ЖАН БОДРИАР
 
ФАТАЛЬНЫЕ СТРАТЕГИИ
(ОКОНЧАНИЕ)
 

ЗЛОЙ ГЕНИЙ СТРАСТИ

 О любви можно сказать много и ничего. Любовь – это лейтмотив нашей сентиментальной культуры. О, этот смутный, диффузный, непонятный язык любви! Обольщение – это кристаллическое состояние, любовь – жидкое, газообразное. Любовь – это разрешение.[1] Все разрешимо (растворимо) в любви, все разрешимо любовью. Растворение, разрешение всех вещей в страстной гармонии или в подверженном браку либидо. Любовь является чем-то вроде универсального ответа, надеждой универсального сотрапезничества (сожительства), возможностью полного слияния. Ненависть разделяет, любовь соединяет. Эрос – это то, что соединяет, совокупляет, сопрягает, дает закваску для соединения, проекции, идентификации.

Но я предпочитаю обольщение – загадочную дуэль, яростное (насильственное) привлечение. Это не ответ, а вызов, скрытая дистанция, вечный антагонизм, рождающий игру. Любовь – это сближение, обольщение – это дистанция. Я предпочитаю дуэльную форму обольщения универсализирующей форме любви. Гераклит: из антагонизма живых существ и богов рождается становление, в противоположность универсальной текучести. Боги противостоят друг другу, обольщая друг друга. С возникновением христианской любви игре пришел конец. Возможно, лишь обольщение является стабильной формой, тогда как любовь есть лишь диффузная метафора падения существ в индивидуацию и изобретение формы соперничества универсальной силы, влекущей одни существа к другим.

Продолжить чтение

Алишер Акишев

 ЛАБИРИНТЫ АРТА ВИРАЗА

  «Каждая книга говорит о других книгах и состоит только из других книг»[i]

 Арда Вираз Намаг или «Книга Арда (праведного) Вираза[ii]» — позднезороастрийское, по ряду признаков. эзотерическое сочинение. Известны его списки на пехлеви, персидском и пазандском санскрите. По содержанию сочинение архаично и, наряду с такими пехлевийскими текстами как Денкард, Нирангистан, Зенд-и Бахман яшт, Большой Бундахишн и Дадистан-и Дэник, считается одним из наиболее сложных для понимания.[iii] Древнейшим из дошедших до нас списков АВН является копия пазанд-санскритского списка, составленная в 1410 году. Она хранится в Мюнхене.[iv] Науке АВН стала известна с 19 века. Манускрипт был переписан в 1810 или 1820 гг. парсийским  дастуром (наставником веры) Асачжи Ноширванчжи. На пехлеви его имя звучит как  Аспэндан Анушахраван[v]. Можно ломать голову, действительно ли списки АВН аутентичны, не были ли они многократно искаженными, мало понятными для непосвященных, или их попросту дописывали или пересказывали на протяжении веков на злобу дня, по случаю, по насущной необходимости или по прихоти.[vi]

Продолжить чтение

Клара Хафизова

Установление казахско-китайских отношений в новое время

Первое посольство казахских ханств в Китай было направлено в 1757 году. Этому знаменательному событию в политической жизни казахов предшествовали драматические события трех лет.

Мощная кочевая империя Центральной Азии — Джунгарское ханство, раз­дираемая междоусобицами и дворцовыми переворотами, из последних сил боролась против маньчжуро-китайского нашествия. Выступления джунгарских феодалов были несогласованными, разновременными и кратковре­менными. Сопротивление вспыхивало то в одном районе страны, то в другом. Правители, возглавлявшие антицинское вооруженное сопротивле­ние, враждовали друг с другом, привлекали на свою сторону внешние силы, чтобы утвердиться на троне. Одни феодалы обращались за помощью к казахам, другие — к Цинской империи. Кроме того, все они рассчитывали на поддержку Тибета — религиозного центра ламаизма. Получив от сосе­дей военную помощь, претенденты на джунгарский престол основное уси­лие предпринимали против внутреннего своего врага. В 1755-1757 гг. в страну с севера вторгались казахские отряды, выступавшие на стороне своего союзника — очередного претендента на престол Амурсаны, а по прошествии года с юга хлынули маньчжуро-китайские войска с тем же Амурсаной во главе передового отряда. Междоусобица и вторжения чу­жеземных войск в Джунгарию и Восточный Туркестан продолжались в течение 1755-1757 гг. — всех трех лет агонии Джунгарского ханства.

Продолжить чтение

вставить текстТы лежал, скорчившись возле рдеющих углей, сновидящих непроглядную волчью ночь, ночь сизую, жестокую, кишащую тенями, силуэтами, зловещими, словно ножи в смертельных бросках и полётах; ночь хрипела в твоей груди, задыхалась и пела, пенно бредила, звала прошлое, отца и мать, и непонятно было, кто лежал возле костра и бредил немыслимым, мальчуган, напуганный снежной мутью, в которой проре¬зались фигуры в остроконечных шапках с винтовками в руках, или старый и вечно одинокий, плачущий слезами, в которых скопилась боль, горькая соль многих и многих лет, то ли приснившихся неведомо кому, то ли отгремевших стремительной явью, больше похожую на призрак, из тех, кто в потемках памяти бродит по старой зимовке и творит свое житье-бытье, не принадлежавшее никому; однако они не ведали, что давно мертвые, что их кости сгнили, превратились в прах в могилах, вытянувшихся вереницами вдоль большой дороги в город, они не знати, потому, то и дело окликали тебя, ясноглазого и смешливого мальчугана, окликала мать, подзывал отец, кашлял глухо, надрывно, и кашель его измерял глубину ночи; что-то бухало у горизонта, вспыхивали зарницы, шли бои, кочевники были в стороне, они таились в своих ущельях, вели долгие разговоры, судачили, судили-рядили, теряли время, счастливый своим детством малец, пересмешник, не хотел уходить с луга, все оглядывался, все искал глазами в траве перепелку, а в груди плескался смех, звонко плескался, перелетал отголосками с откоса на откос, садился в кустах печальной перепелкой и плакал, не хотел засыпать один в густых травах, таких дремучих, дремлющих, непроглядных, как самое время, как неисчислимые годы; ау-у-у-балам, летел над лугом зов матери, бухал кашель отца, бухало у самого горизонта, где шли бои, о которых малыш ничего не знал, но знали все взрослые, знали и скорбно никли ликами, темнели глазами, ибо приближался срок последний, неотврати¬мый, о котором было сказано в легендах золотого века, лишь ты один не ведал об этом, и поэтому, скорчившись у костра, млея сладким сном пятилетнего мальца, отзывался на зов отца и матери истомным стоном, стоном, плачем перепелки отзывался, откликался отголосками перепелиного плача над вечерним лугом, откликался шелестом темной прохладной травы, мерцающей звездами, звездами бездонной ночи, отзывался смехом быстрой и прозрачной речки, отзывался хрипом в груди Старого безмерно одинокого, бредящего прошлым, бродячими тучами далекого затерянного в летах детства.

Махамбет

(1803-1846)

Ұлы арман (Великая мечта)

Вон пестрое знамя чужое
Проносится на скаку.
Сверну ли его я в тугое
Обличье позора врагу?

Стрельбой из ружья озаренный
Настанет ли сладостный день,
Где буду устами мудрейших
На битву я благословлен?

Где ночью лисице подобный
Я буду мерзнуть, но ждать.
А днем, словно волк благородный,
Дорогу себе пролагать.

Где стынут лопатки от гнева,
Где сжал я копье с бунчуком…
Вверяя себя только небу,
Мечтаю о дне я таком!

Продолжить чтение

Говорят, что когда-то, еще до принятия казахами и другими тюркскими народами ислама, мы поклонялись великому небесному богу — Тенгри. И еще говорят, что тенгрианство было монотеистической религией и, мало того, имело книгу — свод религиозных нравственных правил. Самое печальное в этой истории — говорят, книга великого Тенгри потерялась в глубине других монотеистических веков.
Тенгрианство учило, что не существует ни ада, ни рая, а только есть ответственность человека перед всем сущим, и человек не имеет права без божьего веления убивать гобое животное, даже насекомое, потому что мы все — дети бога Тенгри — имеем одинаковое право, определенное богом, и каждый человек, ушедший в другой мир, станет аруахом и святым, и о них, об аруахах, никто не будет говорить плохо, ибо это гоже наказывается: и если ты совершаешь зло, то наказание за это когда-нибудь настигнет тебя, а если ты умрешь до наказания, то оно постигнет твой род. Когда совер-паемое зло очень тяжкое, то, возможно, исчезнет весь твой род и на земле не останется твоего следа. Ты не имеешь права на жизнь. Очень страшная кара!

Продолжить чтение

АУЭЗХАН КОДАР. РИМСКИЕ МОТИВЫ

Как известно, существуют два вида поэзии: нормативная и ненормативная. Последнюю еще называют альтернативной. А суть ее в том, что “низ” преобладает над “верхом”, либидо — над разумом, вытесненное — над вытесняемым. Ее стиль — это брань, эпатаж, анально-фаллические образы. Словом, это эстетический перевертыш, уравнивающий в правах попранные стороны человеческого естества.
Особенного расцвета такого рода поэзия достигает в переломные эпохи, когда положительное исчерпывает свой потенциал. Поэты как-то вдруг обнаруживают, что им нечего воспевать. Одический стиль вынужден профанироваться, или перейти к культу негации. Так, цезаристский Рим, растоптавший республиканские ценности рождает Катулла, средневековая Франция — Рабле и Франсуа Вийона, екатерининская Россия — Баркова.
Что касается нашего времени, оно, как стриптизерша перед телеобъективом, оголяется все больше. Боюсь, что скоро нечего будет оголять. И я думаю, что мое обращение непосредственно к поэтике римской античности более чем закономерно. Ведь и мы переживаем крах огромной империи и если что-то и видим вокруг, то только руины и пир во время чумы, т. е. разнузданный праздник голой витальности. Так всегда бывает, когда былые интеллектуальные парадигмы исчерпаны, а новые еще не наработаны. Поэтому мои РИМСКИЕ МОТИВЫ — это не стилизация, а попытка письма на несовпадающих цивилизационных и временных периодах. Видимо, ныне это единственное место, где поэт, отторгаемый отовсюду, может объявить тотальную войну всему, что его отторгает. И если я, казах ХХI века, как бы перевоплощаюсь в поэта античности, то это не отменяет той реальности, в которой я живу. А эта реальность — руины… Руины идей, представлений, ментальной предрасположенности, самой почвы, шатающейся под ногами. Но, на мой взгляд, рушится только то, что неспособно к жизни. И жалеть о руинах не стоит. Как писал Аристотель, бытие сущего проявляется многообразно. Только дай нам бог разглядеть его новые модусы.

Сердце чистым должно быть у поэта,
Но стихи его могут быть иными…
КАТУЛЛ

Браво, Лесбия, вам! Что творится у вас на полянке?!
Злые козлища ль тут иль забывшие уд лесбиянки?

Гордый Фаллос, что сник? Видно, чистил не там ты, где нужно
Был когда-то велик, а теперь хоть выбрасывай в нужник.

Был когда-то стояч, а теперь ты висишь как мочало,
И ничто ничего от тебя, старина, не зачало.

Рядом старый козел… Он весь потом воняет на совесть,
То ли в лужу, а то жахнуть в воздух натужно готовясь.

Ох, удружит сейчас! Как затянет козлиную песню!
Впрочем “ода козла” — это даже почетно и лестно!

Фалл давно уж не тот… Он обмяк словно цезаря евнух…
Он не помнит напевов напыщенно-грозных и “древних”.

Продолжить чтение

Марат Исенов

Если говорить о духовной генеалогии Марата Исенова, интересно то, что он, несмотря на свой отнюдь нестарческий возраст, осознает себя плодом «весны и Берии»: «Это больная вечность -//В бетоне гнилые черви.//Время лечат ягода¬ми зелеными». В этих строках все настолько сконцентрировано, что черви оказываются не в яблоке, а в бетоне, а вечность предстает больной. Что может быть хуже нескончаемой больной вечности? Видимо, только ягоды зеленые. К счастью (для поэзии), наш поэт из¬бежал эйфории синих ночей, которую в советское вре¬мя исповедовали многие из нас. И спасла его от этого поэзия «серебряного века» со своей тоской по культу¬ре и акмеистическим максимализмом в восприятии ее плодов. Смотрите, к примеру, как переосмысляет Ма¬рат совершенно избитое место из трагедии о принце датском: «А вот это — Гамлет Офелии держит череп, / /И бормочет влюбленно: «О, Йорик… мой бедный Йорик…» Здесь речь идет о нравственной глухоте Гамлета и его склонности к бесплодному резонерству, когда объективно он несет в себе только разруху и пустоту, не замечая рядом ни одной живой души. Пожалуй, отрицание пустоты и попытка ее оживотворения там, где она возникает, и составляет серебряную нить поэзии Марата Исенова, которую он из русской поэзии начала XX века дотянул до наших дней.

Тиграну Туниянцу,
врачующему поэту…

… Мы уйдем от погони не повзрослев
старый пруд закрытые анемоны
розовый рис охраняет забавный лев
южный крест снимает свои погоны но
то ли циновка новая и хрустит
то ли слышно как кто-то спешит по снегу
под другими звездами сжав в горсти
свою жалость и боль опоздать в аптеку…

Продолжить чтение

Майра Нурке — художник по войлоку, сопровождающий свои изделия стихами. Когда я впервые просмотрел папку с ее стихотворениями и фотоснимками войлочных композиций, меня сразу покорила их гармония, или какое-то ненавязчивое взаимодополнение. Майру занимает невыразимость сложных бытийных состояний, когда язык капитулирует перед сонмом возникающих образов. И, видимо, тогда, чтобы преодолеть свое лексическое бессилие, она обращается к войлоку. В ней, как и во всякой женщине (ведь женщины всегда ближе к истокам), жи¬вет восточный символический универсум, девственно-чистый мир наших предков-кочевников, привыкших жить открытыми миру, помещая все плохое в темном подзем¬ном слое. Но и эти темные глубины Майра не обходит своим вниманием: «Прибывая в чистом Пространстве, // где Черное Безмолвие // Отражает Безмерность свою //В Потаенности Степных Корней, //Проявляю себя в виде Слов, //Где истоком всего является Звук». Вместе с тем Майра не только чувствует фонетику бытия с
неведомо как проявляющимся смыслом, но и его цвет, цветосимволическую фактуру. В этом, видимо, ей помогает занятие войлоком. «Когда мужчина смотрит на женщин}-, //Становится оранжевым, //Будто запахнулся в оранжевый плащ. IIК женщина, тем временем, //Все еще под синей вуалью». Трудно сказать, как сложится в дальнейшем судьба Майры Нурке, но уже сейчас можно определенно сказать, что в ее литератур¬ном даре сомневаться не приходится. Это ее первая публикация, и я абсолютно сознательно не пытался сгладить кое-какие шероховатости. Ибо поэзия Майры как японский сад камней привлекает своим кажущимся хаосом.

***
Бескрайние пески,
Огненный ветер.
В грудь,
Капля с моря
Кап…

Продолжить чтение

Поэты ноль первого года

Ербол Жумагулов

 
Постскриптум

Бледный мастер подобий,
я, испробовав яд
“филий”, “тропий” и “фобий”,
тишиною объят:

лишь пустые ладони
двух подсвечников во
мраке ночи, и кроме
темноты – ничего.

И тоскою невнятной,
за минуту до сна,
эта вечность на вряд ли
будет завершена.

В обвалившейся коме
ни черта не найдешь –
лишь гудков в телефоне
непременную дрожь,

Продолжить чтение