«Я не равен себе…». Утверждение жизни.
Творческий опыт, наверное, самый трудный для объяснения феномен существования. Опыт всегда схематика – не просто переживание, а его упорядоченность, и при всем этом опыт творческий является уникальным по замыслу и исполнению. Собственно такова природа эстетического: являясь всеобщим, оно не требует доказательств и обоснований. Из этого иногда делают вывод о принципиальной закрытости творческого мира – апелляция к тайне устраивает почти всех, а объяснения всегда упрощают и принижают творческое существование. Поэтому творческий опыт располагают в объяснениях между пересказами личной жизни и критическими конструкциями – в обоих случаях он низведен к упрощениям. Но если б его можно было объяснить до конца, это было бы главной ошибкой ¬ – если бы было возможно, это давно бы уже сделали.
О творчестве Ауэзхана Кодара так и нужно начать разговор – это его собственный путь. Актуальная критика его статей обращена к современности с ее политической напряженностью и идеологией – ¬ идеология в собственном смысле слова есть учение об идеях – критика фундирована метафизикой, а метафизика поверена поэзией. В этом пространстве развернута философия встреч его творчества – чтоб раздвинуть горизонты, он занимается переводами, и это не служебная необходимость, самое творчество и есть перевод, напоминал Деррида. Перевод на самом деле лежит глубже, чем коммуникация – отыскиваются родовые корни поэзии, – внедренные в почву они оказываются странниками на чужой земле и в чужом языке. Но ведь странники – первые вестники новых слов.
И вот тут, казалось бы, должна возникнуть проблема: быть в традиции или быть новатором? В действительности, конечно, такое резкое противопоставление почти никогда не бывает исполненным, но для маркировки позиции применяются именно жесткие противопоставления. Славянофилы и западники, архаисты и новаторы, традиционалисты и модернисты – школьно-критическая мысль хочет обезопасить себя от неопределенностей. Кодар критически представляет себя в этом взаиморасположении позиций, но пребывает в органической природе жизни – техника и выбор форм как бы сами собой приходят на (вы)зов. Поэтому посланные мной в Париж стихи Кодара понятны сербскому философу Петару Бояничу – речь идет о порядке жизни, о естестве природы. Боянич написал диссертацию о дискурсе войны под руководством Жака Деррида – анализ вскрывает почти неуловимое на первый взгляд, но от того еще более жестокое присутствие идеологии войны в «высказываниях о мире». Но задача в том, что тайное сделать явным, тем самым, восстанавливая порядок существования, ритм и чередование жизни – это необходимо открыть в слове. У пса есть хозяин, у волка есть Тенгри, а у поэта есть его поэтическое бытие. Он хозяин своих слов, но и они владеют им – вне поэтического называния мира не существует. Мир преобразован и образован словом. Поэтому традиция как охранительница слов именно природна – не учитывать ее, значит – не жить, а быть «только в традиции», значит, не замечать настоящей жизни.
Но по-настоящему важен только живой творческий опыт. И вот тут в дело вступает критик. Мне иногда при чтении критических работ Кодара кажется, что он бывает избыточно полемичен – возможны обиды. Но не о себе же речь – на вершинах всегда одиноко, но с вершин далеко видно. Перед общим делом обустройства жизни, свое личное должно быть не то чтобы отвергнуто, оно просто должно занять свое место. Безличным никакой путь не бывает и речь не об отсутствии уверенности – без энергии заблуждения никакое творчество невозможно – речь о ложной избыточности психологизма. Поэтому для Кодара так важны «поэты бытия» – и в этом интересе к Ницше, Хайдеггеру или сюрреалистам нет ничего случайного – речь идет обо всем том, что способно быть размещенным на своем месте. Западные авторы могут помочь в осознании собственной позиции. Думаю, что со временем будет осознан и проясняющий смысл русской философии, которая опять-таки перечитана посредством западных современных практик понимания. Это усилие вечного возвращения поэзии и мысли на свое место – ни один приход не повторяет другой, но на этом пути все поэты – братья. Поэтому критика Ауэзхана Кодара представлена в ее бытийном наполнении – не демонстрация мнения, а стремление определить возможности и границы, это рефлексия возможностей. Давайте определим свой путь, свои силы и слабости – где горизонт? – умного собеседника-читателя критик Кодар не обидит, это приглашение к разговору. Ведь и институт культурной политики, который он возглавляет – именно институт политики, а поскольку современный мир – это мир сообществ, то литература становится прямым участником политической жизни.
«Я не равен себе…» – это утверждение порождает вопрос: а чему в действительности равен поэт? – «жизнь наудачу» длится до желанной встречи – в пределе встречи с самим собой, который создается письмом. И тогда «письмо в никуда» оборачивается утверждением. Нет героя, «оборваны листки календаря» и «безрадостны вести, свихнулись дороги» – это все то, что предстоит письму, утверждающему смысл и создающему встречи. Состояние неравнодушия – творчество как предстояние миру, выше состояния и противостояния – «жизнь наудачу» встряхивает строчки и образы письма, где выпадает одновременно далекое и близкое («в мирозданье мне тесно и слишком просторно в гнезде»). Язык встряхивается именно «жизнью наудачу» – выпадает неповторимое, и что бы ни выпало, его будет всегда не хватать. В усилии письма и выпадают соцветия встреч, соединения. Не модель мира, а сам мир – восстанавливаемый и утверждаемый письмом, он не знает конечности. Это можно было бы вслед за «онтологией ума» (М.К.Мамардашвили) назвать онтологией письма. До поэтического создания, мира как бы вовсе нет, нет именно как мира – природа вызывает к себе навстречу поэта, для того, чтобы с его помощью заговорить и некоторым образом – никогда до конца – понять себя. До создания поэтом мелодии мира, ее нет. У мира вообще нет мелодий – это то же самое, что у него все мелодии уже есть в потенции – в возможном рождении, но до появления поэта они не звучат. Поэтому поэтическое «письмо в никуда» – письмо ко всем одновременно, времена как бы стираются в этом синхронном срезе, становятся настоящим. Вот что для поэта означает возвращение в почву – возвращение в органику слова, в почву – хоть в глину, но в глину родных мест. Представленный в творчестве Кодара гомункул – это персонификация чистого остранения, фигура обновления взгляда – новое видение оттесняет в сторону привычное узнавание. Движение к невидимым основам не означает беспутства и неопределенности – это стремление во все стороны, так становится жизнь. Нет вектора направленности, создается новое пространство.
Встречаются в стихах Кодара избыточно «технологические выражения» – такими они могут казаться русскоязычному читателю. Будто бы уже «отработанные» в русском языке – Кодар может отнестись к ним серьезно и без иронии, будто не замечая стершегося смысла. Поэт будто бы имеет дело с переводом – не только переводом слов, но и переводом переживаний. Он переосмысливает общеизвестное и нарушает ожидание. Оставляя корень смысла, как бы играет исполнением и представлением. И тогда происходит новое – слово как бы снова возвращается к истокам. Ведь глубинный смысл эстезиса связан именно с охотничьей практикой ¬ – охотник именует ¬ – называет ¬ – (перво)след первословом. В этом смысле поэзия – придание имен. И вполне может быть так, что слово в другом образно-семантическом контексте не только приобретает дополнительный смысл, но и по-новому оттеняет смыслы другого языка.
…В продолжение нашего разговора, давнего разговора о письме я послал Кодару текст еще не напечатанного рассказа. Знаю, что не нужно давать читать неопубликованные вещи, но собрату-писателю, подумал, можно. Рассказ называется «Нос другой стороны». …Европеец на Чукотке, знания о чукотской жизни, почерпнутые из анекдота, прочитанные рассказы исследователя Чукотки Богораз-Тана – он создал первую чукотскую азбуку. Герой преодолевал «европейский запрет» – недопустимое в европейском контексте «исполнение желаний» объяснялось пребыванием в другом мире. Более того, герой становился чуть ли не жертвой «местных условий». Сохраняя «вненаходимость», полагал себя непроницаемым для другого взгляда. И Кодар сразу различил изначальную корысть: письмо, повествуя будто бы о происходящей «натуре», «прикидывалось» искренним, изменяя самому себя. Что это такое? – спрашивает в письме Кодар, – описание приключений европейца в «туземном крае» или сублимированные воспоминание об опыте соблазна. Интересно, что эти вопросы, потребовавшие оправдания в форме объяснения, вернули письмо к самому себе. Не только на солнце и смерть, но и на эротику нельзя смотреть прямо – они взгляду не поддаются и требуют радикального слома самого письма. Я понял, что героем рассказа является почти невозможное, но тогда должно бояться прямого взгляда. Тогда и для меня самого ясно стало то, что было интуитивно переживаемо до исполнения рассказа – до его «подделки» под идеологию. Рассказ о том, что внешнее отношение к другим (другой) обязательно даст сбой – письмо доверяет только искренности, бесстрашию и своей собственной правде. Рассказ о крахе неподлинности: у отношения всегда есть другая сторона: кто наблюдает за нами, когда мы затаиваемся в наблюдении, полагая, что нас никому не видно, а нам видны все? Письмо выступит против европейского самоедства – против нигилизма, утраты жизни, гибели любовности. И Кодар сразу различил – благодаря его вопросам и начав с оправдания, я понял «истину письма» этой сцены: письмо создает встречу равных. Настоящей темой рассказа был сам рассказ – письмо как поиск, обличение слабости автора (за ней стоит неподлинность существования), приведение к «суду письма» невидимого, дикого, дикорастущего нутра. Путь этот – «вслед за зреньем своим я иду» (Ауэзхан Кодар) – не знает ограничений для взгляда. И поэтический цикл Кодара «Мисс Ноль» с рассказом Магжана Жумабаева «Прегрешение Шолпан» (1923) устойчиво соединен общей великой темой – он допускает многослойность чтения, которая открывается только феноменологическому читателю. Смысл не исполняется и не завершен – тема не исчерпана судьбой женщины в традиционном обществе, не исчерпывается пониманием ограниченности бытовой религиозности, нельзя тему свести к психопатологии повседневности. Это слои, которые должны быть вынесены за скобки – остается ядро «вечной загадки» женщины. Кодар перевел рассказ на русский язык – трагическая личная история Шолпан выходит за пределы национальной истории, но именно будучи хорошо исполнена, она становится интересной всем. Мисс Ноль ¬– загадка и тайна, приближение к ней совпадает с ее отдалением: «приходится констатировать исчезновение текста» (Ауэзхан Кодар) – не для кого совершать послание. Мисс Ноль – предел понимания и чистый лист бумаги – но такова природа не только женщины, такова природа творчества, которое начинается всегда только с чистого листа.
Политика и литература находятся в теснейшей связи. А литература, отмечал Ролан Барт, всегда проявляет добровольную готовность быть мифом и в нормативном плане представляет собой ярко выраженную мифическую систему. Поэтому может мифологизироваться и политика литературы. Поэтический дар соотнесен с критическим и философским опытом. Ведь простая поэтизация реальности делает ее непроницаемой. «Писать хорошую прозу, можно только помня о поэзии» (Ницше) – создавать хорошую философию и критику можно только имея перед собой опыт литературы.
Кодар гораздо более традиционалист, чем это может казаться. Но он сторонник традиции в настоящем, а не традиции в прошлом. Традиция включена в сегодняшний день самим естеством опыта. Традиция, которая не дает прорастать жизни, губительна. Дурно понимаемая традиция приводит к вырождению и гибели. Очищенная вера, а не предрассудок – вот то, что живет.
Возвращаясь к теме литературы и философии, нужно говорить о полагании смысла в пространстве между. Не нужно подверстывать философию под литературу (выражение Аполлона Григорьева «Пушкин наше все» не означает отказа от мысли и рефлексии. Аполлон Григорьев был оригинальным онтологически мыслящим философом). Соотношение литературы и философии нужно понять топологически. Смысл выстраивается на соотнесенности – дана соотнесенность смыслов предметных областей. Это и не синергетика – очередной философский соблазн. Это попытка современной внеметафизической метафизики. Работать с материалом первичного схватывания таким образом, каким может работать только философия.
Опыт Ауэзхана Кодара – открытый и рискованный опыт чистого листа. Понять литературу как опыт сознания – таков ход философа-культуролога Кодара. Литература для того, чтобы еще раз напомнить нам, что философия для того, чтобы вернуться от учений к вещам (В.В.Бибихин). Как говорят в местах, где жили и живут герои Андрея Платонова: «Свободная вещь». Литература и философия не переставая быть самими собой ? сходятся в особой теме эстетики события. И только то, что может быть философски верифицировано, способно выступать как литературно вменяемое. А литература с помощью философии внедряет в себя опыт мысли. Размышления Кодара о поэзии и поэтах, драматургии, культурной политике и поэтах – любовная умная беседа. Он не забыл дружески и иронично представить соратников – свою команду. Нужно вместе собирать разрозненное и почти утраченное – утверждать жизнь.