Ауэзхан Кодар. При этом имени у каждого возникнет своя ассоциация – одним привидится ведущий телепрограммы «Открытая Азия», другим – член Правления Международного фонда Сорос-Казахстан, третьим – его энтузиазм по поводу открытия госпрограммы «Культурное наследие»…. Да, надо признать, что в центре всех дебатов о культуре и политике в Казахстане 90-х был Ауэзхан Кодар – поэт, философ, переводчик, общественный деятель. На мой взгляд, это был самый востребованный деятель из новой волны, напрочь отбросивший стереотипы советского времени. Ауэзхан Кодар не стремился к известности, но литературная слава нашла его и сопровождает, вернее, плетется за ним неотступно. Кодар — не только литературный факт, не герой скандальной хроники, о нем нельзя говорить затасканными словами «событие», «явление», «символ» и другими реестровыми этикетками-наклейками. Ауэз-хан (это написание через дефис я хочу подчеркнуть) выше всех устоявшихся, привычных нашему слуху определений. Он вырос в нашем обществе как новая форма жизни, как неожиданная реальность, подготовленная самой нашей действительностью. Феномен Кодара не в том, что он состоялся как самобытное культурное явление, а в том, что он не мог не состояться. Причиной тому – корни, лежащие глубоко и охватывающие корневой системой широчайшие пласты прошлого и настоящего. В этом смысле Ауэзхан Кодар может быть назван и коренным и корневым. В упряжке коренной тот, кто взваливает на себя больше остальных, а корневой – это значит, настоящий, подлинный, с глубокими, разветвленными корнями. А как же иначе, если он родом из Кзылординской области, из древнего Маверренахра, междуречья Сыр-Дарьи и Аму-Дарьи, где процветала городская протоказахская цивилизация, славная не только шаирами, но и сказителями-жырау, а также традицией горлового пения, которая существует здесь и поныне. Но в детстве с ним случилось несчастье, он заболел полиемиелитом и потерял способность ходить. С семи лет он лечился в Крыму и поскольку с перерывами находился там до 14 лет, стал глубоко русскоязычным, вплоть до того, что забыл родной язык. Но стоило ему вернуться домой, как буквально через несколько дней он его вспомнил и вновь заговорил на родном, казахском. И если ныне Кодар известен как единственный билингв, который с одинаковым качеством пишет на казахском и русском языках, то таким уникальным его сделала судьба, направив его из глуби казахских степей в самую сердцевину черноморского побережья. О билингвизме Кодара пишут по-разному. Если, к примеру, У. Бахтикиреева рассматривает его с позиций системной лингвистики своего учителя Г.П. Мельникова, Р. Кулжан, подчеркивая что Ауэзхан одинаково свободно творит на двух языках, определяет его как паритетный, амбивалентный, творческий билингвизм. С паритетным мы определились, теперь остановимся на значении термина «амбивалентный». Этот термин введен австрийским ученым Э. Блейлером в 1910 г. и означает «двойственный». Но это не в смысле медицинском, а скорее, в мировоззренческом смысле. К примеру, из всего творчества Кодара видно, что он двойственно относится к своему народу, казахам. С одной стороны, он хорошо относится к его истории, традициям и т.п., но, с другой стороны, ему не хватает в нем индивидуального сознания, самокритичности, проективности, т.е. доминант столь характерных для современного западной цивилизации. Однако, он не хотел бы, чтоб казахи лишались и своих столь традиционных качеств как щедрость, великодушие, взаимовыручка, присущих родо-племенному сознанию, настоянному на коллективизме. Далее. Прекрасно владея русским языком и свободно ориентируясь в мире русской культуры, Кодар понимает, что он выходец из другого этноса и личность эпохи глобализации, ориентированный на бытие-в-мире. Словом, Кулжан права, это амбивалентная языковая личность, который выступает носителем «единства полюсов», как сложного целого.
Теперь будем разбирать русскоязычное творчество Кодара по жанрам, располагая его в хронологическом порядке.
Как поэт, пишущий на русском языке Ауэзхан Кодар объявился в 1985 году, когда по результатам конкурса творческой молодежи опубликовался в специальном номере журнала «Простор» для молодых. Это было хорошее время. Брежневский застой в самом разгаре. В республике культ Олжаса Сулейменова. Кто мог подумать, что буквально через год грянут декабрьские события 1986 года и Советский Союз разлетится в клочья. Кодару вместе со всем этим угораздило попасть в доклад главного идеолога страны Камалиденова, где он осуждал проявления национализма в республиканском журнале «Простор». И за что? За то, что упомянул в стихотворении слово «Аллах»! После этого издание книги молодого автора, намечающееся в издательстве «Жалын», затянулось и вышло только в 1991 году. А чем же занимался наш молодой автор все эти годы? Ему помогли устроиться в Дом творчества писателей – престижное учреждение, где тогда отдыхал весь цвет литературного бомонда от Абдижамиля Нурпеисова до Мухтара Шаханова, которые в то время очень благожелательно отнеслись к молодому литератору.
Ауэзхан сразу сформировался как поколенческий поэт, представитель русскоязычной части казахов. В стихотворении
«Чокан в Петербурге» он писал:
В родах корчится старый наш мир,
Но за что наказанье мне это?
Для казахов я – дерзкий кафир,
А для русских – дикарь в эполетах.
Как раз тогда Асанали Ашимов ставил свой фильм о Чокане Валиханове и известный своим строгим вкусом Аскар Сулейменов настоятельно советовал ему взять эти строки эпиграфом к фильму.
Тема маргинализма или искусственной личности долгое время была определяющей в творчестве Ауэзхана. И тому, конечно, были свои причины. Советская система уже изживала себя, но она успела создать такие прослойки как партия и комсомол, как искусственные конструкты, безупречно регулирующие общественное сознание. У нас много говорили о маргиналах, но в несколько ином ключе как это принято на Западе. Там у них маргинал – это изгой в своем обществе, у него никакого статуса, о нем приходится только сокрушаться. А у нас одно время маргиналами даже гордились. Мурат Ауэзов создал концепцию об инобытии языка, когда при определенных обстоятельствах можно говорить на языке влияющей культуры, чтобы в итоге перейти на родной язык. Совсем как у Гегеля: тезис, антитезис, синтез. Через образ Чокана Валиханова Ауэзхану удалось показать глубоко трагический образ такого синтезированного казаха, который на деле чужд и соплеменникам, и русским. Отныне это будет определяющим методом Ауэзхана Кодара: в любом явлении вскрыть его трагический замес и обнажить его до предела.
Другое стихотворение из этого цикла – «Исповедь Гомункула». Здесь чувствуется, что молодой автор испытал значительное влияние Гете. Ведь сам гомункул – образ из «Фауста». Это искусственный человек, созданный по рецептам средневековых алхимиков. Но автор проецирует на него сознание современного человека и вот что получается:
В кудрявых барашках волнуется море,
Барашки в сознание прут.
О, сколько в меня напихали вы вздора,
Блюстители нравов и блюд!
Достоинство мысли нам дорого стоит,
Путь к бездне познания крут.
Пардон, я сегодня в великом запое,
Чтоб выблевать всю эту муть.
Таким образом, с первого периода своего творчества Ауэзхан Кодар пишет на грани возможного и невозможного. В поэмке «Кибертай» автор прослеживает становления молодого человека конца 80-х. В имени героя совмещение робота и жеребенка. Робот – это опыт из советской социосферы, когда за тебя все решено и предопределено. А жеребенок – это то нечаянное и непроизвольное, которое все равно как-нибудь да проявится. Это и в самом деле самоощущение человека конца эпохи застоя, вроде бы из тебя сделали полностью управляемое существо и все же оставался некий запас самостоятельности и свободы, который спасался в бесконечной иронии и самоиронии. «Кибертай» — произведение незавершенное, но, думается, имеет статус литературного памятника, поскольку даже в незавершенном виде дает колоритную картину своего времени, где герой апатично отчужден от всего происходящего. Поскольку у автора в те годы не было возможности издаться, мы решили включить в собрание сочинений и неизданное, иначе трудно было бы составить представление об авторской эволюции. В связи с этим в «Избранное» вошли такие неизданные циклы как «Созвездие Лиры», «Сезон дождей», «Стихотворения 90-х», дающие возможность обозреть начальный период становления Ауэзхана Кодара.
Их содержание можно передать строчкой из стиха, посвященного Ван Гогу: «Сиротство напрасной любви». Винсент Ван Гог ныне известен как самый талантливый художник Франции, но при жизни он был абсолютно непризнан и умер в нищете и забвении в больнице для сумасшедших. Между тем его картины переполняет любовь к этому миру во всех его проявлениях – тут вам и избыточно красочные подсолнухи, и бесконечно нище-заскорузлые едоки картофеля, и как бы издохшие от износа башмаки художника. Да, Винсент жил любовью ко всему что встречалось ему в жизни, но это любовь была сиротской, напрасной, ибо он ни в ком не находил взаимности или встречной любви. И, тем не менее, он не переставал любить, иначе не мог. Помните об этом когда-то и А. Блок писал: «Храню я к людям на безлюдьи, Неразделенную любовь». Представляется, что и разбираемый нами поэт в начальный период своего становления был очень эмоционален и отзывчив, а также очень привязчив к предмету своей любви. Это особенно характерно для цикла «Созвездие Лиры», где автор безудержно идеализирует свою возлюбленную, делая ее попросту недосягаемой для себя.
Без листьев стынут белые березки.
Коры их цвет, как сердца обнаженье.
Погладить их и то грешно, неловко,
Но не жалеет ветер их осенний.
И злобу ветра видеть нелегко мне.
Березки тянут в холодок ненастья
Ветвей мольбу. А я твои припомнил,
Твои в разлуке стынущие пальцы.
Я глажу ствол. Меня не отучить.
И нежности незримые лучи,
Как пальцами разбередили память.
Твоя душа, как эта береста –
Нежна, хрупка, возвышенна, чиста.
Прости, что я ее любовью ранил.
Жаль, конечно, что этот сонетный высокий стиль не везде выдерживается, далее поэт пишет и катренами, и свободным стихом. Но это, в свою очередь, дает ощущение естественности, подлинности происходящего, когда «рука тянется к перу, перо к бумаге». Автора не смущает ни архаичность сонетного жанра, ни смешение несопалагаемых стилей. Так происходит только при подлинности чувства, она окупает всё. Возможно, это даже сознательный прием, поскольку автор в цикле «Исповедь гомункула» очень ярко показал, что не принимает гомункульства, или искусственности, сконструированности, когда оно становится трендом общественного сознания или государственного строя.
Видимо, из тех же соображений исходил автор, когда создавал цикл «Сезон дождей». Как известно, в тропических странах это бедственный сезон, когда все живое замирает, пережидая потоки дождя или спеша куда-либо укрыться. Но наша страна не в тропиках, для степи дождь всегда желанен, считалось даже что шаманы вызывают его при помощи камня «яда». Так и для Ауэзхана Кодара нескончаемые потоки дождя – это не просто стихийное явление, а огромная метафора свободы, где в ее прихотливых струях мерещится и лицо Бетховена, и поющий Джо Дассен, и решение гамлетовского вопроса, где по стеклу бегут стихи автора, продрогшие от критики, где никому не известный Ван Гог мучается от «сиротства напрасной любви».
Вот так в литературу входил поэт, погруженный в мир книг больше чем в реальность. Как раз к этому времени началась Перестройка. Появился двухтомник Пастернака, стали издавать Мандельштама. В 1989 году полностью реабилитировали Магжана Жумабаева. Ауэзхан рассказывал мне, что видел его 90-летнюю соратницу-жену, которая прижав ко лбу свежевышедшую книгу репрессированного поэта, плакала от счастья. В ту пору Ауэзхана приняли на работу в Главную редакционную коллегию по художественному переводу и литературным взаимосвязям, где поручили сделать подстрочные переводы Магжана на русский язык. Все дальнейшие переводы алашордынского классика делались потом по этим подстрочникам. За год до этого Кодара приняли в члены Союза писателей СССР. О нем уже стали поговаривать не только как о поэте, но и как о талантливом литературном критике, поскольку в журнале «Простор» стали выходить его аналитические статьи о казахстанском литературном процессе. Мало того, именно в конце 80-х, набравшийся огромного переводческого опыта Ауэзхан начинает писать на казахском языке. Этому способствовало также его знакомство с уникальным казахским поэтом Жуматаем Жакипбаевым, по совместительству «каганом» созданной им «неомонгольской империи». Вот как вспоминает об этом Ауэзхан: «Поэт у казахов всегда был баловнем, любимцем народа. Ибо он отмечен судьбой, ему дан дар слова. Но когда это слово не резонирует, не возвращается к тебе лаской и признанием, то нет смысла в поэтическом даре. Это правильно даже для мистической поэзии, ибо в ответ за свои молитвы ты ждешь хоть символического, но отклика. В случае с Жуматаем самое прискорбное, что он, такой безгранично одаренный, так и не ощутил отклика от соплеменников. Единственной его отрадой были мы, молодые. Мы тогда ходили гурьбою из 30-40 человек – бездомные, но счастливые, опьяненные своими и чужими стихами, с чувством вселенского братства в сердцах. Это из нас он создал свой «каганат», или неформальную «империю», где ему было комфортно и ментально, и интеллектуально. Ибо, чингизид по происхождению, он чувствовал себя эдаким императором понарошку, веселым затейником, позволяющим себе немыслимое – виртуальное пространство поэзии, где все были свободны и равны. Я помню, как мы своим друзьям, «за заслуги перед империей» в виде удачного стихотворения или вовремя поднесенной чарочки, дарили горные вершины. Благо, их было видно из окна Дома творчества писателей, где я в то время жил безвылазно. Мы составляли на пишущей машинке наградной лист. «Каган», то бишь, Жуматай, подписывался, а я, «гоуан», или вице-император, ставил печать резиновым наконечником от костыля. Мне 27-летнему поэту было лестно, что я – второе лицо в «империи». И это тоже дальновидность Жуматая, который поверил в меня, едва мы сказали друг другу «а» и «б». Это он ввел меня в круг казахской интеллектуальной элиты и с тех пор я «приговорен» к казахской культуре. Теперь, нравится это мне или нет, приговор обжалованию не подлежит».
16 сентября 1990 года Жуматай умер. Ему было 45 с небольшим, но сердце не выдержало груза всяческих переживаний. Это был самый черный период в жизни Ауэзхана. Для него будто солнце погасло, жизнь потеряла смысл.
Солнце черное встает,
Небо бело, лают шавки.
Душе моей недостает
Гортани песьей, чтоб загавкать.
Видимо, с этой потерей что-то надломилось в молодом поэте, или перешло в иное качество. Через какое-то время он выдаст цикл «Дорога к Степному Знанию», как бы во исполнение завета Жуматая служить казахской истории, но на этом все – больше никакого наива, никакого пафоса, никаких упований, только всепроникающий цинизм и уничтожающая критика, в результате которой появляется цикл «Римские мотивы». И здесь вдруг становится ясно, что всё творчество А. Кодара – чёткое осознание того, что он – писатель рубежа веков. Об этом когда-то писал французский литератор Макс Нордау как о комплексе «конца века» («fin de siècle»), когда все устои в таком переходном обществе расшатаны, старые нормы не действуют, а новые не наработаны. А в своем новом цикле автор утверждает, что распад Советского Союза сродни падению Римской империи. Аналог найден, а вместе с ним и стиль холодного «катулловского» цинизма, на дне которого лежит беспощадно обнажающий все черный юмор. Позднее российский исследователь Сергей Кибальник так оценит этот цикл: «Наверное, отсюда неистребимая витальность и острая публицистичность «Римских мотивов» А.Кодара. Пламенный эротизм любовных стихов Катулла к Лесбии он соединяет с дерзостью его сатирических эпиграмм. За два столетия подражаний поэзии Катулла на русском языке никто еще не додумался до такой гремучей смеси. Как Катулл не пощадил в своих стихах самого Цезаря, так и Кодар делает их объектом, по всей видимости, в том числе и высокопоставленных чиновников:
Тебе всюду почет и услуги рабов и наложниц,
И ты рад проскрипеть на пирах всех без скромности ложной.
Но, увы, молодежь не обманешь ты хилою стойкой.
Повторяю, очнись, твое место теперь на помойке!
Однако, прежде всего он ставит диагноз всей своей незадавшейся эпохе, и в первую очередь себе и своему народу:
Живы мы иль мертвы? Как спросить, если нет дара речи?
Это Рим или мир? Мир не вечен, но Рим-то был вечен…
Умер Рим, как старик, обожравшийся собственным мясом.
Где вы, Ромул и Рем? Где волчица сисястая ваша?
От Катулла здесь очень много – не только римский колорит, сатирическая резкость и обсценный язык, но даже отдельные образы и имена, причем не только: «Лесбия», но и «Корнифиций», «Ювенций». Но хорошо, что это не «ученая поэзия», лирика “dans le goùt ancient”, а пламенные и искренние стихи современного поэта, лишь обращающегося к палитре античной лирики. Это имеет принципиальный характер и для самого А.Кодара: «И если я, казах XXI века, как бы перевоплощаюсь в поэта античности, то это не отменяет той реальности, в которой я живу».
С середины 90-х к Кодару приходит явный и прочный успех: он востребован на всех общественных площадках, его статьи не сходят со страниц газет, а он сам с экранов телевизора. В 1998 году он издает сборник стихов «Круги забвения», о котором уже говорилось. В 1999 году вместе с Муратом Ауэзовым и партией «Азамат» основывает журнал «Тамыр». В 2002 году в серии «Отырар кітапханасы» выходит капитальная монография «Степное знание». Он почти ежегодно участвует на Евразийском медиафоруме. В 2004 году выходит книга стихотворений «Цветы руин» с параллельным английским текстом.
С переводом на английский случился такой казус. Сначала Ауэзхана перевел его соратник по журналу «Тамыр» Игорь Полуяхтов. Вскоре по приглашению Британского Совета в Алматы приехал известный английский поэт и переводчик Даниэл Вайссборт. Кодар и Вайссборт стали сокураторами круглого стала по проблемам казахстанской литературы. На двухдневном семинаре они так подружились, что Даниэл перевел на английский язык ауэзхановский цикл «Мисс Ноль». Потом он опубликовал его в Лондоне и написал оттуда следующее письмо:
«Дорогой Ауэзхан, прими мои наилучшие пожелания. Моей жене, Валентине Полухиной, ученице знаменитого Бродского, нравятся ваши стихи и она сказала мне, что видит в них немного от Бродского: способ вашего комбинированного философского понимания, плотность ваших метафор. Мне ваши стихи понравились изначально, когда я прочитал некоторые из них в Алматы. Я был в частности впечатлен вашей иронией, поистине всепроникающей в вашей поэзии, явно незаурядной, вместе с тем, очевидно, что вы мастер просодии» [Из личного архива А. Кодара].
Теперь, наверное, самое время рассказать об обстоятельстве, трансформировавшем сознание Ауэзхана и подвигнувшем его на инновационные открытия в поэзии, прозе и культурологии. Этим обстоятельством стало проникновение на казахстанский рынок постмодернистской литературы в русскоязычных переводах. На Западе постмодерн стал влиятельным течением в философии и литературе еще с середины 70-х, а к нам дошел в 90-е годы. Все началось с визита Жака Дерриды в Москву в феврале-марте 1990 года. Но самое интересное, что к этому времени в Алма-Ате были свои адепты постмодернизма и не просто адепты, а отважные труженики, принявшиеся за переводы Хайдеггера, Бодрийяра, Лиотара и других не менее сложных авторов. Ауэзхан в то время работал в газете «Мадениет» заместителем главного редактора и собирался открыть еще газету на русском языке. Такого события не утаишь и к нему потянулись ребята со знанием иностранных языков. Среди них – Казбек Бектурсунов, Жанат Баймухаметов, Валерий Мерлин, и самое главное, доктор философских наук Бекет Нуржанов, который у себя на факультете вел семинарские занятия по философии постмодерна. Конечно, их трудно назвать единым течением, и все же, несколько стратегем объединяло этих столь разных философов. Во-первых, это отказ от метанарративов, таких как коммунизм или нацизм, во-вторых, вытекающая из этого культ децентрации или маргинализма и, в-третьих, отказ от Государства в пользу машины войны или кочевья. Вот этот концепт номадологии, столь развитый у Дёлеза-Гваттари очень привлек Кодара. Но еще больше его привлекла концепция «Отказа от мести», которую вычленил из Ницше Хайдеггер. Сущность ее в том, что месть всегда восстанавливает прошлое, а Заратустра у Ницше учитель Вечного возвращения и круга, но это возвращение через преходящесть с отказом от многого, что еще вчера привлекало твое внимание. Но здесь надо настраиваться на постоянный пересмотр своих позиций, на неумолимую корректировку своего курса, если он не соответствует своей действительности, т.е. для этого нужно стать Сверхчеловеком. Не потому ли Заратустра заявляет, что человек – это то, что стоит преодолеть. В сборнике «Цветы руин» опубликовано программное стихотворение Ауэзхана Кодара под тем же названием и здесь автор видит предназначение своего героя не в вечном противостоянии чему-то, а в открытости к миру, в способности разглядеть все его оттенки и «просветы».
Цветы руин не помнят зла,
«Отказ от мести» — вот девиз их,
Хоть почвой стала им зола,
А Родиной — разлом и вывих.
Цветы руин просты как сыпь,
Белоголовые, прямые,
Любители носить носы
И галстуки носить на вые.
Мне, старому филологу, вот это «на вые» кажется ошметком от словосочетания «на шее, выеденном временем». При таком представление само желание «носить галстуки» кажется кощунственным. Но желание противостоять абсурду небрежением к нему вызывает уважение. Однако, когда оно становится абсурднее абсурда – это уже шаг к трагедии.
Как мачты две — бизань и фок,
Они шагают между строк.
Буквы вкривь и вкось —
Смысла ни на грош.
Один из них «матрос»,
Другой — седой гаврош.
Они по Саина идут,
Беседу, видимо, ведут.
Заплетаются их языки,
А в мозгах — экскременты тоски,
Ах, оставьте же их мужики!
Их и так тут менты все пасут.
Судный день у них, что ни день,
Раз в карманах не звякает звень.
Это про двух интеллигентов в лихие 90-е, которые как «Пьяный корабль» Артюра Рембо и в таком же у-поительном состоянии идут наперекор стихии «дикого рынка» с его «ментами» и проститутками.
Только темень повсюду, как дно,
Где потопли мы с вами давно.
В этой тьме, словно два поплавка,
Морячков наших сносит слегка.
То на выставку чью-то прибьет,
То им кто-то чего-то нальет.
То их выгонят, словно бродяг,
Но смутить их нельзя уж никак.
К вам явились, протрите очки,
Артюррембовсие морячки!
Или странники — вечно в пути!
Им приюта нигде не найти.
Это, знаете ли, колобки,
Что уходят от всех нас, легки!
Нет ни родин у них, ни семьи —
Праздноголосые соловьи!
Один — черный, другой — беловат,
Один молод, другой староват.
Единит же их дух и духан,
Не забудь им налить, старикан!
И качаясь, как два поплавка,
Уплывут они, черти, в века.
И естественно, самым определяющим после этих стихотворений является цикл «Мисс Ноль». Видимо, это связано и с тем, что переход к новому столетию это и «конец истории», и прореха во времени, где знания «впустую» висят в виртуальном пространстве, а человеческое тело наконец-то получившее «доступ к телу» вовсю любуется и торгует своими прелестями. И потому оно – женщина, не просто – ноль, а мисс Ноль. В эпоху победившего феминизма все пропитано эротикой и сексуальностью, но осторожно, если чуть что не так, вас могут и засудить. Ибо суд теперь на стороне женщины-стервы! Вот пик человеческой цивилизации – чудный, заветный плод, который сам себя сделал запретным. У философа Жаната Баймухаметова сказано об этом сдвиге на концептуальном уровне: «Мужчина исчез как гуманитарная категория по причине истощения продуктивных сил идеализма, родоначальником и носителем которых он до сих пор являлся, и, главным образом потому, что идеализм своей оборотной стороной всякий раз усугублял психологическое состояние мужчины вплоть до фрустрации, тотального разочарования во всякого рода идеалах – земных и небесных. Теперь торжество нигилизма разворачивается на фоне женского тотализирующего дискурса, стремящегося увлечь патриархальные дискурсы в сторону первобытного хаоса желаний, где имеет место лишь серийное производство ценностей культуры гинекея. Для цивилизации отныне характерен принцип «неопределенности» и «неразрешимости». Ее технические средства способны лишь констатировать факты и регистрировать их, безотносительно к перспективе ее дальнейшего развития.
Мужчину и женщину объединяет общая жизненная стратегия обрести не «что-либо одно, но большое», а «всего по чуть-чуть».
Если присмотреться, стихотворный цикл Кодара «Мисс Ноль» тоже об этом, но уже на образном, поэтическом материале.
Проза Ауэзхана Кодара не проста и загадочна. Она эссеистична – и по духу, и по исполнению. В ней то и дело возникают аллюзии из Борхеса, Милорада Павича, даже из Салмана Рушди. Под этим жанром он поместил не только повести или рассказы, но и афоризмы, зарисовки, памфлеты. И все же краеугольным остовом всего этого является повесть «Порог невозврата», которая по широким обобщающим мазкам и плотности описания скорее выполняет функцию романа. Это роман о том, что не так легко вырваться из прошлого и что непереваренное прошлое – душитель настоящего, чьи едва окрепшие ростки никак не могут развиться во что-то самостоятельное и аутентичное, поскольку произросли на той почве, где ранее не произрастали. И тут опять вспоминается французский эссеист М. Нордау: «Лишь самое ничтожное меньшинство находит искреннее удовольствие в новых направлениях и убежденно провозглашает, что в них и спасение, и надежда, и будущность. Но это меньшинство наполняет собою всю видимую поверхность общества, подобно тому, как ничтожное количество масла широко распространяется на поверхности моря». На деле, это меньшинство выглядит как тонкая плёнка, которую даже не удостаивают взгляда, поскольку не чувствуют за ней ни силы, ни влияния. Особенность подхода Кодара в том, что он берет очень влиятельную личность, бывшего депутата, популярного деятеля 60-х и в один прекрасный момент лишает его влияния и веса, и, помещая в безнадежную обстановку 90-х, производит с ним такие манипуляции, что тот начинает понимать, в каком государстве живёт. Ведь одно дело, когда ты наверху, где буквально всё к твоим услугам, а другое – если ты на самом низу, где никакими перспективами и не пахнет. Как жить в таком обществе и общество ли это вообще? – как бы спрашивает автор.
Это парадоксальный роман, который я назвал бы романом без героя, поскольку главный персонаж – «уже не герой», а его антагонисты – «ещё не герои». Если остановиться на жанре – это фантасмагория в духе Кафки, когда автор без всяких логических предварений помещает персонаж в ситуацию, где с ним могут происходить самые невероятные превращения. Это напоминает и «Золотого осла» Апулея, и «Человека без тени» Шамиссо, ведь главный персонаж повести, Агзамыч, вынужден играть роль созерцателя, который как бы посторонен всему, поскольку в силу ряда обстоятельств лишен хварны, или богоизбранности.
В казахской литературе последних лет я не встречал такого сложного персонажа. И это происходит оттого, что сам автор относится к нему неоднозначно – он то подшучивает над ним, то в чём-то ему сочувствует, то стирает его в порошок, то начинает возвышать и даже ставит на котурны и вследствие этого персонаж этот как живой и напоминает многих наших современников. Но на деле, это собирательный образ наших шестидесятников, которые вполне процветали в советское время и, в то же время, считались диссидентами. На мой взгляд, эта двойственность, или можно сказать, талейрановская гибкость, сопровождает их и в наше время. Не потому ли так часто говорят в наших оппозиционных рядах о конформизме казахстанской интеллигенции?
Да и само название романа «Порог невозврата» как бы настаивает на этой двойственности. Почему «невозврат» и невозврат к чему? Вот о чём надо задуматься читателю. Видимо, всё-таки речь идёт о невозврате к прошлому, от которого мы никак не откажемся. Ведь сколько времени прошло, а мы всё ностальгируем по советской эпохе. Пора бы уж кончать с этим, — как бы призывает автор. Мы живем в совсем другое время и в другой стране. Ещё Кафка писал, что существует точка невозврата и что ее не надо бояться, ее надо достичь.
В романе много говорится о современных течениях мысли на Западе, в том числе, и о постмодернизме. Чувствуется, что автор не чужд этого направления и его роман в известном смысле можно назвать постмодернистским. Ведь постмодернизм – это не только цитатничество, главным образом, это преодоление бинарных оппозиций и культивирование того, что обретается на маргиналиях, т.е. вне официального или общественного признания и, не смотря на это, живет своей полнокровной жизнью.
В этой книге всё берется в одном потоке: и высокое, и низкое, и общее, и частное, и национальное, и наднациональное. Причём здесь ничему из этого не отдаётся предпочтения, всё вышеназванное подвергается предельно критическому рассмотрению, можно сказать, на грани цинизма. Автор воспринимает наше общество совершенно изолгавшимся и деморализованным. А ложь, превращённая в политику – это болезнь, которую надо лечить путём хирургического вмешательства. Иначе будет поздно. Порог невозврата так и не будет перейдён. А порог этот перейти надо бы, для этого ныне у нас есть все возможности, кроме былой казахской эскапады, на которую и вынужден был пойти наш замечательный автор – Ауэзхан Кодар.
Переводы, как литературные, так и академичные, научные – неотъемлемая часть творчества Ауэзхана Кодара. А обусловлено это тем, что казахстанское общество – двуязычное по своему составу. Если ранее до распада Советского Союза в ней господствовал русский язык, теперь начинает преобладать – казахский. Но в любом случае они нуждаются в диалоге и взаимопонимании и Кодар пока единственный интеллектуал, одинаково свободно творящий на обеих языках. И в немалой степени этому способствует его переводческая практика. В одной из своих публикаций Ауэзхан заявил, что в переводе самое главное – стратегия перевода: «Если остановиться на моих переводческих принципах, в переводе, прежде всего, важно понимание, когда ты должен уяснить текст до мельчайших деталей. К примеру, у Абая есть такое стихотворение:
Туғызған ата-ана жоқ,
Туғызарлық бала жоқ.
Туысқан, туған, құрбылас
Қызығымен және жоқ.
Если перевести буквально, это будет звучать так: «Нет породивших родителей, нет ребенка, достойного для порождения. Нет ни родных, ни родственников, ни сверстников с их радостью (чтобы они влекли чем-то)». Но это явно противоречит логике. Без родителей не бывает порождения. Для них любой ребенок в радость, точно также как и то, что жизнь без родни и сверстников для казаха просто не жизнь. Значит, у Абая речь идет о другом. О чем же? Видимо, о духовном порождении. Ведь в суфизме есть положение, что физического рождения мало, если оно не сопровождается духовным развитием. И здесь очень важно, чтоб ребенок был рожден в любви и воспитывался в любви и с любовью к Богу и окружающему миру. У Абая же есть целое учение о любви, которое он назвал иманигуль, т.е. «букет веры». Исходя из этого он перевел это следующим образом:
Без любви порождения нет,
Без детей обретения нет.
Всюду близкие, ровня, родня,
Но ни в ком наслаждения нет.
Второе мое положение построено на том, что казахский язык относится к тюркской языковой семье, а русский — к индоевропейской. В этих языках есть свой образный ряд, своя ментальная предрасположенность и здесь, допустим, в русский язык не стоит привносить чисто казахские ценности. К примеру, у казахов считается, что самые красивые глаза у верблюжонка. И в самом деле, они у него очень нежные, бархатные, в общем, прелесть. Но они услада только для казаха, а в оседлом европейском обществе – сравнить женские глаза с верблюжьими, это значит оскорбить женщину. И когда Кодар переводил у Магжана стихи о Гульсум, мне пришлось крепко задуматься. В оригинале это звучит так:
Бота көз, сиқырлы сөз, Гүлсім ханым,
Әр жерде өткізсек те өмір таңын,
Кей уақыт көзіңізге көзім түссе,
Ойнайды аласұрып неге жаным?!
«О, моя царица Гульсум, с глазами как у верблюжонка, с колдовскими речами,
Хоть мы и провели в разных местах утро наших жизней.
Почему когда мои глаза встречаются с твоими,
Вскипает (волнуясь) моя взбудораженная душа?»
Исходя из тех соображений, которые я уже привел, я перевел так:
О, Гульсум, чьи пленительны очи и речи медовы,
Пусть уж нам впечатления мира не новы,
Почему же волнуюсь при встрече я с Вами,
На любые безумства окунуться готовый?
Обратите внимание, что здесь и в помине нет верблюжонка, а прозаическое глаза заменены на пленительные очи. И стихи заиграли, поскольку ничем не напрягают русский слух и зрение. Тот же самый прием переноса в русское восприятие казахского содержания Кодар применил когда переводил знаменитое абаевское «Көзімнің қарасы».
Көзімнің қарасы,
Көңлімнің санасы.
Бітпейді іштегі
Ғашықтық жарасы.
Ранее это переводили так: Ты – зрачок глаз моих, Пламень душ золотых; Сердцу мук не избыть И не скрыться от них. Но в подстрочнике совсем по-другому: (Ты) зрачок моих глаз, разум моей души. В сердце ране любви нет исцеления. В результате Кодар перевел так:
Ты – очей моих цвет,
Ты – души моей цвет.
Заболел я тобой,
Исцеления нет.
В предыдущем переводе все произвольно и натянуто, сплошная отсебятина. Такое отношение не способствует обаянию и точности перевода. Сейчас скажу вещь вообще крамольную, что Абая и Магжана гораздо легче переводить, поскольку они были под влиянием русской литературы и старались привнести в казахскую поэзию поэтические формы русской и европейской литературы. Самое трудное в казахской литературе — это переводы казахских жырау. В этом отношении особенно не повезло великому казахскому поэту Махамбету. Его не смогли достойно перевести и в советское время, и в нынешнюю эпоху независимости. Лучшими почему-то считаются переводы Бекета Карашина, сделанные к 200-летнему юбилею поэта, но они настолько далеки от оригинала, что приходится только диву даваться. Что касается моего опыта перевода на русский язык поэзии жырау, Кодар начал с того, что изучил само явление, т.е. сам феномен этой традиционной поэзии казахов. По существу, это единственное, что у нас есть в плане казахского духовного своеобразия. Это наши и Библия и Коран, и катехизис родо-племенной морали, и сакральный свод, и предэпос, и генеалогия, запечетленная в живых носителях. Но прежде всего, это индивидуальная авторская поэзия, исповедающая ценности родо-племенного сознания и кочевого номоса. Поэтому его надо переводить крайне бережно, ничего не спрямляя и не подлаживая под восприятие других этносов. Кодар начал с того, что сделал академические подстрочные переводы со своими комментариями и примечаниями и издал их в своей антологии 2006 года. Тем самым Кодар открыл дорогу и для других переводчиков, которые теперь могли переводить и не зная казахкого языка. Однако среди иноязычных переводчиков особого интереса к поэзии жырау не пробудилось, зато Кодар сам с каждым годом все глубже входил в номадический мир этой удивительной поэзии. Кончилось тем, что в 2011 году Кодар перевел всего Махамбета и издал в своем сборнике «Встреча в поднебесье». Чтобы почувствовать вкус океана не обязательно выпить в нем всю воду, достаточно одной капли. В связи с этим остановимся на стихотворном цикле Махамбета, посвященном султану Баймагамбету. До сих пор ни один поэт не смог адекватно перевести самую знаменитую строку Утемисова «Мен мен едім, мен едім». В грубом подстрочниковом варианте это звучит как «Я собой был, я собой!», но для русского слуха это абракадабра. Наверно, имелось в виду, что поэт чувствовал себя значительным человеком, верным своим принципам и потому, уважаемым и почитаемым.
Мен, мен едім, мен едім,
Мен Нарында жүргенде
Еңіреп жүрген ер едім.
Исатайдың барында,
Екі тарлан бөрі едім.
Қай қазақтан кем едім?
Бір қазақпен тең едім.
На русский язык я перевел это вот так:
Я чтим был всеми, громко чтим,
Когда в Нарыне обитал,
Я был и славен, и любим.
Когда был жив мой Исатай,
Как волки в бой мы рвались с ним.
Кто что-то мог сказать в укор?
Я дорог людям до сих пор.
Таким образом, точность перевода, верность оригиналу это не буквализм. Это в первую очередь понимание и следующая за ним интерпретация и естественно, надо считаться с особенностями языка оригинала и языка-реципиента. Только в таком случае перевод обречен на успех, а во всех остальных случаях это никому не нужная отписка. И самое главное, надо чтобы переводчиком был билингв, т.е. тот, кто владеет двумя языками и одинаково способен к творчеству на каждом из них».
Данный сборник открывается переводами из европейской и суфийской поэзии. Это переводы из Бодлера и Рильке, а также фрагменты из «Хикметов» Ходжа Ахмета Яссави. Далее идут переводы сплошь из казахской поэзии. Одни из них взяты из «Антологии казахской поэзии в переводах Ауэзхана Кодара» (2006), другие из книги «Зов бытия» (2006), или из сборника «Встреча в поднебесье» (2011). Кстати, особенность этого сборника в том, что наряду с переводами из Махамбета и Магжана, Ауэзхан дает и собственные стихи, поскольку рассматривает себя как продолжателя их традиций в современной казахской поэзии. Вот это ощущение корней и истоков у разбираемого нами автора – идеальное. И я не хочу укорять Кодара в нескромности. Каждый сам себе знает цену. Напротив, если русскоязычный, маргинальный, казалось бы, казах ощущает себя преемником наиболее национально ярких казахских классиков – что в этом плохого?
Далее в сборнике представлена эссеистика Кодара в таких разделах как «Абаеведение», «Литературоведение», «Культурология». Здесь его многожанровое творчество представлено во всем его изобилии. Особенно хочется обратить внимание на абаеведческие статьи Ауэзхана. По существу, они заново открывают Абая, отдавая приоритет его западничеству и четко показав, что его философские этюды под названием «Ғақлия» — это и не «Слова назидания», и не «Книга слов», а «Размышления» в духе Марка Аврелия, или «Монологи» в духе Блаженного Августина. Таким образом, Кодар вскрывает и направленность – сосредоточенность на размышлении о духовности, и жанр как монолог-медитацию.
Литературоведческие и культурологические статьи Кодара взяты из публикаций в журнале «Тамыр» последних лет, чем хотелось подчеркнуть их актуальность и творческую активность Ауэзхана, постоянно откликавшегося, что называется на «злобу дня». В интервью, опубликованном в «Литературной газете» от 9 декабря 2009 г. Ауэзхан так представил свой журнал: «В любой цивилизованной стране есть журнал, который репрезентирует родную культуру как некую динамическую целостность. В своё время во Франции таким изданием стал «Тель Кель», в Советском Союзе – «Новый мир». Однако с распадом советской империи для «толстых» журналов настали чёрные дни. В эпоху рынка они должны были выживать на конкурентной основе, и многие не выжили. Былое культурное пространство распалось, а новое, суверенное, только нарабатывается. Причём ныне культура настолько изменилась, что не идёт ни в какое сравнение с культурой советского периода. Если прежде её существование определяли государственные структуры, то теперь она почти целиком держится на творцах, которые сами инициируют те или иные начинания. Одной из таких инициатив казахстанской творческой интеллигенции стал альманах «Тамыр», культурологическое, литературно-художественное и искусствоведческое издание, представившее на своих страницах современный культурный процесс в Казахстане во всём разнообразии его составляющих». «О философском и культурно-эстетическом содержании «Тамыра» основательно говорит Игорь Полуяхтов в публикации «Тамыр»: Коренное прошлое и Корневое Будущее». Отклики читателей и критиков на публикации в журнале-альманахе «Тамыр» на сегодняшний день насчитывают 36 наименований. Такого числа отзывов, рецензий и критических статей не имеет ни один республиканский журнал («Простор», «Жулдыз» и пр.). Идет процесс «самоидентификации» авторского коллектива и читателей, расширяется круг «степного знания», ведется несмолкающий диалог Запада и Востока, истории и современности. Сквозь призму Прошлого явственно проступают контуры Будущего. Но мне кажется, что сфера благотворного влияния деятельности «Тамыра» не войдет полностью в поле зрения объективной оценки, если не сказать о целительных факторах, предусмотренных программой Кодара. Ведь цель установления диалога, достижение позитивной коммуникации, это только преддверие к более радикальной цели – санации душевного мироощущения читателя. Тексты «Тамыр» содержат сильнейший заряд благотворного воздействия на собеседника, это могучее лекарство, хинин, спасающий от лихорадки. Душевное и духовное состояние современного читателя, пребывающего в лихорадке стяжательских и сутяжнических побуждений, охваченного психозом сиюминутных мышиных и блошиных страстишек, пораженных ксенофобией и клептоманией, судорожным азартом присвоить, прихватить, отнять, обмануть, перехитрить, боязнью выпасть на «обочину жизни», — такое ненормальное состояние терпеливо и настойчиво преодолевается вливанием в мозг и в сердце чудесного эликсира – философской мудрости, нестандартного поэтического чувства, где эмоциональность сопрягается с волей к сопереживанию. Поэтому тексты «Тамыра» можно назвать «Ащы-Тамыр» — «горький», «целительный корень». А это уже мой отзыв об этом журнале, который я дал к его 5-летию в 2004 году. И таких отзывов и о многожанровом творчестве Кодара, и об его билингвизме, и об издаваемом им журнале, и о его переводах накопится на целую библиографию. В данном сборнике мы под рубрикой «Современники о современнике» решили дать только небольшую их часть, присовокупив к ней и интервью данное Ауэзханом прекрасной поэтессе Елене Зейферт для «Литературной газеты» к 10-летию «Тамыра». В 2014 году журналу исполнилось 15 лет и это тоже было отмечено во всех литературных изданиях Казахстана.
Таким образом, перед вами избранные произведения человека с трудной судьбой, но со светлым характером и с интеллектом восприимчивым к малейшему шороху современности. Кроме всего прочего, Ауэзхан Кодар не обделен и высокими наградами. Он – кавалер ордена «Парасат», лауреат Международной литературной премии им. Н. Гоголя «ТРИУМФ», Международной премии «АЛАШ», но, думаю, самой высшей наградой для него будет ваше читательское внимание.