Мне уже как-то приходилось писать о катулловском начале в поэзии Ауэзхана Кодара. Действительно неистребимая витальность и острая публицистичность его «Римских мотивов», в которых пламенный эротизм любовных стихов Катулла к Лесбии соединен с дерзостью его сатирических эпиграмм, во многом напоминает поэзию веронского гения.[1] За два столетия подражаний Катуллу на русском языке никто еще не додумался до такой гремучей смеси. [2] Однако есть у поэта Ауэзхана Кодара и русский предок, имя которого то и дело приходит на ум, когда читаешь то проникнутую острым, почти романтическим сознанием несовершенства бытия и недостижимости идеала лирическую медитацию поэта, то звенящие гневом страстные его филиппики в адрес духовно глухих современников. Это Михаил Лермонтов.
Кажется, почти все самые лучшие стихотворения Кодара в той или иной мере навеяны Лермонтовым. Так, например, в стихотворении «Чокан в Петербурге» на примере судьбы классика казахской литературы Чокана Валиханова поэт мучительно размышляет о парадоксальным образом не только соединяющей, но и разъединяющей бикультурности пишущего по-русски казахского писателя:
В родах корчится старый наш мир.
Но за что наказанье мне это:
Для казахов я дерзкий кафир,
А для русских – дикарь в эполетах?! –
И здесь в стихотворении вдруг не так уж неожиданно вырисовывается, по-видимому, тень Лермонтова:
И все туже сжимается круг.
Меня любят лишь горные кручи.
«Все ничто перед вечностью, друг» —
Утешает опальный поручик. [3]
Разумеется, утешать таким образом мог кто угодно: настолько расхожий характер имеет эта фраза. Но кто из русских поэтов XIX века с большим правом, чем Лермонтов, мог бы претендовать на роль «опального поручика»?
Экзистенциальное отчуждение поэта от окружающего мира в стихотворениях Кодара опирается как на вехи на лермонтовские слова. Так, в известном стихотворении, в котором поэт сопоставляет свой уход от мира с некогда совершенным путешествием средневекового арабского ученого, имя которого носит Казахский национальный университет:
Так некий принц покинул свой дворец,
Так Фараби уехал из Отрара… —
в самом начале не случайно звучит хрестоматийное лермонтовское слово «маскарад»:
Вот город мой, где мне никто не рад,
Где душу тешить некогда и нечем.
Людей и зданий пестрый маскарад
Меня уже не лечит, не калечит. [4]
(«Вот город мой, где мне никто не рад»)
Экзистенциально-романтические основы кодаровского «отчуждения» отчетливо заявлены с первых строк другого стихотворения:
Со всеми знаясь, но ни с кем
Не зная ладу, мира,
Пройду по жизни налегке
Транзитным пассажиром.
<…>
И на Арал потом махну,
И ерничать не смея,
Пройдусь по высохшему дну
Как по своей душе я. [5]
(«Со всеми знаясь, ни ни с кем…»)
Зато иногда голос поэта поднимается до обличения. Так, стихотворение «Вечер памяти – 93», в котором Кодар «хочет смутить веселость» тех, кто присвоил себе право духовного преемничества по отношению к подлинному поэту, пронизано интонациями хрестоматийного лермонтовского стихотворения «Смерть поэта»:
Так кто здесь хозяин? Сколь можно терпеть самозванцев,
Привыкших кормиться, свисая с чужого плеча.
К чему этот вечер, чему эти все реверансы,
Когда не изжит в этом зале синдром палача?
Когда до сих пор мы, поэты, должны извиняться
За то, что иные и мысли у нас об ином.
Дельцы от культуры здесь держат нас за иностранцев,
Без комплексов всяких присвоив наш жребий и дом.
Магжан презирал лжеэлитные группы и кодлы;
Магжан обманулся, когда в них поверить хотел.
Они, как убили его беззастенчиво подло,
Так ныне хотят возродить для палаческих дел. [6]
Читая это стихотворение, вспоминаются знакомые всем нам со школьных лет строки:
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один как прежде… и убит!
<…>
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
<…>
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!.. [7]
Больше того, местами у поэта звучат почти что «громы негодования, гроза духа, оскорбленного позором общества», «исполинская энергия благородного негодования и глубокой грусти», как определял лермонтовское стихотворение «Дума» Белинский: [8]
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее — иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
<…>
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.
Едва касались мы до чаши наслажденья,
Но юных сил мы тем не сберегли;
Из каждой радости, бояся пресыщенья,
Мы лучший сок навеки извлекли.
Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства —
Зарытый скупостью и бесполезный клад. [9]
«Железный стих, облитый горечью и злостью», который Лермонтову то и дело хотелось бросить в «образы бездушные людей, приличьем стянутые маски», рождал в поэте XIX века острую тоску по идеалу, которую он обретает в своем детстве:
И если как-нибудь на миг удастся мне
Забыться, — памятью к недавней старине
Лечу я вольной, вольной птицей;
И вижу я себя ребенком; и кругом
Родные всё места: высокий барский дом
И сад с разрушенной теплицей;
Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,
А за прудом село дымится — и встают
Вдали туманы над полями.
В аллею темную вхожу я; сквозь кусты
Глядит вечерний луч, и желтые листы
Шумят под робкими шагами. [10]
(«1 января»)
Совершенно таким же образом Кодар как бы припадает к живым источникам родных ему мест, где он провел свое детство, черпая силы в простой мудрости земляков и обращаясь к заветным преданиям казахского народа:
О, могила Коркута, о, память моя,
Где найду я забвенье с тобою.
Буду слушать домбры леденящий мотив,
От прадедовской скорби добрея.
Этой болью сердечной я, видимо, жив.
Отчего ж средь живых я мертвею?
Проскачу по степи на бесплотном коне,
Погружаясь в ночную пучину.
Лишь простили б светло неприкаянность мне
Те, кому называюсь я сыном.[11]
(«Я приеду домой, в джусалинскую степь»)
Отметим попутно мифологический подтекст этих строк, в которых обыгрывается мотив поисков бессмертия легендарным тюркским поэтом-песенником и композитором IX века, который, если верить преданиям, был почти земляком Кодара. [12]
При этом в последних двух строфах, очевидно, отозвались также и лермонтовская «Родина»:
Но я люблю — за что, не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень. [13] —
и, возможно, рубцовское стихотворение «Я буду скакать по следам задремавшей отчизны»:
Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племен!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времен… [14]
И вот, наконец, чисто лермонтовское стихотворение – только написанное Лермонтовым XXI века – в котором поэтически претворились и «Выхожу один я на дорогу» и, может быть, также и лермонтовский «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана»):
Сон смежает мне ресницы все сильней, сильней,
Обольщает меня явно старый плут Морфей.
Вот на веки он уселся, вот скользнул мне в грудь,
Как теперь его мне вынуть и назад вернуть?
Засыпаю осыпаясь, тая, как сугроб,
Где вы, где вы, мои губы, нос, глаза и лоб?
Оставляя разум, память и теряя плоть,
Уплываю в расслабленье, негу и тепло.
Уплываю, уплываю в медленный поток,
Я там словно ирреальность, дышащий комок.
Вне души там и вне тела, вне нутра вещей,
Обоняю я без носа, слышу без ушей.
Там так чисто ощущенье, так душа добра,
Там нет «завтра», нет «сегодня», не было «вчера».
Там все это в одночасье, все живет в одном,
Что нам видится здесь небом, предстает там дном.
Там за гранью прикасанья, за изнанкой дня,
Засыпая, сплю без сна я, не буди меня. [15]
(«Сон смежает мне ресницы все сильней, сильней»)
Очевидно, Кодару удалось осуществить то шиллеровское «желание лучшего мира», которое у Лермонтова приняло столь странную форму – желания не смерти, а неполного присутствия в этом мире, которое освобождает человека от того, что Пушкин назвал «жизни мышья беготня»: [16] 3
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
4
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;
5
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел. [17]
Приведенные параллели отнюдь не попытка представить Ауэзхана Кодара эдаким «ученым поэтом», поэтом-неоклассиком, которого вдохновляют только произведения классической русской и мировой поэзии. Его стихи остро современны и представляют собой плоть от плоти казахской земли и казахского общества. Поэт ощущает себя «сюрреальным кирпичиком Абая» («Письмо в никуда») и грустно наблюдает, что
Теперь в позоре некрофил,
И с Авелем не в ссоре Каин.
Цветы руин растут сквозь ил,
И сквозь компьютер прорастают.
(«Цветы руин»)
Настоящий этюд – это своего рода мое признание в любви к поэзии Ауэзхана Кодара. А приведенные сопоставления только повод перечитать многие его стихи и лишний раз продемонстрировать, что русская классическая поэзия все еще сохраняет незыблемое значение как неисчерпаемый кладезь вдохновения и для современных, причем не только русских, поэтов. И что настоящий поэт находит «свое» повсюду.
[1] Ауэзхан Кодар. Римские мотивы. Послесловие С.А.Кибальника // http://www.newruslit.ru/modernwords/northbush/kodar/Kodar-Roman-Afterword.pdf
[2] Кибальник С.А. Катулл в русской поэзии XYIII – первой половины XIX века // Античная поэзия в России. XYIII – первая половина XIX века. Очерки. СПб., 2012. С. 11 – 42.
[3] Кодар А. Цветы руин. Алматы, 2004. С. 11.
[4] Там же. С. 17.
[5] Кодар А. Цветы руин. С. 47.
[6] Там же. С. 21.
[7] Лермонтов М.Ю. Собр. соч.: В 4 т. Л., 1941. Т. 1. С. 372-373.
[8] Белинский В.Г. Стихотворения Лермонтова // Белинский В.Г. Полн. собр. соч. М.; Л., 1955. Т. 11. С. 111.
[9] Там же. С. 400.
[10] Там же. С. 424.
[11] Кодар А. Цветы руин. С. 41.
[12] См.: Валиханов Ч. Собр. соч. Алма-Ата, 1961. Т. 1. С. 111.
[13] Лермонтов М.Ю. Собр. соч. Т. 1. С. 460.
[14] Рубцов Н. Стихотворения. М., 2011. С. 111.
[15] Кодар А. Цветы руин. С. 77.
[16] Пушкин А.С. Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1977. Т. 2. С. 111.
[17] Лермонтов М.Ю. Собр. соч. Т. 1. С. 488.