Беседа с Аманжолом Шаймерденовичем Чиканаевым[1]
К.М. – Очень многие люди могут смело заявить о том, что они имели отношение к становлению столицы Астаны, со временем эти люди даже становятся профессиональными хранителями воспоминаний о первых годах новой столицы. Среди таких хранителей акимы, политические деятели и чиновники.
Аманжол Шаймерденович, я знаю вас с 2003 года, вы тогда работали в Астангенплане. Было не найти более востребованного эксперта в градостроительстве, чем вы. Еще тогда, я обратила внимание на тот факт, что каждый раз, приходя к вам по делам, у вас проходило очередное интервью. Помните ли вы все интервью, которые давали в связи с перестройкой Астаны?
А.Ч. – К сожалению, я не запоминаю и не считаю нужным систематизировать свои выступления . Но я всегда выступаю перед людьми, у которых есть интерес к проблемам развития города. Чтобы понять проблему всем, необходимо объяснить специфические особенности некоторых процессов, это можно отразить в интервью. Я считаю своим делом каким–то образом просвещать не только широкие слои населения, но и тех, кто будет принимать решения. Большинство из них не имеют необходимой профессиональной подготовки как градостроители и архитекторы. И у нас нет каких–то постоянных, регулярных, специализированных изданий, в которых бы поднимались эти вопросы и освещались бы на должном уровне. Нехватка специализированных дискуссий, через которые мы архитекторы продвигали бы свои идеи, свои решения ощутима. Раз такого издания нет, то поэтому я часто иду на интервью и мне не интересно популяризировать себя, мне важнее что бы была польза делу.
К.М. – У нас с Вами на самом деле не интервью, а своего рода антиинтервью. Можем ли мы проанализировать, тех кто брал интервью, по крайней мере очертить географию Ваших интервьюеров, и что и как они спрашивали? Представим себе такую ситуацию – Вы посещаете или просто что-то читаете про Бразилиа (столицу Бразилии) и ясно, что все что вы могли бы спросить там, это то, что можете использовать здесь. Бразильская столица – это зеркало наших представлений для понимая того, какой могла бы быть наша столица.
И вот эти интервьюеры со всего мира, что они у Вас спрашивали, можно ли по их вопросам понять, что их интересовало в Астане на самом деле?
А.Ч. – География действительно обширная, были эксперты из Австралии, Японии, Германии, США, Франции и даже из африканских государств. В основном люди, зарубежные исследователи хотели выяснить насколько профессионально ведётся строительство Астаны. Они хотели прощупать возможности этой столицы, насколько она в идейно градостроительном плане может быть интересна для их специалистов, для их архитекторов. Поэтому мне приходилось говорить, отвечая на их вопросы и в каком-то плане полемизировать с распространенными градостроительными концепциями, сопоставляя нашу концепцию с теми которые известны мировой урбанистике. Доказывая и показывая преимущества или недостатки той или иной позиции. Это профессиональный разговор и он должен был показать, что в Казахстане есть архитекторы, которые не на уровне дилетантов могут разрабатывать планировочную структуру, архитектуру Астаны. И что в ряде случаев нам не удалось донести свои идеи, но не потому что нас не понимали, а потому что у нас финансово экономические возможности ограничены и мы вынужденно должны были принимать промежуточные решения или решения, которые дискредитировали то что вначале декларировалось.
К.М. – Интервьюеры, иногда кажутся такими «прокаченными», как будто знают все, особенно если они работают со специализированными архитектурными темами. Но когда они смотрят на наш процесс, на трудные поиски и первые решения, они конечно могут видеть, что наша архитектура порой может быть отражением дискуссий вчерашнего дня, и что та или иная неудачная постройка может быть выбором заказчика, а не решением архитектора. Если интервьюер действительно хочет понять насколько у нас все серьезно или не серьезно, то по правилам разговора, любого правильного интервьюирования, в лоб никто не будет задавать обидные вопросы — это же дикий сад, что это за нелепица, что это за вчерашний день? В любом случае есть правила комплиментарности, которые соблюдают обе стороны и те, кто спрашивают и те, кто отвечают.
И все же, можно ли почувствовать по вопросам, по интонациям, эти «недомолвки»? Можете ли Вы реконструировать самые обидны вопросы? При этом Вы понимали, что не можете сейчас правильно ответить. Правильно, это означает, отвечать, как ученый, как исследователь, а Вы должны были отвечать как представитель власти, как представитель «объекта». То есть Вы понимаете, что то поле, которое за Вашей спиной, та строительная площадка, может действительно не соответствовать заявляемому. Было ли Вам обидно за то, что Вы как теоретики оба и Вы и интервьюер знаете правду, но как представитель нашей стороны не можете еще выразить свое отношение к происходящему?
А.Ч. – В первую очередь пытаюсь понять подтекст вопросов, для чего мне задаются вопросы, и что хотят узнать, хотят ли вынудить меня отвечать так, как им выгодно, или же их реально интересует суть вопроса. Часто встречались и такие интервьюеры которые сами все знают или не знают, это даже и не важно, просто они используют возможность после интервью сослаться на меня. Поэтому должен сказать, что, если я в своей среде казахстанских архитекторов, может быть и среди своих коллег из России могу себе позволить критические замечания. У всех есть свои ошибки. Но когда я разговариваю с представителями из других стран, то надо говорить о том, что они уже видят, у них уже есть представление и что мы строим и что мы стоим. Надо было навести их на ту мысль, которая для них была бы неожиданной. То есть показать нашу действительность с той стороны которую они еще не знают, которую они еще не нашли, но которая у нас будет.
К.М. — Это своего рода мастерство софиста.
А.Ч. Самый обидный вопрос для меня был, когда с такой маленькой ехидцей спрашивали – вот вы знаете, в вашей печати ваши руководители говорят что Астана, это степные Дубаи. Что Вас можно сравнивать с Дубаи, насколько Вы считаете что это обоснованно? Тут мне приходилось им объяснять, что давайте не будем сравнивать те финансово-экономические возможности, которые были у тех же кувейтцов и саудовских арабов, и какие есть у нас. Если у них на уровне 6 метров залегает нефть, море нефти и которые сразу можно грузить на танкеры и за границу и стоит она там дешевле, чем у нас.
Представляете, что у нас было после развала СССР, вся экономика была в развалинах. И нам нужно было хотя бы элементарного добиться. Вы знаете, что у нас было и веерное отключение, и режимы жесткой экономии. Вы уже сейчас задавая мне вопрос о том насколько корректно сравнивать нас с Дубаи, Вы даете нам похвалу, после всего того что было. Что мы из того тяжелого положения вышли на такой уровень, когда нас пытаются сравнивать с Дубаи. Спасибо за это, но естественно мы же трезвомыслящие люди, понимаем, что до Дубаи еще далеко. Когда наша экономика поднимется до уровня Дубаи и Кувейтов, и когда нам позволят создавать, что то такое, что выходит за рамки обычной сметы и наших финансовых текущих возможностей, тогда давайте будем говорить о другом уровне. Тогда вы узнаете творческий потенциал казахских архитекторов.
Мы можем делать достойное, а пока из того, что возможно делаем, ну то, что нам позволяют наши средства. Много ошибок делаем, естественно, но мы учимся. За 70 лет, пока мы были в замкнутом государстве, у нас существовали свои строительные стандарты, нормы, правила, которые нам буквально «вбили» в голову, и строить по-новому сразу не получается. Должно появиться новое поколение архитекторов, которое овладеет новыми знаниями, новыми подходами и будет новая архитектура.
Все эти международные конкурсы в Астане проводили не только для того, чтобы потом писать в средствах массовой информации, что конкурс международный, что столько-то иностранцев участвовало, но и для того, чтобы наши отечественные архитекторы в этом участвовали, набирались опыта. Это профессиональное общение, которое позволяет выходить нашим архитекторам на новые уровни. Вот таким образом я выкручиваюсь.
К.М. – Однажды, когда я была у вас в кабинете, пришли молодые люди с казахстанского телевидения. И они говорили как обычно – что-то хотят снимать об Астане, а что толком не знают. И они ищут человека, который бы им помог, я отчетливо, помню как они к Вам обращались с такими словами – «а давайте мы будем снимать про какое то здание а вы нам будете рассказывать веселые истории про это здание. Например, почему у него я половина облицовки такого цвета, а половина другого».
Наш собственный подход к Астане, он ведь такой упрощенный, отчасти даже наивный, ведь эти телевизионщики, считали, что истории про двухцветность зданий и есть истории про Историю Астаны, про город, про архитектуру города. Грустно от этого.
Профессионализм рождается в среде, Вы сказали, что в Казахстане практически отсутствуют профессиональные издания, вашего профиля. А есть ли у нас архитектурная критика?
А.Ч. — Нет.
К.М. — Есть ли у нас историки архитектуры?
А.Ч. — Я не говорю о тех людях, которые сейчас остепененные, в советский период за 70 лет не было ни одного доктора архитектуры. Я был седьмым кандидатом архитектуры, за всю историю казахской архитектуры, где на это были свои объективные и субъективные причины. Потому что процесс подготовки архитекторов был сосредоточен в Москве, и чтобы получить научную степень, научную подготовку надо было вначале попасть в Москву. И надо сказать что советская градостроительная школа, была одной из самых сильных в мире. Она на была уровне, особенно в 30-е годы, когда весь мир знал конструктивистов.
Но были и свои искусственные препоны. Например, отводилось небольшое количество мест для поступления. Я же в Москву попал совершенно случайно, если бы не мой авантюризм, я бы перед вами не сидел в качестве ученого. После армии когда я вернулся в Целиноград, хотел устроиться в институт, чтобы получить целевое направление для поступления в Москву. Мне его не дали, мотивировав тем, что люди ждут десятками лет направлений на учебу в центральные ВУЗы, а ты только появился и сразу же хочешь это направление.
Тогда я сам решил действовать, узнал, что наш целиноградский инженерно-строительный институт связан с московским инженерно-строительным институтом, и они обмениваются аспирантами, стажерами. И появилось направление,человек который должен был поехать в аспирантуру, женился и поэтому не захотел ехать в Москву, тут я тогда пошел в ЦИСИ (Целиноградский индустриально-строительный институт) и попросил проректора по науке, давайте я поеду по пропадающему у Вас целевому направлению. Но они говорят, у нас направление не на архитектуру, а в МИСИ (Московский индустриально-строительный институт). Я с этим направлением поехал в Москву, но пошел в МИСИ, а в МАРХИ (Московский архитектурно-строительный институт). И сдал все документы, как и положено, а зав. аспирантурой по своей рассеянности не посмотрел на шапку моего направления, что там указан другой вуз. Экзамены сдал на все пятерки и был первым среди поступающих, и таким образом когда все испытания прошел – рисунок, живопись, иностранный язык и историю КПСС и когда началось зачисление и только тогда комиссия увидела, что в этом документе стоит не тот вуз. И тогда у них возникли вопросы – каким образом человек оттуда, который должен был сдавать там, а сдавал здесь. Почему закончил региональный сельхозинститут, а все оценки по вступительным у него пятерки. Нет ли в этом деле, как в то время говорили, «средней Азии и Кавказа». Может быть я купил эти оценки, в связи с этим все работы пересмотрели, слава богу, что все работы графические, не нашли повода к придиркам и ректор говорит – вы все равно нарушили правила и в это время к моему счастью или моему везению среди тех поступавших был человек с Алма-Аты, но он не прошел по балам. Так я поступил в аспирантуру МАРХИ, главного архитектурного флагмана того времени.
К.М. — А кто стал первым доктором наук по архитектуре в Казахстане?
А.Ч. — Не знаю, но, когда началась это постперестроечная вакханалия с научным степенями, эта степень уже была не столь важна. Сейчас в Астане 7 докторов архитектуры. Но это говорит о количестве, но еще не о качестве.
Когда пошла коммерциализация наук, то появилась своя цена и на кандидатские и на докторские диссертации. А это последствия того, что наше правительство и наши парламентарии доктора наук. А ведь в советское время знаете какие были требования. Доктор наук, значит решение крупной научной проблемы, или открытие нового научного направления. Вот и получается, что все взаимосвязано.
К.М. — Молодёжь которая сейчас имеет новые степени Ph.D, получившая западное образование, она оседает в Казахстане, она приходит к вам на работу?
А.Ч. — Мои бывшие студентки, получившие эти степени, они приходят, но больше работают в турецких компаниях. Но не сказал бы, что они начинают двигать науку.
К.М. — Может быть все-таки есть какие-то новые имена, есть ли те, на кого вы смотрите с радостью – приятно, молодежь подрастает.
А.Ч. — Мне приятно смотреть на тех, кто может делать то, что и я могу делать. Молодые ребята конечно более способные чем мы, более раскованные. То что меня радует, что появились новые технические возможности и мои молодые коллеги быстро ими овладевают и могут делать быстрые расчеты, графические и работы то, что я не могу.
К.М. — Если сравнивать алматинский проект архитектуры и астанинский, казахская архитектурно строительная академия (КазГАСА) ведь, это тоже позднее советский продукт был, такой массированный вброс архитекторов был для домостроительного комбината (АДК). Все-таки большая база у вуза осталась. Как вы думаете у них лучше ситуация или в Астане все-таки бодрее ситуация?
А.Ч. — Понимаете я бы не хотел, чтобы это читали за рубежом, и то и другое плачевно. Дело в том, что кадры есть с классической советской подготовкой, есть ребята, которые овладели компьютерными программами и есть ребята которые могут мыслить. Но пока они не востребованы и тот уровень зарплаты, которые они в вузах могли бы получать проигрывает предложениям от реальных строительных компаний. Если человек талантливый, то он себя находит в проектной практике. А там уже забывает о науке, там идет уже коммерческий интерес. Таким образом мы убиваем то, что у нас было хорошее от советской системы подготовки архитекторов.
У нас сейчас появились новые практики обмена, к нам приезжают, наши выезжают, люди получают гранты. Это дает надежду, что мировоззрение их поменяется. Хотелось бы их уберечь от школярства, что бы они развивали свое видение, то без чего не бывает настоящей архитектуры. Чтобы развивать свою архитектуру нужно знать свои проблемы, а не переносить на нашу почву бездумно.
Возвращаясь к теме того, кто и зачем приходил за интервью — ко мне обращались не только журналисты, но и Ph.D докторанты из-за рубежа я их курировал фамилии я их не помню, я помню какого-то молодого парня, который постоянно через один-два месяца приходи, я проверял их, делал какие-то замечания, рекомендации. Он даже потом выслал приглашение на защиту. Наверно все в целом работает на образ Астаны, на знания об этом городе.
К.М.– У Вас очень сложная профессиональная специализация – Вы градостроитель. А вопрос будет про объемную архитектуру. Стеклянная архитектура вдруг у нас появилась и в момент, своего появления, она буквально породила ощущения, что вот она, настоящая современная архитектура. И чем стекляннее было здание, тем современнее оно казалось. И поэтому у нас так радостно строили и базар (рынки Артем, Алем) и университет (евразийский)по одним технологиями. Но с точки зрения архитектурной критики – стеклянная архитектура – это очень вчерашний день. В таком простом коробочном варианте это 50-60 е годы, а к нам она пришла в конце 90 х. И поэтому возникает ощущение, что мы вкладываем разные смыслы в понятие современности. Как бы Вы определили современность?
А.Ч. – Здесь Вы затронули несколько тем, есть тренд на развитие стекольной/стеклянной архитектуры, на использование определённого архитектурного материала, но не думаю, что мода на архитектурный материал появилась в 50 -60 е годы она появилась раньше гораздо раньше. Джозев Пакстонкогда он проектировал Хрустальный дворец, для всемирной выставки, он уже использовал эти идеи. Во время подготовки первой всемирной выставки, был конкурс, на который предлагались разные проекты и все они были стереотипичными для понимания архитектуры того времени. Массивные каменные здания, украшенные пилястрами, колоннами, сандриками и так далее. То есть в каком-то плане с точки зрения классического профессионального мастерства, они были интересны для того времени, но англичан поджимало время, за короткое время и при тех средствах, что у них были выделены они должны были провести эту Международную выставку. И, вот, суперидея, супер задача заключалась в том что бы главное здание стало символом научно-технического прогресса. И вот садовник Пакстон, тот, кто проектировал, вообще-то теплицы, предложил простую идею. Чугунные сборные конструкции и стеклопакеты и в результате это сооружение появилось буквально за три четыре месяца и обошлось в смешные цены по сравнению с тем, что предлагалось в других проектах.
С этого времени пошла идея, что в архитектуре новый подход связан с новым материалом. То есть новая архитектура возникает из нового материала, поэтому использование несущих каркасных элементов, заполненных стеклом, это уже давняя история. И вот уже в ХХ веке эта идея дошла и до Советского Союза, я помню, когда в 60 е годы когда я был в Алма-Ате, мне было интересно посмотреть на здание по улице Коммунистической (Аблай хана) рядом с ЦУМом. Как тогда казалось, это был небоскреб из стекла. На самом деле это был многоэтажный дом, скорее всего какое-то правительственное, официальное здание, сейчас там городская архитектура находится. Оно было не просто стеклянным, но с той стороны, где был максимальный солнечный перегрев, оно было еще как бы одето в солнцезащитные решетки. И мне казалось, что это новаторство.
Каждая эпоха переживает свои открытия, и естественно для того времени это казалось современным. Потому что применялся новый материал, материал, который ранее не использовался так активно. Этот метод не требовал больших затрат и быстро строился. Но сейчас мы переживаем такой этап, который я бы обозначил так – мы идем взади, но пытаемся стать современными. Копируя то, что делают те, кто впереди нас. Таким способом мы никогда не станем современными, для того чтобы появилась новая архитектура должен появиться новый строительный материал, новые строительные конструкции и архитекторы должны почувствовать формообразующие возможности этих новых материалов и создать эту форму? Если мы говорим, что древние греки строили за счет стоечно-балочной конструкции, то это просто и понятно: стол закопали, между ними положили перекладину, потом конечно стали делать канелюры, капители, архитрафы и все остальное украшательство. Это все привело к своей художественной форме, но в принципе это очень простая идея, которая имеет пределы своего совершенствования. Потому что несущие свойства и балки и перекрытия они ограничены. Другое дело, когда на смену этим технологиям пришли конструкции, которые пришли на основе пространственной работы. Мы говорим о готической архитектуре, эта та легкость, ажурность которая достигается за счет перераспределения нагрузок, тяжестей которые ранее массивные стойки и балки держали, а с помощью нервюр, аркбутанов это перераспределялась. Я до сих пор восхищаюсь средневековой архитектурой и поражаюсь инженерному искусству, которое создавали эти сооружения. Это Кельнский собор или Нотр-дам их можно изучать и изучать. Даже я как человек, который на уровне современной инженерной подготовки прошел и сопромат и курсы по строительной механике, теоретической механике и высшую математику, все равно бы затруднялся проектировать нечто подобное. Это такой риск, а ведь это создавали люди, которые получали знания от мастеров с которыми работали. Это очень талантливые люди.
И в другой эпохе когда появляется железобетон, решались другие задачи, например Огюст Перре проектировал и первый гараж и здания Театра Елисейских Полей. Железобетон выявил новые возможности формообразования, благодаря этому материалу можно было перераспределять нагрузки. Каждый материал по отдельности выполняет разные нагрузки, имеет разные функции, вместе же они дают новые возможности: арматура воспринимает нагрузки на растяжение, а бетон на сжатие и все получается очень интересно. Увеличиваются пролеты, увеличивается пространство и так далее. Его ученик, Ле Корбюзье, также много работал в этом направлении, и открыл новые возможности формообразования железобетона, и как художник, он довел эти идеи до звона. Корбюзье такие проекты разрабатывал и все это привело к новому качественному этапу развития архитектуры и появление архитектурных форм, новых технологий.
Я так примитивно и просто связываю эволюцию и революцию в развития технической мысли, технических конструкций и материалов и производность форм от этих процессов и ожидаю, чтобы новые формы, новые конструкции в архитектуре должны появиться с появлением новых материалов.
Но для этого не надо просто сидеть и ждать, новое появляется только там, где человек продолжает искать, где он анализирует материалы которые есть, конструкции и формы которые возможны из этих материалов. Новое начинается с анализа того, что есть поэтому необходимо пытаться прощупать новые данные которые есть в науке, технологиях, производства которые разрабатываются во всем мире. Человек или даже любое существо появляется из элементарного, из какого-то заложенного семени и потом реализует свою программу и в одном случае пальма, и в другом случае василек. И вот я думаю, почему бы нам не научиться программировать материалы. Если я думаю о фантастике и мы изучаем гены и почему мы не изучаем те процессы, которые происходят внутри материалов, не научиться управлять этими процессами и программировать нужные нам параметры.
К.А. — Представим себе семя стекла, потому что этот тот последний материал, с которым Вам архитекторам приходиться работать и вот оно попадает в нашу благодатную почву степи. Но все равно даже тогда, когда мы думаем что мы можем запрограммировать некую программу будущего, мы эти сведения должны взять из нашей повседневности, из неких наших представлений о том как мы хотим жить, хотим ли мы встречаться с другими людьми на улице, или может быть мы этого не хотим и поэтому мы будем проектировать такие коридоры доставки в которых не пересекаемся с другими людьми. Мы проскакиваем и никого не видим. Или же мы хотим, чтобы стекло перестало быть стеклом, а как бы создавало видимости других материалов, благородного камня, натуральной кошмы?
А.Ч. Это уже другое, мы говорим вначале о стекломании и о тех формах которые набили оскомину, своей тиражированостью, массовостью, но не о произведениях искусства. Мы хотим архитектуру как произведение искусства, а на повестке дня ожидаемое разнообразие, от уже известных форм. За каким-то желанием удивить кого-то не кроется логики, не кроется идеологии для чего-то это делается. Это делается в основном для того, чтобы привлечь внимание и удивить.
А вот когда мы говорим о пространстве, а не о материалах и формах из этого материала, то тогда мы говорим о единстве пространства и формы. Мы говорим о том, что есть представление в которых пространство и форма должны совпадать. Мы с Вами изучали марксистко-ленинскую философию, кто бы и как бы ее не ругал, но там есть интересные моменты – например, принцип единства формы и содержания.
Вот если говорить о содержании. Пространство должно быть материально организовано так, чтобы в наибольшей степени она соответствовало своему содержанию. То есть тем процессам, которые там проходят, то от чего мы получаем импульсы, какая там жизнь происходит. Поэтому мы говорим, что архитектор должен думать и решать те задачи, которые он выявляет изучая жизнь общества, жизнь коллектива, жизнь отдельного человека. Современный архитектор, должен знать, что современный человек хотел бы видеть, какие условия (функции) его интересуют. А для этого уже нужна социология, или иные исследования, для этого нужно вникать в быт людей. Вспомните в 50-60-е годы, конечно для Вас это глубокая древность, вас видимо еще тогда не было, но в 70-е годы – какая была обстановка? эти стенки так называемые, хрусталь, ковер на стене, диван и телевизор Рубин. Посередине стол и над ним абажур висит. Вот это и считалось, что жизнь организована. А сейчас – мы переживаем совершенно другую эпоху, эпоху интернета, эпоху компьютерных технологий, эпоху массовых глобальных знаний. Мы говорим, что у человека появляются новые потребности, формируются новые вкусы. Он хочет постоянно ощущать себя, видеть и переживать какие-то острые ощущения.
Та деревенская изба, которая была еще в 40-50-е годы, я не знаю будет ли там жить современный человек? Если только не для экзотики. Лавка вдоль стены, полати, печка. Все это конечно однообразно, и где-то, конечно, это должно сохраниться как память о разнообразии, о том, как жили ранее, как представление о преемственности и связи поколений и так далее. Я жил в таких избах и детство у меня там прошло. И для меня конечно это ностальгия. Но, с современной точки это уже недостаточно пространство.
Нам нужно, чтобы среда соответствовала новым функциональным потребностям. И появляются новые общественные процессы. Не только индивидуально, личностные, но и общественные процессы. Новые площади, новые общественные здания, в которых происходят процессы, которые не были рассчитаны прежней архитектурой. Недавно я был в Турции, в античном амфитеатре мне захотелось глубже узнать то, как это работает, потому что, хлопая там в ладоши удивился какой там звук, какой резонанс, стал изучать. Вроде бы элементарная чаша в склоне горы, почему такой четкий звук и потом заметил, что там под скамейками, я как человек, который проходил архитектурную физику знаю, что звуки отражаются и усиливаются, если они достигли какой-то преграды. Мы бы просто поставили кресла, сиденья? Ну возможно обвили бы это мягкой тканью, чтобы удобно было сидеть? А они сделали углубления, чтобы звук несколько раз отражаясь усиливался. Это интересное мастерство и у средневековых мастеров готики, и у античных классических архитекторов есть нечто, что заставляет относиться с большим уважением к их работе, их мастерству.
То есть, я считаю, что этот маскарад мод, когда зданиям придают то одну, то другую форму, необычные формы – это просто легкомысленная мода, которая долго не протянется, поскольку в ее основе нет глубокой мысли, нет удивительно точных расчетов. Если я, например, греческий амфитеатр считаю произведением искусства, потому что до этого никто не мог это сделать и даже современные театры такой акустикой не обладают, то, если я здесь смотрю на наши здания, конечно это просто примитив. Использование обыкновенных декоративных строительных возможностей материалов, конструкций и ничего больше.
К.А. – Спасибо за интервью!
[1]Чиканаев Аманжол Шаймерденович — член архитектурного совета при Президенте Республики Казахстан, почетный архитектор Казахстана