какой вирус попал, когда меня привезли домой, я слег и с тех пор уже не вставал. У меня был сильный жар, началась горячка, я бился в судорогах, никого не узнавал. Мне отказали руки и ноги, отнялся язык. Родители думали, что я умру. Но в шесть лет у меня умер отец. Наверно, не выдержал всего, что случилось со мною. Постепенно я стал поправляться, но ноги так и не пошли. Мать и родственники куда меня только не возили – по знахарям и шаманам, по всяким муллам и целителям. Ведь они же были из аула, они другого не знали. Потом кто-то надоумил их отвезти меня в районную больницу. Там выяснилось, что я болен полиемиелитом – тогда в нашей Кзыл-Ординской области свирепствовала эпидемия этой болезни. Но мне опоздали с прививкой и ничего уже нельзя было сделать. И, тем не менее, мои родственники возили меня в Ташкент, в Москву и, наконец, в 1966 году повезли в Евпаторию, где устроили в детский санаторий. Там меня впервые поставили на костыли, и там же я пошел в школу. Когда мать уехала, оставив меня в больнице, я бросился за ней, меня поймали и привязали к кровати. Я плакал три дня, ничего не ел. И только на третий день я понял, что меня не заберут отсюда, что надо как-то жить. Нашелся мальчик-узбек, который стал обучать меня русскому и попутно игре в шашки. Через неделю я побеждал его в шашки и лучше него говорил по-русски. Так что моя история вроде истории Бейбарса, я тоже маленьким попал в иную языковую среду и вынужден был полностью переродиться. Из аульного мальчика-заморыша я превратился в советского школьника-активиста, который своими способностями завоевал любовь и симпатию всех окружающих. Я не смог встать на ноги, но встал на костыли, как мог, занимался спортом. В детстве я держал «крест» на кольцах, мог делать «стойку» на брусьях, делал упражнения на турнике. Это могут подтвердить мои соклассники, с которыми я до сих пор общаюсь. Вы знаете, дети – это всегда дети. Я хоть и ходил на костылях, не осозновал себя инвалидом. Мало того, когда меня так называли или обзывали, я приходил в бешенство, сам мог любого инвалидом сделать. Но я не об этом, я о том, что ребенок всегда ребенок. Я рос очень мечтательным, любил раскинуться на спине и смотреть, как плывут облака, складываясь в причудливые сочетания. Наверно, из-за неприятия своей болезни мне на протяжении всего моего детства казалось, что все это не жизнь, а сон, страшно затянувшийся сон. Однажды я проснусь и побегу как все, буду срывать цветы, купаться в море. А пока я качался на волнах Черного моря в спасательном кругу и где-то далеко проплывал огромный ослепительно-белый лайнер, которого я никогда не увидел бы в своем ауле. Когда в 14 лет я вернулся на родину, в Джусалы, я был другим человеком. Мне заново пришлось привыкать даже к своим родным. Наверное, с тех пор, «люблю я родину, но странною любовью». Кстати, Лермонтова я прочитал в третьем классе и сразу — «Героя нашего времени». Он ранил меня в самое сердце. Можно сказать, лишил детства, навсегда ввел в мир горькой рефлексии и трагических переживаний. Все мои дальнейшие искания оттуда. Но еще раньше мне удалось достать или отобрать у ребят в больнице детское издание «Илиады» в прозаическом изложении. Вот это самое грандиозное впечатление моего детства! Герои и боги, сирены и нимфы, всякие чудесные превращения! Сейчас я думаю, что очень вовремя прочитал эту нужную книгу. С тех пор у меня непреходящяя любовь к греческой и римской антике. И еще одно воспоминание детства. Был у нас в санатории один мальчик-горбун, курчавый такой, очень умный. Так он замечательно играл на гитаре и даже переводил тексты «Битлз» с английского. Мы собирались в его палате и он, сгорбившись пуще обычного, выпятив подбородок, млея от своей гениальности и любви к Битлам, пел нам их песни! Вот, пожалуй, самые сильные впечатления, которые остались у меня от духовного мира моего детства и юности. Как вы понимаете, я рано оторвался от семьи, рос в атмосфере бесшабашной детской вольницы, с драками, выяснениями отношений, соперничеством и т.д. Однажды я вступился за того же гитариста-битломана, когда его хотел кто-то обидеть. Поэтому для меня дружба – это святое, это самое главное понятие моей жизни. Способность дружить возмещало мне отсутствие ног. Их мне заменяли мои друзья, подхватывая меня на плечи и доставляя на любой этаж. Пользуясь случаем, хочу поблагодарить своих школьных и университетских друзей. Без их помощи и участия я вряд ли дожил бы до сегодняшних дней. А ведь дружить со мной было непросто. Я всегда был ершистый, неудобный, никому не давал спуска. И как они меня терпели? Сам поражаюсь.
У.А.: От кого вы унаследовали свой дар?
А.К.: На этот вопрос я отвечу с особым удовольствием. Я родился в семье, где ценилось удачное, меткое слово и где все обладали обостренным чувством юмора. Я родился, когда отцу было 58 лет. Мама была младше его на 20 лет. Я был желанным, как говорится, выпрошенным у Бога ребенком. До меня у них было двое детей, но они умерли в раннем детстве, и по древнему обычаю, чтобы вымолить меня, мои родители ночевали на могилах святых, устраивали гадания и другие обряды. Вообще, они были людьми традиционной культуры. Отец знал на память множество сказаний, пословиц, прибауток, всегда был душой компании. Однажды, когда они жили в Теренозекском районе, он обиделся на руководство района и перевез весь наш род алтынов в Кармакчинский район, где мы живем и поныне. Это говорит о его огромном авторитете среди родственников. Отца звали Абдраман. Он происходил из зажиточной семьи, его брат был муллой. Чтобы не подвергнуться репрессиям, он какое-то время был извозчиком, потом закончил курсы агрономов и всю жизнь работал по этой части. Дорос до должности председателя колхоза. Когда пришли старики его поздравить, он немедленно соскочил со своего места и предложил сесть туда самому уважаемому аксакалу, но тот сказал отцу:
— Слушай, дорогой Абдраман, спасибо за уважение, но ты хоть и молод, тебе доверили почетную должность, цени это доверие и никогда никому не уступай в этой жизни своего места, какой длины ни была бы борода у аксакала!
Отец, посмеиваясь над собой молодым, любил рассказывать этот эпизод из своей жизни. С детства я помню полный дом гостей, себя на коленях отца и его – всегда добродушно смеющимся и о чем-то рассказывающим.Но особенно запомнился мне один день из его жизни, когда он взял меня на охоту. Помню светлый, солнечный день, озеро, камыши, себя на луке седла. Вот отец выстрелил. Наш пес Тлектес помчался к воде и вскоре вернулся с уткой в зубах. Отец, оставив меня в седле, слез с коня, играясь вырвал из пасти собаки утку и высоко подняв над головой, захохотал, стараясь рассмешить и меня, трехлетнего малыша цепко вцепившегося в седло. Вот так я и запомнил его высоким, в длинном сером плаще, в зеленой шляпе, в болотных сапогах, победно размахивающим своим трофеем. В какие-то периоды моей жизни эта картина мне часто снилась, и мне становилось уютно, как будто отец никогда и не умирал.
Мать моя, Жаныл, тоже была из знатного и богатого рода (саргаска), ее отца сослали в Сибирь, конфисковав все имущество. Семья бедствовала. Бабушка рассказывала, что у них был слиток золота с конскую голову, но начался голод, и даже на золото ничего нельзя было выменять, дошло до того, что ели мышей. Я часто слышал такие рассказы в детстве. Моя мать была совсем молоденькой, когда вышла за моего отца. Она только что на «отлично» закончила семилетку, подавала большие надежды. Но семье надо было как-то жить и ее выдали за председателя аульного совета Абдрамана, благо, что сестра мамы работала в той же конторе. Она-то и уговорила маму. Но потом все срослось. Они полюбили друг друга, несмотря на удары судьбы, упорно хотели детей. И если теперь ответить на Ваш вопрос – откуда у меня дар, это все от них, от родителей. Пусть они сами и не писали стихов, не слагали песен, но я был желанным ребенком, рос в любви и ласке, в атмосфере торжествующей родной речи и, когда время пришло, дар во мне пробудился как-то самопроизвольно.
У.А.: И как же это произошло? Расскажите, как, при каких обстоятельствах может возникнуть то или иное стихотворение? Мне хочется узнать, с чего у Вас начинается стихотворение, как оно возникает?
А.К.: Чтобы написать стихотворение я должен быть в состоянии смертной тоски, бесконечной печали, когда все обессмысливается, все кажется ненужным и никчемным, и даже сам себе кажешься чужим и чуждым. Не знаю, как у других, но у меня так. Однажды, это кажется было в 8 классе, я сидел дома один, после уроков, было пасмурно, шел снег. Надо было делать уроки, но как-то не хотелось. Взял томик Бальзака, хотел почитать. Не стал. Все-таки, думаю, надо делать уроки. Сел за стол, открыл тетрадку по русскому, стал искать учебник, не нашел. Склонился над тетрадкой и вдруг стал что-то писать. В результате, совершенно нечаянно у меня родилось мое первое стихотворение.
Снежинки бьются в дикой свистопляске,
И, схватившись словно в схватке века,
Они дерутся, как батыры в сказках,
И умирают добрым, белым снегом.
Остальные строки я сейчас не помню, но стихотворение получилось длинное. Я снова и снова его перечитывал и не мог оторваться, оно мне страшно нравилось. Там дальше говорилось, что никто не ценит белизну снега, не жалеет его, что завтра его затопчут сотни ног и он, смешавшись с землей, станет черным…Мне было удивительно, что я схватил такие нюансы и сумел передать, хотя вроде и не намеревался написать ничего такого. Так я открыл для себя, что могу писать стихи. Но когда в другой раз, я сознательно хотел написать что-то, у меня не получилось. Потом я стал писать стихотворные шаржи на своих друзей. Тогда отовсюду звучали песни Высоцкого, и какое-то время я безумно подражал ему. Потом кто-то подарил мне книгу Олжаса Сулейменова. Я стал подражать ему. Потом все, что во мне было истинного, моего, забилось куда-то, закрылось, и я на какое-то время даже перестал писать. Из этой спячки меня вывела весть о начавшихся русско-канадских хоккейных баталиях. Мы все в то время обожали хоккей, всю ночь проводили у телеэкрана.И вот однажды после такой бессонной ночи я под утро написал стихотворный репортаж о победе нашей сборной над канадской. Когда я прочитал его в классе на перемене все были поражены. Там были и броски Харламова, и отчаянный Третьяк, и знаменитое «Го-о-ол!» Озерова. С тех пор я понял, что стихи можно писать сознательно, ставить какие-то творческие цели и достигать их. Теперь для того, чтобы написать стихотворение мне нужно полное одиночество и сосредоточенность, очень трудно войти в форму, когда из нее выходишь, а в остальном – никаких проблем.
У.А.: Когда Вы поверили в себя, сказали себе «я — поэт»? Или так не бывает? Почему я спрашиваю об этом: Вы по образованию юрист. Диссертацию защитили по философии. А для меня и для других читателей, думаю, Вы прежде всего поэт, переводчик, культуролог. Как это все сошлось в Вашей жизни?
А.К.: Наверно, после публикации в «Просторе». Тогда это был журнал республиканского значения, очень престижный. Мои стихи вышли там в конце 1986 г. Через месяц грянули декабрьские события и, не успев опубликоваться, я попал в доклад главного идеолога. Вообще-то критиковали не меня, а журнал «Простор». За что? За националистические проявления на страницах журнала. Попало почему-то мне и Бахытжану Канапьянову. В связи с этим моя книжка, которая должна была выйти в 1986 г. , вышла в 1991-ом. И то уже как часть коллективного сборника. Это были страшные годы для меня. Я сам не знал, как выживал в те годы без работы, жилья, без всякого стабильного заработка. Хорошо, что по ходатайству некоторых именитых писателей меня устроили в Дом творчества писателей. Но это было дорогое удовольствие. Если для члена Союза писателей оно стоило 30 рублей в месяц, то для нечлена – 165 рублей. Я сам не знал, как доставал такие деньги, но как-то выкручивался, доставал. Я много переводил, правил чужие сценарии, тогда еще платили гонорары за выступления на телевидении и радио.
Дом творчества стал для меня не только местом проживания, но и школой жизни. Там отдыхали известные писатели, приезжали иностранные делегации. Кстати, именно там я начал писать на казахском. Помню, как сам Шерхан Муртаза – главный редактор «Қазақ әдебиеті» собственноручно забрал мои стихи и опубликовал их в своей газете.
Надо сказать, что мое появление в Алма-Ате не осталось без внимания. Я сразу же стал популярен как переводчик. Буквально через неделю ко мне пришел Абдижамиль Нурпеисов, автор знаменитых «Крови и пота», лауреат Госпремии СССР. На первых порах мне очень помогли Дулат Исабеков и Аскар Сулейменов. Дулат был вообще инициатором моего переезда в Алма-Ату. Я ему написал письмо из Джусалы, где проанализировал его свежевышедший роман «Смятенье». И он, пораженный, что такое дарование пропадает в провинции, вызвал меня в столицу. Потом у нас по-разному складывались отношения, но я до сих пор храню в своей душе глубокую благодарность этому человеку. Другой человек, которому я благодарен безмерно, это Мурат Мухтарович Ауэзов. Он один из первых, кто открыл во мне дар литературного критика, всегда был со мной в самые трудные годы. Наша дружба дошла до того, что в начале 90-х он подарил мне свою однокомнатную квартиру, хотя, как вы понимаете, лишних квартир не бывает. Этим он спас меня, иначе мне пришлось бы обратно уехать в аул. Я только сейчас понимаю, какому риску я подверг себя, бросив работу в Кармакчинском райисполкоме и переехав в Алма-Ату. Но это был мой выбор, поскольку мне казалось, что только преобразовав дух, можно преобразовать и действительность. Я в это искренне верил. Но жизнь, как это часто бывает, прежде всего, поставила передо мной проблему выживания. Поэтому с самого начала мне пришлось работать сразу в нескольких жанрах – переводчиком, сценаристом, драматургом, лишь бы платили. Ведь я зарабатывал себе на жизнь только писательским трудом. Теперь,по происшествии стольких лет, я могу гордиться, в этом состязании я выиграл. Судьба не смогла меня сломать. Я писал порой изнемогая, поверх всех своих обстоятельств. Вот так бы я перефразировал бы Ортегу-и-Гассета.Все-таки я думаю во главу угла надо поставить мое двуязычие. Именно оно сформировало меня сначала как мастера художественного перевода, а потом и философа – интерпретатора текстов. Оно же приучило меня работать на стыке жанров, четко различая их границы: иногда легче написать стихи, чем научный трактат. Деррида писал о том, что любое творчество – это перевод. И в самом деле, какие-то божественные наития мы, писатели и поэты, переводим на человеческий язык.
У.А.: В связи с этим вопрос: кого из философов предпочитаете читать (перечитывать), чтобы разобраться в настоящем времени, найти ответы на вопросы, которые мучают? Или ответы ищете не у философов?
А.К.: Меня привлекает современная французская философия или то, что называют постмодерном или постмодернизмом. Я был одним из первых проводников этого течения мысли в Казахстане. Это для меня самого было странно, но так получилось, что вокруг меня сложился кружок молодых, талантливых ребят, владеющих языками. Это Жанат Баймухаметов, Казбек Бектурсунов, Кайрат Жанабаев, Валерий Мерлин и др. Мы тогда хотели создать Литературную газету, вроде бы и спонсор был, но почему-то газету так и не удалось создать. Зато остались связи, материалы, увлечение. Я начал с того, что перевел на казахский язык работу Хайдеггера «Что такое философия?». Эта работа потрясла меня, по-настоящему ввела в мир философии. Образы Платона и Аристотеля, Декарта и Парменида, которые ранее были для меня как далекий отзвук чего-то величественного и абстрактного, вдруг ожили и заговорили со мной на вполне понятном человеческом языке. Ведь Хайдеггер ведет диалог со всей мировой философией, они как бы непреходящий горизонт его мышления. Феномен философии, на мой взгляд, в том, что это чисто западное явление. Именно появление философии делает Запад Западом, секуляризует его сознание, доводит до научной картины мира. Но мало того, философия теперь озабочена, как освободить мир от собственного диктата, или точнее, диктата разума и всяких тотализующих означаемых, таких, например, как Бог, национальная идея, примат государства. Философия – это великий проект высвобождения и освобождения. Постмодернисты говорят, не надо говорить о том, что уже сказано, постарайтесь найти неосвоенные рефлексией, периферийные зоны культуры и сообщите им статус важных и нужных. К примеру, до Дёлеза и Гваттари сама тема номадизма казалась нефилософской, но они сделали ее центральной в своей философии. Я могу гордиться тем, что перевел этих философов на казахский и не только их, но и два тома (это 1000 страниц общего объема!) современной философии и древневосточной мысли. Это было адски трудно, пришлось сидеть над словарями, выверять каждое слово. Казахский язык вообще не поддается авангардному применению, а мне нужно было переводить такие концепты как «соблазн», «машина желания», «шизопотоки», «перформативность», «миметическое соперничество» и т.д. Но у меня были хорошие консультанты, авторы перевода-посредника Б.Г. Нуржанов и А.К.Акишев. Привожу им огромную благодарность за их бескорыстную помощь. Спасибо также филологам, они оценили мой труд, провели большое обсуждение моих переводов. Но мне кажется, эти тома можно переиздать, включить в вузовские и школьные программы. Так что с философией у меня отношения неплатонические… Нам с ней не до воздыханий, надо детей делать, философских детей на казахстанской почве.
У.А:. Я слышала, что ваша жена – кандидат философских наук?
А.К.: Да, она тоже философ и тоже поэт. Правда, раньше она не писала, но за 15 лет жизни со мной она так вошла во все мои дела, настолько сочувствует моему успеху, что вникает буквально во все. Теперь она даже стихи пишет. Очень резкие, модерновые. Эти стихи очень нравятся женской аудитории, ее подругам и знакомым.
У.А.: А Вам?
А.К.: Сначала я относился к этому как к недоразумению, мол, с кем не бывает. В них много хорошего, немало и шероховатостей, но если все это убрать, от стихов ничего не останется. Поэтому пусть пишет, как пишется. Думаю, что она еще в процессе, т.е. целиком еще не отдалась поэзии. Кроме того, она докторант, пишет докторскую по гендерологии. Словом, вполне успешная современная женщина. Она мне стала настолько необходимой, что я уже не мыслю своей жизни без моей любимой Замзы.
У.А.: Ваша дочь Айман очень хорошо выступила на Вашем вечере. Вы на пару читали стихи, это было так красиво!
А.К.: Да, если учитывать, что ей всего 14, она неплохо знает мировую поэзию. Она любит Бродского, Цветаеву, Есенина…А с Бахытом Кенжеевым знакома лично. Мои стихи знает почти все. Ходит в музыкальную школу, в этом году заканчивает. Я много с ней разговариваю, она уже достойный собеседник. Этим я горжусь больше всего.
У.А.:. И теперь традиционный вопрос: Ваши планы на будущее?
А.К.: Я хочу начать какой-то другой этап своего творчества. Понимаете, все эти годы я отдавал долги, закрывал «хвосты». Все казалось, что многое впереди, что я все еще в процессе поиска, но я вижу, что время бежит очень быстро. Я сейчас достиг своего «акмэ», как говорили греки. А это возраст, когда человек достигает расцвета. И вот с этой высоты я хочу посмотреть на себя прежнего и многое переосмыслить, и, возможно, приостановившись, посмотреть на себя со стороны, чтобы по-крупному осознать самого себя. Помните, когда-то популярный французский режиссер написал о себе: «Годар о Годаре». Памятуя о том, что весь мир – текст, а литература есть перетекание в письмо я хочу написать, как мы говорили когда-то «о времени и о себе». Там будет и проза, и поэзия, и теория, и философия, быт и бытие.
У.А.: Опять «зов бытия»?
А.К.: А куда от него денешься? Как говорил Аристотель, бытие мира проявляется многообразно. Только, дай нам бог, разглядеть его новые модусы.
Беседовала Ольга Абишева