Danial Saari. Translations of Miniatures by Yuriy Bondarev (English page)

Бывает, что в литературе подолгу живут книги несуетливого писателя, однако нет у него ни громкого имени, ни славы.

Бывает, что есть слава и имя, но нет таланта в трудах знаменитости – солидная, так сказать, денежная купюра, не обеспеченная золотым запасом.

В период “массовой культуры” чрезвычайно редко встречается писатель счастливого соединения имени и таланта, таланта и славы, заслуженной книгами.

It happens that the books of a true writer for a long time live in literature; however, he does not have either name or fame.

It happens that there are both fame and name, but there is no talent in the works of the celebrity – solid, so to say, just a big banknote which is not guaranteed by gold holdings.

In the period of the ‘mass culture,’ we can extremely seldom meet the writer of a happy combination of name and talent, talent and fame, deserved by his books.

Нет ни звёзд, ни луны, а светло и очень тихо. Пожалуйста, раскрывайте книгу и читайте – так  всё ясно. Не знаю почему, в такие ночи я не могу уснуть. Я часами шатаюсь по городу и смотрю, совершенно ни о чём не думая. И как всегда подолгу сижу на набережной. Далеко на реке белыми искорками вспыхивают вёсла, ни звука, а возле тротуара стоит одинокая машина и там спит кто-то, накрыв лицо фуражкой. Уже несколько раз я видел белую ночь именно такой.

There are neither stars nor moon but it is very bright and quiet. Please, open the book and read it – everything is so clear. I don’t know why, but in such nights, I cannot fall asleep. I roam for hours in the town and look around, thinking of absolutely nothing. And as always, for a long time, I sit on the embankment of the river. Far off the river bank oars flash like white sparks; there is no sound. The only car is near the pavement and somebody is sleeping there covering his face by a forage cap. I have already seen the white night several times in exactly such a form.

Кто может объяснить, каким образом рождается поэзия самой поэзии?

Можно говорить о ритме, рифме, единственном “золотом” эпитете, о “серебряном” парадоксе, о неожиданном алогизме, однако не это рождает чудо. Чудодейство, наверно, исходит от того умонастроения, от того чувства печали  и надежды, которое разлито по всей вещи и насыщает собой каждое слово художника, забывшего назвать себя талантом.

Так или иначе, остаётся неразгаданной поэтическая тайна, красота и прелесть непревзойдённого шедевра мировой литературы “Слова о полку Игореве”.

Who can explain how the poetry of the poetry itself is being born?

It is possible to speak about rhythm, rhyme, the only ‘golden’ epithet, about a ‘silver’ paradox, about unexpected alogism. However, these do not give birth to wonder. The miraculous effect is probably rooted in that mood or atmosphere of sorrow or hope, which is spilt in the whole poem or fills every word of the artist who forgot to call him a talent.

Anyway, there is an unresolved poetic mystery, the beauty and charm of unsurpassed masterpiece of world’s literature ‘Lay of Igor’s host’.

В Новый год она остановилась в фойе перед зеркалом и там, в отражённом блеске люстр, нарядных женщин, показалась себе такой заурядной, некрасивой,  простенькой, что испуганно оглянулась на него и, бледнея, проговорила быстро:

Уйдём отсюда, поскорее уйдём!

Он понял, о чём она думала, поцеловал её в висок, сказал ласковым голосом:

Ты смотрела на себя глазами чужой зависти.

И она вдруг облегчённо опустила руки, улыбнулась ему с покорной благодарностью: Спасибо, ты меня всё-таки любишь.

In the New Year day she stopped in the foyer in front of the mirror and there in the brilliance reflected by chandeliers, well dressed women, she seemed so commonplace, ugly and plain and then looked back at him with fright and becoming pale quickly said, ‘Let’s go away from here! Let’s go immediately!’

He understood what she was thinking about, then kissed her temple and said with an affectionate voice, ‘You had looked at yourself with the eyes of another person’s envy.’

Then she suddenly lowered her hands down in relief and smiled at him with an obedient gratitude, ‘Thank you! You still love me!’

Вы откуда такой разбежались, чуть с ног не сбили!

Я — парень, и все. А вы кто?

Па-aрень! Смех один, дай ему отчёт, кто я!

Девушка, у вас голова, как зонт мокрая! Куда вы идёте? К автобусу?

Аж домой. А вам что?

Простите …  Мне? Разрешите с вами познакомиться?

Смотрите, какой нашелся! Я не знакомлюсь с незнакомыми.

А мы познакомимся и будем знакомы. Разрешите, а?

Что разрешить?

Проводить вас.

Куда еще?

Куда вы идете. Дождь ведь…

Ох, есть же ещё чудаки на свете!

‘Where on earth you come from? You have almost knocked me down!’

‘I am a chap, that’s all. And who are you?’

‘Girl, your head is as wet as an umbrella! Where are you going? To the bus stop?’

‘Even to home? And what does this mean for you?’

‘Excuse . . . me? Let me introduce myself?’

‘Just look at him! I don’t get acquainted with unfamiliar people.’

‘But we will get acquainted and will be familiar, let me, yes?’

‘To let what?’

‘To accompany you.’

‘To where more?’

‘Where you go, seeing as it is raining.’

‘Oh, but there are still the cranks on earth.’

Однажды на рассвете проснулся под непрерывный шум деревьев за окном и с ужасом и восторгом подумал: кто задолго до меня рождался и умирал в моём роду? Кто жил, надеялся, страдал в бесконечной череде моих далёких и близких предков по мужской и женской линии – моей матери, отца, деда, прадеда, моих дядей, сестёр, братьев и многих, многих тех, чья родственная толика (частичка) сообщена теплу моей крови?

Едино ли это? Это всё во мне?

Значит, я частица огромного целого, всего моего рода, уходящего назад, во тьму тысячелетий. Там в истоках были некие кто-то – он и она – кому я обязан жизнью, рождением своих детей, своей удачливой и грустной земной дорогой.

Как я хотел бы угадать сейчас, кто же они были, эти “кто-то” — далёкие, как звезды, он и она, без кого тьма несуществования не раскрылась бы передо мной светом рождения.

Once on the daybreak, I woke up under continuous noise of trees behind the window both with fear and rapture. I thought, ‘Who was being born and died long time before me in my clan? Who lived, hoped, suffered in the interminable file of my far and close ancestors in the male and female lines – my mother, father, grandfather, great-grandfather, uncles, sisters, brothers, and many others – many whose kindred little particle is told in the warmth of my blood?’

‘Is this united in me? All of this in me?’

That means that I am a little particle of an enormous entirety, all of my family, going back into the dark abyss of millennia. There in the roots was certain somebody he or she – whom I owe my life, giving birth for my children, my lucky and sad earthy way.

I’d like to guess now who they were those somebodies, who are as far as stars – he or she, without whom the darkness of nonexistence would not be discovered as a light of birth before me.

Отовсюду исходил первобытный запах холода, и я видел глухую русскую зиму, занесенную метелью деревню, косо торчащие из сугробов изгороди, густо-фиолетовую ночь без единого огонька. Эта заваленная снегами дикая ночь мрачно трещала на морозе деревьями, где искрами мелькали зрачки волчьей стаи, горько пахло в лютой стуже дымом. А меж черных пик елей горело, сверкало близкими звездами небо, объединяясь с землей в священном союзе, и огромное созвездие Лебедь так широко раскинуло свои алмазные крылья над лесами, косогорами, над завьюженными пространствами Руси, что хотелось упасть на колени перед этим величием мира, понимая ничтожество человеческой гордыни, хитроумно присвоившей себе чужое звание властелина природы.

Все это напомнил мне однообразный звук в моем саду, повторяющийся в ветреные сентябрьские ночи. Осеннее скрипучее пение издавала молодая береза, трущаяся  о старую ель, и я часами слушал этот древний звук, пришедший из давних веков.

The primitive smell was emanating from everywhere and I saw the hostile face of Russian winter, snowed up village by snowstorm, askew striking up fences from snowdrifts intense purple night without any light. This wild night, shrouded in the snow dismally cracked trees in the frost where sparkly flickered the pupils of the pack of wolves, bitterly smelt in a smoke of fierce cold. And between the black peaks of the fir trees burnt, shone by close stars sky uniting with the earth in a sacred alliance and enormous constellation the swan so widely threw open its diamond wings over forests, hillsides, over Russian expanses where blizzards were raging, of that I wanted to fall on knee in the face of this significance of the world, being understood the paltriness of human being’s arrogance, cunningly appropriated for themselves other person’s title of the master of nature.

All of these reminded me of the monotonous sound in my garden, repeated in windy September nights. The autumn creaking sound made a young birch tree rubbing against a fir-tree, and I listened for hours to this ancient sound, which came from old ages.

Ностальгия – это чувственная память прожитого, молодой поры жизни, это возвращение к себе, к истокам, к чистоте, может быть даже тщетная погоня за самим собою в ожидании не такого уж далекого прощания со всем сущим.

Обычно болезнь эта возникает после сорока пяти лет, особенно после пятидесяти.

Что же приносит настоящее блаженство – путь через разум к ощущению или через ощущение к разуму?

Возвращаясь к прошлому, я хорошо сознавал и чувствовал, что невозможно в жизни повторить самого себя и одновременно то, что прошло солнечным светом в годы незабвенные.

Но воспоминание о мокрой монете, пятикопеечной сдаче, когда знойным июльским днем, ожидая увидеть в тени аллеи мельканье ее легонького платья, я покупал стакан холодной, колющей нос газировки под душными от жары акациями Парка  культуры, приносит мне счастье довоенной поры.

Nostalgia is a sensual memory of things in the past, one’s teenage life is a return to oneself, roots, purity, maybe even futile chase after one’s own self in a waiting of not such a remote parting with all existence.

Usually, this illness starts after the age of forty-five years old and becomes particularly grave after fifty.

And what brings me a real bliss – the way through the mind for feeling or through the feeling to mind?

Being returned to the past, I was experienced and well aware of impossibility both to repeat yourself in life and at once of that had passed in a sun light in unforgettable years.

But remembering about a wet coin, of five kopeck coin change, when in scorching July day, in the shadow of alley being waited to see a flickering of her light dress, I was buying the glass of cold carbonated water, pricking nose under stuffy acacias of the Culture and Recreation Park brings me happiness of the pre-war time.

Ностальгия – болезнь, которой болеют на все.

Русский человек в преклонную свою пору живет подчас не настоящим, как большинство людей на Западе, а, главным образом, прошлым, ибо это прошлое было таким изобильно богатым, щедрым, что в генах осталась его власть: первобытно могучих, населенных стадами рыб, полноводных рек, которые текли в девственных лесах, множество озер, кишевших разнообразной дичью, чистейших родниковых ручейков в сочной траве, настолько густой, высокой, что утреннее солнце, гигантское, красное, выплывало из травяных дебрей, умываясь в обильной росе; и осталось колдовство таинственных нагромождений кучевых облаков в полуденном жарком небе, запаха вечернего дыма над поселениями, смешанного с теплом парного молока, последних всплесков весел на воде цвета вишни…. То была неповторимая эра детства земли.

Nostalgia is an illness that not all the people know. Russian man in his declining years lives at times not in present as majority of people in the West but mainly in the past cause this past was so abundantly rich, lavish, power remained in genes – primitively mighty, populated with the flocks of fish, deep rivers, which flew in the virgin forests, a great number of lakes, teeming with diverse game, the purest little spring brooks in the juicy grass, as thick and high as morning sun, giant, red emerged from grass thickets, being washed in plentiful dew; the witchcraft of miraculous piles of cumulus clouds remained in noon’s hot sky, smell of the evening’s smoke over settlements, mixed in the warmth of the milk fresh from the cow, the last oars flashes of cherry color in the water . . . that was a unique era of the earth’s childhood.