Архив выпусков

Доказывать «постмодернистский» характер новых медиа, их «системное» или «культурное» родство, на наш взгляд, значит зря тратить время на очевидное. «Компьютер воплощает собой постмодернистскую теорию и опускает ее на землю», констатирует Шэрри Тэркл /1/. Влияние новых медиа (коммуникаций и технологий) на современное общество настолько велико и очевидно, что ряд ученых считают их сегодня главными катализаторами происходящих в обществе и культуре трансформаций. Ввиду явной необъятности темы выделим основные, как нам кажется, вопросы конгруэнтности постмодернизма и медиакоммуникаций. И мы будем стремиться показать не просто «родство» постмодернизма и новых медиа, но и их влияние на современные социальные процессы и институты. К этим вопросам мы отнесем реструктурацию политического пространства с вторжением интернета, виртуализацию реальности и новые формы формирования идентичности.
Но сложность рассмотрения вопроса о статусе и влиянии медиа на общества состоит в том, что развитие медиакоммуникаций происходит не в «отфильтрованном» мире постмодерна, а в реальном мире, где граница между модерном и постмодерном весьма неопределенна, и пролегает, скорее, в головах социальных критиков, чем «в действительности». Т.е. кроме постмодернистской оценки происходящих в обществе изменений существуют и модернистские их оценки, в том числе и новых медиа и их влиянии на общество. И решающие разногласия между этими двумя подходами состоят в вопросе о том, в чьих руках находятся и кто контролирует новые медиа, т.е. в политической сфере.

Продолжить чтение

Алексей Алексеевич Грякалов – известный российский философ, литератор, публицист, активный автор «Тамыра». Доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой истории философии факультета философии человека Российского государственного педагогического университета им. Н.А. Герцена. Беседа состоялась 12 ноября 2007 года. Интервьюер – А.В. Дьяков. Конечно, прошло немало времени со дня издания ее в российском журнале «Хора», но для нас она имеет «всю прелесть новизны» (Чаадаев). Поскольку поднимаемые здесь проблемы остаются до сих пор актуальными для Казахстана, мы печатаем этот материал с согласия автора и благодарим журнал «Хора», как первооткрывателя «топологического поворота» в современной философии.

Уважаемый Алексей Алексеевич, Ваши работы представляются мне образцом кросскультурного синтеза. В них уживаются западная философия последнего столетия, русская философия начала прошлого века, русская же литература и многое другое. Как Вам удаётся такой синтез и как бы Вы охарактеризовали его конечный продукт?
Николай Фёдорович Фёдоров писал, что противопоставление славянофилов и западников – надуманное, одни – саддукеи, другие – фарисеи. Нужно создать общее дело, по отношению к которому исчезло бы это противопоставление. Для Фёдорова это было «великое дело воскрешения». Западники могут в нём участвовать как «позитивисты», а славянофилы – как «философы соборности». Есть общее для всех дело – борьба со смертью. Воскрешение – это абсолютный проект мысли, который способен становиться событием жизни. Эта тема сохранения «особого мира». «Возвращение Русского» или «введение Западного» рассматривается в таком случае как ложная дихотомия. Ни того, ни другого исключительно ожидать не можем, а поневоле должны предполагать нечто третье, долженствующее возникнуть из взаимной борьбы двух враждующих начал, – писал в ответе А.С.Хомякову И.С.Киреевский.
В работе «Время славянофильствует» В.Ф.Эрн писал, что старая антитеза «Россия и Европа» вдребезги разбивается настоящей войной, и в то же время из-под ее обломков с непреоборимой силой подымаются новые антиномии, новые всемирно-исторические противоположения и новые духовные задачи и в новой конфигурации событий сама собою наметилась линия глубочайшего внутреннего единства между Россией и Европой. Проницательные русские относились к Европе с внутренним антиномизмом, подчеркивал В.Ф.Эрн, и любили, и ненавидели, и признавали, и отрицали в одно и то же время. Радикальное антизападничество неверно и неосуществимо, как невозможно и исторически бесплодно и элементаризующее западничество: Европа уже не все нас, а внутри нас, – и это относится не только к стихии культуры, но и к религиозной стихии. Антизападничество во всех его формах неверно и опасно, – оно неизбежно направляется на русскую же душу.

Продолжить чтение

Уважаемый Григорий Васильевич, меня прежде всего привлекли Ваши работы о гуннском правителе Атилле. Но потом я узнал, что вы деятель междуна¬родного масштаба, много лет живете во Франции. Расскажите о начале вашего творческого пути и что привело вас к увлечению личностью Атиллы?

− Я родился в Якутии и с детства интересовался историей своего народа. Так как в те времена не было хороших популярных книг по этой тематике, а официальная пропаганда говорила просто оскорбительные вещи, то пришлось покопаться в заслуживающих доверия исследованиях по истории Якутии и тюркских народов. Например, я прочитал почти все работы Гумилева, которые тогда были малодоступными.

Будучи любителем правды и точности, я стал математиком. Как один из победителей Всесоюзного конкурса молодых ученых, прошел в 1978-79 учебном году десятимесячную научную стажировку во Франции. В библиотеках Парижа нашел много интересных источников по истории степных народов и особенно о гуннах.

Оказалось, что французский академик Рене Груссе считал, что «Гунн, тюрк или монгол, человек степи с большой головой, мощным туловищем, короткими ногами, не слезающий с седла … совершенно не изменился в течении пятнадцати веков набегов на оседлые цивилизации». Название его монографии «Империя степей» подчеркивает, что историю степей в период доминирования тюрко-монгольских народов можно интерпретировать не только как череду сменявших друг друга империй, а как последовательность династей (гуннских, тюркских, монгольских), правивших большинством степных народов, то есть на самом деле одной и той же «империей степей».

Другой академик Марсель Брион утверждал об Аттиле: «Государственные деятели, к какой бы нации они не принадлежали, не могут сегодня отрицать, что планом этого царя, одного из самых великих правителей в истории мира, было европейское единство».

Читатели вашего журнала могут по праву гордиться тем, что живут в самом сердце евразийских степей с великой историей.

− Мы знаем, что сейчас в Якутии, в вашей родной стране, много делается для восстановления культа Тенгри. На мой вгляд, это очень достойное дело. Как вы относитесь к тенгрианству и как к нему относился Атилла?

− Приехав на длительную стажировку во Францию молодым кандидатом наук, я столкнулся с тем, что почти каждый новый собеседник интересовался тем, какой религии я придерживаюсь. В те времена я, как почти все советские граждане, считал себя атеистом. Большинство французов воспринимало это с видимым удивлением, некоторые начинали задавать вопросы о традиционной религии якутов. В этом вопросе я был достаточно подкован. К тому же собеседники были в основном учеными, представителями точных наук, которые удовлетворялись краткими объяснениями. В парижских библиотеках нашел интересные материалы про тангрианскую религию классического периода.
Вернувшись во Францию через четырнадцать лет, занялся совсем другим видом деятельности. Был в гуще международных чиновников и дипломатов, ученых всех профилей, деловых людей, журналистов и писателей, артистов и кинематографистов, графов и князей, часто людей очень высокого интеллектуального и культурного уровня. Велись беседы на самые разные темы.
Разговоры о религии стали более серьезными. Иногда от них могли зависеть результаты переговоров. Поэтому было лучше объявить себя более или менее верующим. Иначе по существующему у католиков предрассудку, партнеры могли начать сомневаться в твоих моральных качествах. Стал, можно сказать вынужденно, говорить, что являюсь тангрианцем.

Жан-Поль Ру считает, что идейной основой степных империй была тенгрианская религия: «Это была сильная идея тюрков и монгол, повторяемая в течении двух тысяч лет от древних гуннов (хуннов) до оттоманских турок: “Как на небе есть только один Бог, то и на земле должен быть только один правитель” … Это будет стоит дорого. Целое поколение будет принесено в жертву. Но результат оправдает приложенные усилия, если не будет больше войн».

Стоит вдуматься в это утверждение. Получается, что наши предки думали об идее всеобщего мира на основе создания всемирного правительства, что человечество безуспешно пытается сделать теперь с помощью ООН. Второй великой идеей является идея религиозной толерантности. Например, Рубрук был свидетелем интересного заявления Монка: «Мы, монголы, верим, что существует только один Бог … Он дал человеку много пальцев и, точно так же, он дал ему много путей.»

Продолжить чтение

Главную свою идею Толстой выразил предельно ясно: между человеком и Богом не должно быть посредников. Иначе говоря, подлинная вера – это только вера. Остальное – мистицизм, атрибутика, обряды, легенды. Купить свечку за копейку, поставить перед иконой, исповедовать священнику грехи, принять вино и хлеб под видом крови и плоти… И что же, это в с я ваша вера? Вас обманывают, заставив когда-то силой и заставляя по сей день в это верить. Итак, Толстой не отрицал Христа – но отрицал церковь Христову. Не отрицал молитву, но отрицал иконы. Не отрицал учение – но отрицал учителей. Обман всё то, во что вас заставляют верить. Правда, истина – сама ваша вера. И тогда только вы осознаете, есть ли она в вас, и ничто уже не спрячет от вашей совести главных вопросов, на которые отвечал и отвечает своей совестью человек перед Богом, то есть… перед самим собой. Это ему казалось, как и многим до него, возвращением к апостольскому времени, к самому Христу. Да, он верит. Да, он идёт по земле за этим человеком. Он – ученик Христа. Но идёт даже не за личностью – а за Учением. Отсюда такой интерес к Евангелию, этот огромный труд по составлению комментариев, сведению к одному тексту и прочее. Поэтому, в конце концов, он отказывается от веры в воскресение и в чудеса: это конец учения. Апостолы ведь не видели, как это было… И он не видел. Вера в это – начало великого обмана. Даже, быть может, поверив в это, они всех обманули, его ученики. Они, не предав Христа прямо, отреклись от него земного – и возлюбили кого-то там воскресшего на небесах… Потом придумали и остальное, искажая учение. Установили начальников по вере, даже там, на небесах, расставив всех по чинам. Утвердили символы этой своей веры, то есть сделали законом то, что придумали, объявив отступниками всех, кто откажется его принять, в общем-то, ещё даже и нерожденных. И закон этот утверждали не верой – а силой, кровью. Да, церковь построила своё здание на муках и крови, это ею замученные и казненные. А молиться стали – как бы Личности, воздвигнув здесь, на земле, её мифический культ, молятся на идолов, подобно дикарям.
Вера есть следование откровению, Слову Божьему. Вот суть учения Толстого. Оно христианское, конечно – но земное. Освобождает разум от страха, веру от обмана, но не признавая – или, правильно сказать, не понимая – что такое Святость и Таинство. Ему казалось, что он отрицает Церковь – но отрицал он всё-таки христианскую веру… Толстой не понимал, не признавал, что Святость и Таинство – это и есть истинный путь Церкви, путь её от земного к небесному… От твари к тому, кто тебя, эту тварь, создал. Ему непонятно и никогда не стало бы понятным – что святость христианскую обретают в отрицании своей свободы, своего, тогда уж, разума, спасаясь именно от его искушений. Непонятно, что Символ и Образ – нечто большее, чем то, чем кажутся в искусстве, хотя и в искусстве больше всего его раздражало это шекспировское таинство: когда предметам мира материального передаётся сущность тех явлений, с которыми они связываются духовно в потустороннем…

Но это и есть Литургия: таинство связи двух миров, видимого и невидимого, живых и мёртвых. То есть – и это главное – Толстой не верил, что мир живых и мёртвых един, как верит самый последний грешник, если принимает Священные Дары. Очень даже допуская некое духовное всеобщее бытие после смерти, Толстой отрицает сам его источник – Воскресение Христово. Нет воскрешения из мёртвых… Нет ни связи, ни единства этих двух миров… Он готов принять Христа земного – и то, что его учение было наукой жизни. Такой была и вера Толстого – разумной, земной. Наукой для живых. По этой науке, подчиняясь её истинам, можно стать христианином, жить во Христе, но нельзя во Христе умереть…
Толстой согласен только жить по христианским заповедям – а в момент, когда приходит к осознанию «церковного обмана» – подчиняется суровым христианским аскезам. Отказывается от своего состояния. Отрицая себя как писателя – от земной славы. В общем, он ещё задолго до своего ухода из семьи – это ведь так понятно – уже не принадлежал в своём сознании ни обществу, ни семье… Но кому тогда? Только Богу… Это испытание себя, своей воли – и всё-таки какой-то эксперимент над собой. Потому что в это же время Толстой тщательно фиксирует все свои мысли, ощущения в своих дневниках. Предельно честный эксперимент. В ходе этого эксперимента он уподобляется Христу. То есть он стремится к личной святости, как это и было сказано: «Будьте святы, потому что Я свят.» И если жизнь Христа – это миф… То он, Толстой, живой, и он перед всем миром… Вот его задание – и оно, по его замыслу, выполнимо. Он для этого рождён на земле. То есть ни в чём не уповая на Бога, он убеждён, что призван исполнить Его волю. Уход – последнее испытание.
Мысль об уходе – главная в его жизни. Она обретает именно религиозную форму в момент его настоящего духовного кризиса – когда Толстой чувствует в себе нарастающую неприязнь к жизни, желая себе смерти. Вроде бы это в чём-то естественно, ведь он уже уставший старик, в котором тоска по настоящей жизни сменяется тоской по «настоящей смерти». Но мысль о смерти всегда была для него мыслью о бессмысленности своего существования. Он приходит к ней, разочарованный барским бытом и лицемерием церковной веры – переживая ужас смерти как болезнь – но силой новой мысли и новой верой всё же связывает себя с жизнью…. И всё повторяется. Только что он был духовно здоров – и вот навязчиво чувствует, что мёртв. Продолжается жизнь, но какая-то мёртвая. Всё мучительно. Эти мысли, о смерти, побеждают – пока не возникает в его сознании идея, что умереть он может и должен ещё при жизни… Он умрёт для всех – а все для него. Уйдёт от старой жизни – и обретёт новую. Уход – это идея… Потом цель… Он очень долго формулирует для себя эту идею в дневниках, многое скрывая, ещё не решаясь сделать целью.
Самое сокровенное – не для людей, для Бога. И он живёт уже только для Бога, не для людей, понимая, что вся его жизнь ведома ЕМУ – и мучительно желая узнать ЕГО волю. Не имея состояния, не имея дома, не имея семьи – оставив это – он уходит в мир, предоставив себя Богу как живую жертву. Бог принял его жертву через несколько мучительных дней…. Мир поглотил беглеца… Закончился эксперимент… Толстой уже ничего никому не сказал… Бредил. Ему виделись умершие. Всю жизнь он не чувствовал связи с ними – с матерью, отцом… Он вырос сиротой. Гордость, бесстрашие – всё это глубоко сиротское. Тайна его души в этом. И он отдал Богу многое, если не всё, чем может дорожить на земле человек – но отказался верить в то, что у Бога мог быть Сын.

«Верю я в следующее: верю в Бога, которого понимаю как дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что он во мне и я в нём. Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать Богом и которому молиться считаю величайшим кощунством.» Л.Толстой, Ответ на определение Синода.

(записки кинорежиссера)

Только, когда мне перевалило за 60, я окончательно понял, что вся моя творческая жизнь, так или иначе, прошла под знаком Манаса. Впервые я увидел рисунки о герое киргизского эпоса «Манас» в далеком детстве. Отец привез из Москвы только что красочно изданную книгу в красной обложке, так называемый «сторублевый» «Манас», и я надолго прилип к ней, увлеченно разглядывая картинки художника Петрова. Это был 1946 или 1947 год. Я еще не умел читать, но в этой книге меня поразили кыргызские лица, как теперь понимаю, другой, для меня романтической эпохи, а сами герои показались по-настоящему величественно значимыми, под стать героям и духу времени только что окончившейся Великой Отечественной войны. Позднее, когда кыргызская волна кинорежиссеров-шестидесятников, начала побеждать на престижных кинофорумах высшего разряда, многих иностранных критиков удивляло, откуда молодые ребята из далекого Кыргызстана набрались духу штурмовать высоты мирового кино. В то время даже появился термин «киргизское кино-чудо». Не знаю как другие мои коллеги, но я думаю, у меня была внутренняя смелость, скорей всего, от чувства причастности к нашему великому эпосу и его героям.
Любовь к эпосу Манас толкнула меня сделать сорок лет назад дипломную работу – документальный фильм о жившем в то время в городе Фрунзе знаменитом сказителе эпоса «Манас» Саякбае Каралаеве. Гигант казахской литературы писатель Мухтар Ауэзов его называл не иначе как «Гомер ХХ века»! Мне посчастливилось больше года общаться с Саякбаем-ата. Мне было 23 года, когда состоялось наше знакомство. Многого я тогда еще не понимал и действовал скорее по интуиции. Большинство моих вопросов к аксакалу были наивными, а моментами, может быть, и глупыми. Так мне сейчас кажется с высоты своего возраста. Сегодня с великим манасчи я, конечно, говорил бы на другие темы и задавал бы другие вопросы, на которые мог бы ответить только он сам, по всей вероятности, один из ПОСВЯЩЕННЫХ кыргызов в тайну Манаса.
Тем не менее, не смотря на свою незрелость, у меня все же ума хватило расспросить Саке, как он стал манасчи. И он рассказал мне любопытную историю, которой я вначале особого значения не придал. Я тогда был в плену книжных понятий, в частности, одного из исследователей эпоса «Манас» академика Жирмунского. Он писал, что многие среднеазиатские акыны, свои певческие способности объясняют воздействием на них во сне святых. А Саякбай Каралаев мне поведал тоже о сне, в котором к нему явились высшие иерархи киргизской мифологии. Как примерный советский студент, воспитанный на историческом материализме, я, конечно, этот рассказ не мог сразу же принять на веру. Понадобилось время, чтобы я в мыслях вновь и вновь возвращался к сновидению Каралаева, пытаясь разгадать феномен старого манасчи. Так о чем речь? Какая загадка вот уже сорок лет не дает мне покоя? А суть вопроса в следующем. Вариант эпоса «Манас» Саякбая Каралаева самый объемный и составляет больше полумиллиона поэтических строк! Все это запомнить или вызубрить невозможно. Сказать, что это полная импровизация и Саякбай Каралаев является автором эпоса (даже своего варианта) тоже нельзя, так как основной сюжет Манаса и его герои нам известны по рукописи 16 века «Маджмун-ат-Таварих». Каким образом Саякбай Каралаев передавал нам в течение полувека свой вариант эпоса, если это не феноменальная память? (Смею заверить, что у Саке была обычная память, и он иногда забывал и путался в датах и деталях своей собственной биографии!) И если это не авторская поэзия?
Сам Каралаев, например, объяснял свои феноменальные способности ВНУШЕНИЕМ СО СТОРОНЫ, ВОЗДЕЙСТВИЕМ на него ВЫСШИХ ДУХОВНЫХ СИЛ кыргызской мифологии – БАКАЯ И МАНАСА!

Продолжить чтение

Женщина не является чем-то, чем можно “быть”. Это
принадлежит самому порядку бытия… Под
“женщиной” я понимаю то, что не может быть
репрезентировано, о чём не говорится, то, что
остаётся над и вне всяких номенклатур и идеологий.

Юлия Кристева. “Полилог”

Женщина подобно Валькирии, сама слепая, является орудием
чужой воли. Материя кажется такой же неразрешимой
загадкой, как и форма; женщина также бесконечна, как
мужчина, “ничто” столь же вечно, как и бытие. Но эта
вечность есть вечность греха.

Отто Вейнингер “Пол и характер”

Кончилась “вечная ирония женского”, о которой говорил
Гегель. Отныне женщина будет кончать и знать – почему.
Женственность станет видна насквозь – женщина как
эмблема оргазма, оргазм как эмблема сексуальности. Никакой
неопределенности, никакой тайны. Торжество радикальной
непристойности.

Жан Бодрийяр

Ревность есть тирания человека над человеком. Особенно
отвратительна женская ревность, превращающая женщину
в фурию. В женской любви есть возможность её превращения
в стихию демоническую.

Николай Бердяев. “Самопознание”

Современная Женщина как выражение Воли-к-Власти
Не имеет под собой никакого онтологического основания беспочвенное заявление относительно того, что к Природе, преданой сейчас техно-рациональной цивилизацией забвению, Женщина (по крайней мере, в ее современном модусе понимания) стоит ближе, чем мужчина. Поскольку Женщина, некогда в буквальном смысле выступавшая в качестве “хранительницы домашнего очага” и исполнявшая природную функцию деторождения, теперь свободна от этих и других сопутствующих им ставших анахронизмом обязанностей в силу появления таких культурных ценностей как “кухонный комбайн” и “средства контрацепции”, она начала проявлять месть (ressentiment) к природе как рудиментарному в ней элементу, сублимируя и трансформируя свое libido (половое влечение) в Волю-к-власти над своей изначальной природой, устанавливая над Природой и зависимого от нее мужчиной свое тотальное господство (См. финал пророческого в этом смысле произведения А.С. Пушкина “Сказка о рыбаке и рыбке”).

Об ассиметрии полов
Мужчина стремится увидеть в любимой им женщине воплощение далекого и в тоже время близкого идеала. Женщина же, умело пользуясь этим стремлением, заземляет его, требуя от мужчины материализации его идеальных образов. В результате этого ассиметричного взаимодействия полов и возникло движение человечества от первобытного, “пещерного” существования на лоне благодатной природы к комфортному прозябанию в сумерках технотронной цивилизации с ее культом телесности, по преимуществу, подвергшейся искусственной пластической модификации. Феномен ассиметрии полов не содержит в себе никакого послания, никакой судьбы, кроме как являться “черной дырой” нашей постсовременной экзистенции.

Продолжить чтение

Многие исследователи писали об особой роли женщины в кочевом обществе, об ее независимом положении по сравнению с женщинами в мусульманских странах. Геродот оставил нам удивительный образ Томирис, сакской царицы, обезглавившей Кира. И это не единственный образ женщины-правительницы в кочевом обществе. Вот как пишет об этом Ф. Шафиев: «Женщины пользовались большой свободой и почитались наравне с мужчинами. Об этом говорить обычай сооружать женщинам-предкам святилища. Счет родства в некоторых родах велся по материнской линии»[1, С. 32]. Так чем же объясняется эта потрясающая свобода женщины в кочевом мире? В целях разъяснения этого можно привести множество факторов. С одной стороны, номадическое общество – очень уязвимое общество, поскольку это общество встроенное в биоценоз и во всем зависимое от милостей природы, с другой стороны, благодаря своей мобильности – это очень динамичная сила, угрожающая оседлым государствам, т. е. кочевое общество находится на полпути между природой и цивилизацией. Вместе с тем – это особый вид цивилизации, где вся тяжесть сконцентрирована не на институциях и техническом развитии, а на антропологическом факторе, на цельности человеческой натуры и человеческих отношений. Но, как известно, нет абстрактного человека, есть люди с признаками мужчины или женщины, чей союз и создает человеческое сообщество. Следовательно, сама возможность социального или социума обуславливается, прежде всего, гендерными различиями. Об этом хорошо сказано в японском мифе о сотворении мира «Кодзики», где говорится, что женщина создана с одной отсутствующей частью, а мужчина – с одной лишней [2]. Других различий между ними миф не знает. Так и идеологи кочевого общества считали, что все в мире состоит из мужского и женского начал и что все в мире происходит от их оплодотворяющего соития. Как видим, равенство между полами обусловлено различием в их половой конституции. Акт порождения требует два компонента и нигде это так остро не ощущается, как в хрупком кочевом обществе. Делез и Гваттари в «Трактате о номадологии» писали, что кочевники не разделяют пространство, а разделяются в пространстве [3] и примечательно, что это разделение начинается с разделения на мужчину и женщину, а потом на брачующиеся и небрачующиеся роды. Этика избегания инцеста лежит в основе всего степного миропонимания. В связи с этим тюркский кочевник становится со всем, что встречается ему на пути в отношение родства и свойства. Так, он «окультуривает» мир, делает его родным и близким. У казахов есть пословица, что мужчина принадлежит трем родам – отцовскому, роду матери и роду невесты. Принадлежность к этим родам – главный приоритет для кочевника. Этим он отличает себя от других, которых он считает себе чужими. По утверждению Ю.А. Зуева, у древних тюрков правом на высшую власть обладал не только каган, но и его жена. Это приводило также к сакрализации их родов, каганского и катунского [4, С. 169]. В этом можно видеть пережиток гинекократии, или материнского права.

Продолжить чтение

Часть 1. В ОДНОЙ ЛОДКЕ

Вода крутилась и обвивала лодку, охватывала ее тугие, пахнущие смолой бока и увлекала все дальше и дальше, то приближая к берегу, то кружа в водоворотах, унося сидящего в лодке Егора от его мыслей, от его глупых раздумий. Потому что думать о том, о чем думал Егор, было нельзя, а только чувствовать, как колотится все внутри, и водить пальцами по пушку, растущему у нее на крестце, или дышать ей в ухо, а думать… нет, думать о таком было невозможно. Но Егор старательно распутывал, вытягивал, нащупывал ту первую ниточку, которая зацепила его и увлекла в это кружение, в этот странный вальс, раз-два-три, раз-два-три. И сейчас Егору казалось, что вода, над которой он склонился, нарочно крутит в такт его искаженное лицо, а ниже, в глубине, проносятся и словно хлещут тенями по его щекам стаи быстрых рыб.
Раз-два-три, раз-два-три играл оркестр, а день тогда был желтым, солнечным и осенним. И везде вокруг лежали эти листья, они пахли прошедшими уже дождями, скользили, прилипали к подошвам и поэтому танцевать, кружиться было неудобно. Егор танцевал с ней впервые и еще не знал, что зовут ее Татьяной. А когда узнал, то смеялся, острил, что, мол, в имени этом сходятся Европа с Азией, славянский “тать” и тюркская “джан”, и получается этакая “душа злодея”, ох, опасная вы женщина, роковая! И Татьяна смеялась, ей нравилось слушать его, нравилось слушать о себе, чувствовать себя и впрямь роковой. Оркестр играл, но они уже не слышали его, потому что во время любви становится слышно только себя одного.
И в тот же день, под эту звенящую внутри них музыку, они целовались на парковых скамейках, прижимались друг к другу все тесней, и, наконец, уже в сумерках Егор проник в нее, и так плотно, так ладно соединились их тела, изгиб в изгиб, словно и впрямь были они едины прежде, а сейчас слились вновь. И когда это закончилось, они лежали рядом, хоть уже и не так близко, и смотрели вверх, в небо, сквозь ветви, и прямо на них с дерева, кружась, упал последний листок.
В глубине души Егор верил, что все произошло не случайно: и эти тромбоны, гитары, и осень, и что листок падал не бесцельно, а с умыслом — коснуться их, дотянуться и завертеть. Кстати, листок этот Татьяна забрала себе и ведь сохранила, сберегла, спрятала на триста семнадцатой, что ли, странице, закрыла книгу, и листок исчез, затерялся среди бумажных листов. А на следующий день они снова встретились, целовались, гуляли, взявшись за руки, но Егор уже не шутил, только тихо улыбался своему счастью. И когда пошел дождь, они спрятались в каком-то подъезде, но по их рукам, по их губам уже текла вода, впитываясь в кожу и еще теснее соединяя их. Во всем этом было что-то древнее, неведомое, странное и сладкое и в то же время знакомое. Нос Егора словно узнавал запах ее плеч, язык помнил вкус ее слюны, все тело Егора пронизывало узнаванием, едва он касался ее, но думать о таком нельзя, только чувствовать, а думать невозможно, “impossible”, как говорила Татьяна, когда Егор смешил ее, — “ты просто невозможен!”, и все вокруг было невозможным, а особенно Егор с этим его счастьем.

Продолжить чтение

о (нечто круглое) на двух языках (30.08.2010 9:49)

1 — Н А Я З Ы К Е П Р О З Ы [дуодекафония]

(Ваш голос) [серия]
Ни буква, ни цифра, ни звук,
это должно быть условие, умонастроение…

(Голос актера)
Это монокль с аристократичным прищуром
космополита или его пращура, в нем братание слов
и четвертованье рисунка.

(Голос с помехами)
Это одна из дырочек древней телефонной трубки,
сквозь которую празднословные философы в бигудях
описывают объективность реальности.
Это ее субъективность.

(Истеричный шепот)
Это покачивается пружина
из надорванного воображения.

Это обручальное кольцо,
нежно одетое здравостью смысла
на возлюбленный пальчик
сумашествия.

(Голос влюбленный в самого себя)
Похожей фишкой Леонардо да
Фибоначчи коротал перерывы.
Этот образ искал Мауриц
Пенроуз, воспевая углы.
Через эту незримую прореху мирозданья
Иосиф Шнитке, за чашкой остывшего чая,
беседовал с Иоганном Бахом,
обращаясь на Вы.

(Искренний голос)
Таким видится глобус Целановой географии.
Помню, как я ей научился. Это было на выходе из парка 28ми,
где вместо проспекта Ленина был Бишкекский университет.

А улица Рачатеви привела к Стрелке,
где мерный поток Ульбы поглощает Иртыш.

Над Великой Иравади высится Божественный Тхат Луанг.

Продолжить чтение

1. ЖЫЛТЫРАҚ

Бәрі – жылтыр, киім де, көлік, үй де,
Ақыл ғана бұл күнде өлі күйде.
“Единица” еленбей Абай айтқан,
Атқа мініп, айналды “нөлі” биге.

Жылт-жылт етіп арбайды бәрі көзді,
Жылтыр қызға жылтыңдап, кәрі қозды.
Жылтырақтан жиреніп жатқанда ақыл,
Жылтыр-жылтыр сөйлеген бәдік озды.

Жолы ашылды жылтырақ дабыраның,
Жаным жадау, келсе де жадырағым.
Жылтырата сайраған ақылманнан
Жылт етерлік түк таппай, аңырамын.

Жылтырға үйір досымның сырты – райлы,
Жүрегі жоқ пошымның ұрты – майлы.
Жылтыр болып көрінбек кейбіреудің
Жұлығының өкшесі жылтырайды.

Жылтыр, жылтыр, бүгінде жылтыр – бәрі,
Жылтыр үміт – бәрінің ұмтылғаны.
Жылтыраққа жүгініп жатса жұртың,
Жүрегіңнің не керек бұлқынғаны?!.

Жүрегінде жататын әр баланың
Жоғалғандай бүгінде арман – ағын…
Жылтырақтар ішінен жылу таппай,
Жылынарға күпі іздеп қарманамын…

Продолжить чтение