Журнал «ТАМЫР» №33 ноябрь-декабрь 2012 г.

Сергей Жеребкин. Философии «изъятого основания»: к вопросу о нестабильных онтологиях в современной философии

Нестабильными онтологиями мы называем те, которые основываются на деконструкции метафизического концепта «достаточного основания», введенного в классическую метафизику Христианом Вольфом, и показывают, что основание для современного теоретизирования является «намного более амбивалентным и разносторонним».
Концепт «нестабильные онтологии» сформулирован в рамках Эссекской школы дискурс-анализа, к которой относятся не только основатели школы Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф, создавшие в Эссекском университете в 1982 году известную программу «Идеология и дискурс-анализ», но и представители следующих поколений теоретиков философии постмарксизма: Алетта Норваль, Джейсон Глинос, Дэвид Хоуардт, Яннис Ставракакис, Якоб Торфинг, Оливер Марчарт, Анна Мэри Смит, Лассе Томассен и др. Впервые концепт нестабильных онтологий введен Оливером Марчартом в статье «Отсутствие в сердце присутствия: радикальная демократия и «онтология нехватки» в книге «Радикальная демократия: политика между избытком и нехваткой» (2005) под редакцией Ларса Тондера и Лассе Томассена, где под «нестабильными» понимаются: 1) онтологии различия, 2) онтологии нехватки и 3) онтологии избытка, – а основным критерием введения данного понятия является критерий политического. Марчарт вслед за Лаклау и Муфф понимает онтологическое как политическое, в отличие от онтического, понятого как «политика».
В этом контексте философом, для которого философский дискурс является политическим за счет критерия онтологической «неразрешимости» как практик «двойного утверждения» или «двойной артикуляции», выступает Жак Деррида. Характеристикой «неразрешимости» Деррида наделяет и дискурс политического, в частности, дискурс демократии (в форме «грядущей демократии»). По этой причине Деррида оказывается методологически значим и для Лаклау с его модификацией концепта «онтологической неразрешимости» в концепты гегемонии и антагонизма, и для Марчарта с его вниманием к концепту политического в современных онтологиях, что и позволило ему обозначить их в качестве «нестабильных». Основными принципами нестабильных онтологий в современной философии, по мнению Лаклау и Муфф, являются:1) принцип радикального антиэссенциализма, 2) принцип радикального плюрализма и 3) принцип контингентности. Иначе говоря, нестабильные онтологии как онтологии нехватки, избытка и различия акцентируют контингентность, частичность и незавершенность, и в этом контексте не только категория бытия не является ни достаточным, ни необходимым основанием, но и субъект является контингентным, незавершенным, то есть фигурой «онтологической негативности».

Деконструкция вольфовской философии «достаточного основания» была начата ещё Кантом, а в 20 веке более всего связана с Хайдеггером и представителями философии постструктурализма. В обращении к представителям Эссекской школы дискурс-анализа мы хотим подчеркнуть формулировку Лаклау и Муфф, что хотя 20-й век в философии начался с «иллюзии основания» референта, феномена и знака, но на определенном этапе эта «иллюзия» исчезла. «Именно это случилось, – как считают Лаклау и Муфф, – в аналитической философии с работами позднего Витгенштейна, в феноменологии – с экзистенциальной аналитикой Хайдеггера и в структурализме – с постструктуралистской критикой знака». Марчарт напоминает, что само определение онтологии как науки о бытии имеет место лишь тогда, когда исследуются не те или иные подвиды бытия, но бытие-qua-бытие, а сам термин «онтология» появляется в начале 17-го века благодаря Вольфу. Именно Вольфом онтология определяется как metaphysica generalis, получив тем самым статус prima philosophia среди других метафизических дисциплин данного периода (таких как космология, психология и теология). В философии Нового времени, начиная с Декарта, онтология как дисциплина замещается эпистемологией, а Беркли и Кант осуществляют поворот к вопросу об условиях понимания бытия (кантовские «Критики») вместо вопроса о бытии. Только в 20-м веке можно наблюдать тот подготовленный Гегелем, Шеллингом и Ницше поворот, который можно назвать «возвращением к онтологии» и который осуществляет Хайдеггер. В то же время это «возвращение» фиксирует категорию бытия как «хрупкую и призрачную» в своей основе; поэтому Хайдеггера и Деррида Марчарт называет теоретиками «онтологий различия». По мнению Марчарта, хайдеггеровское понятие конечности возвращает философию к гегелевской диалектике Я и Другого, производя «антропологическую» теорию негативности, нехватки и желания, ставшую отправной точкой онтологий, которые он совместно с Тондером и Томассеном и называет «онтологиями нехватки», к теоретикам которых они в первую очередь относят Кожева и Лакана. По мнению Марчарта, Тондера и Томассена, онтология нехватки должна быть дополнена онтологией избытка и онтологией различия.
Родольф Гаше в статье в сборнике «Лаклау: критическое прочтение» (2004) артикулирует, что: 1) «философское понятие основания включает в себя понятие не-основания»; 2) основание в современной философии возможно только в форме апоретического [выделено мной. – С. Ж.]; 3) основание определяется через дерридианское понятие «неразрешимости», которое, по мнению Гаше, и делает философию философией, «открывая пространство собственно философского». В результате онтологическая негативность, понятая в терминах дерридианской «неразрешимости» как принципа современных онтологий, призвана не дать состояться акту онтической позитивизации основания, являющегося радикально отсутствующим в современном мире, который в «Предисловии ко второму изданию» книги «Гегемония и социалистическая стратегия» Лаклау и Муфф определяют как «глобализированный и управляемый информацией» мир по сравнению с тем, который в период первого издания книги в 1985 году они считали важным определить через критерий не столько отсутствия, сколько контингентности основания. Однако в медийном обществе надо говорить не столько о контингентности, сколько об отсутствии основания. Поэтому Лаклау и Муфф в предисловии ко второму изданию «Гегемонии» даже удивлены тем, что «большинство из того, что случилось с момента первого издания, произошло именно так, как мы и предсказывали, и вопросы, находившиеся в центре наших интересов тогда, сейчас приобрели еще большую значимость».
Именно Деррида, как известно, вслед за Эммануэлем Левинасом называет «онтологию как первую философию» «тиранией универсального» и «философией силы». Отсюда его известное определение философии как «радикальной негативности» или «негативности без утайки» [выделено мной – С. Ж.], смысл которой состоит в том, что «радикальная негативность не позволяет говорить о каком-либо сплетении со смыслом». Этот «абсолютный разрыв», сравниваемый Деррида с «безработной негативностью» Жоржа Батая, как раз и состоит в абсолютном «разрыве с рабством смысла». Деррида не раз подчеркивал, что идеей деконструкции обязан Хайдеггеру: «у меня даже есть амбициозное предположение […], что среди внимательных читателей Хайдеггера […] я занимаю такую позицию, которая позволяет в максимальной степени избежать однозначности». И действительно, что такое бытие в трактовке Хайдеггера? Это такая неуместная, нарушающая традицию философской рациональности избыточность новых смыслов «забытого бытия», обнаруживаемых Хайдеггером в философском дискурсе вновь и вновь, которую Лаклау и Муфф называют онтологической негативностью, которая не может быть редуцирована ни к одной из партикулярностей онтического как сущего. Однако Хайдеггер вновь и вновь совершает в отношении читателей его текстов ту опасную операцию дара, который всегда асимметричен, всегда «в одном пробеге двойного движения», взламывая любую явленность, в то же время оказывается условием явленности, одаривает нас против нашей воли избыточными смыслами, которые мы не хотели бы иметь.
Отсюда дерридианский тезис, что только отсутствующее основание способно обеспечить философию «бессмыслицей суверенной операции», поскольку «нарушает все спайки сымитированного дискурса». Элен Сиксу в интервью с Мирей Калле-Грубер подтверждает, что эта знаменитая дерридианская «неразрешимость» как «бессмыслица суверенной операции» была действительно свойственна Деррида в его стратегиях письма и жизни. Ведь только на первый взгляд кажется, что J.D., как она называет Деррида (известно, что они были близкими друзьями на протяжении всей жизни Деррида; именно ему она рискнула дать прочитать то, что посчитала возможным назвать «своим первым текстом»), хочет «обладать», «быть всем» в практиках письма, то есть обладать множеством мест, голосов, идентичностей. Однако, по ее мнению, Деррида никогда не является «обладающим» потому, что «никогда не знает», что он пишет, в чем и состоит его уникальная практика абсолютного «разрыва с рабством смысла», практика «бессмыслицы суверенной операции».
Джорджо Агамбен также подчеркивает, что философские концепты, чтобы быть пригодными для нового использования, также возникают исключительно в ситуации разлома мышления. Славой Жижек называет Канта и Гегеля в этом контексте философами параллакса. В качестве примера Жижек предлагает рассматривать изменение статуса «нечеловеческого» у Канта по сравнению с докантовской просветительской философией. У Канта в его «Антропологии», в частности, в ключевом различии между негативным и неопределенным суждением, Жижек обнаруживает парадоксальное понятие «нечеловеческого», вводящее различение, согласно которому «он не человек – это не то же самое, что «он – не-человек», при котором тот факт, что субъект определяется как «не-человек», означает не то, что он просто внеположен по отношению к человеческому, животному или божественному, а нечто совершенно иное – тот факт, что он не является ни человеком, ни не человеком, а отмечен каким-то ужасающим избытком, который, несмотря на отрицание того, что считается человеческим, неразрывно связан с тем, что значит быть человеком. «И, возможно, – предполагает Жижек, – нужно отважиться выдвинуть гипотезу, что кантовская революция привела как раз к этому изменению: в докантовской вселенной люди были просто людьми, разумными существами, борющимися с избытком животных влечений и божественного безумия, тогда как только с Кантом и немецким идеализмом избыток, с которым велась борьба, стал абсолютно имманентным, ядром самой субъективности (именно поэтому в немецком идеализме метафорой основной сути субъективности стала ночь, «мировая ночь», в отличие от просвещенческого понятия света разума, борющегося с окружающей тьмой)». В этом контексте диалектический метод Гегеля, по мнению Жижека, необходимо понимать не в контексте представлений об отчуждении, утрате изначального органического единства и итогового возврата к нему на более высоком уровне, а совершенно иначе – как осознание преимущества внутреннего антагонизма: как признания имманентности параллакса в нестабильных онтологиях.
К теоретикам нестабильных онтологий относится, по мнению Тондера и Томасена, и Жиль Делёз, названный Аленом Бадью «восторженным мыслителем путаницы мира»: ведь именно «Делёз предлагает различать между теми, для которых смысл должен открываться в каком либо истоке (не важно, божественным или антропологическим) и теми, для кого сам исток является неким видом нонсенса». Но если основанием, «истоком» философии является нонсенс, то возникает то искомое Делёзом «желание множественного», то «сосуществование миров», которые никогда не имеют и не могут иметь «общего правила».
Вместо основания Делёз вводит в современную философию «кочевой номос временных актуализаций», когда вопреки притязаниям репрезентативной философии, «поиск истины» у Делёза заменяется «логикой смысла», по мнению Бадью, тесно связанной с практиками «власти лжи». Во-первых, это не практики суждения, а повествования (поэтому Бадью говорит о «прозе Делёза»), которые, с одной стороны, всегда являются фальсифицированными, с другой, – именно из-за модуса фальсификации «разрушают иерархическое соотношение образца и его имитации». Во-вторых, «власть лжи» у Делёза обеспечивает эффект, когда «актуализация потенциального всегда создает расходящиеся линии вне подобия».
Отсюда у Делёза и Деррида, как у теоретиков отсутствующего основания, особая роль апории в философском дискурсе: ведь апория еще со времен Платона, по мнению Бадью, является «пропуском к истине как абсолютной неразрешимости».
Одним из теоретиков нестабильных онтологий является Джудит Батлер, уже в своей первой книге «Субъекты желания: гегельянские рефлексии во Франции в 20-м столетии» (1987), определяющая философию Гегеля через концепт желания, а само желание как понятие, базированное на изъятом основании: ведь желание определяется ею через потерю желания (например, изъятого гомосексуального желания в мире «гетеросексуальной принудительности»). Как замечает и Лаклау, у Гегеля «идентичность никогда не является позитивной и закрытой в себе, но конституируется как переход, отношение, различие». В результате Батлер повторяет перформирующий апоретичную «логику дара», жест Деррида или перформирующий «двойную артикуляцию» жест Делёза, не позволяющий состояться простому отказному жесту, неизбежно возвращающему нас к традиционной, бинарно организованной философской понятийности. Поэтому вместо того, чтобы позиционировать себя в рамках дискурса философии, Батлер подчеркивает, что она пишет не «философию», но «философски». В этом смысле Батлер – вслед за Деррида, Делёзом, Фуко, Лаканом, а также феминистскими теоретиками – считает, что аффект с необходимостью включен в философскую понятийность. Отсюда её известный тезис о «мышлении в терминах тела»: ведь жить, по мнению Батлер, – это всегда жить в ситуации прекарности, ненадежности, хрупкостности, то есть рождения, смерти, болезни как необходимых свойства тел, которые не могут мыслиться вне их конечности и вне зависимости от того, что является для них внешним. Поэтому мы всегда связаны с другими, причем, не только посредством сети аффективных связей продуктивного желания, как считал Делёз, но также и посредством различных нежелаемых аффектов, зависимостей и соседств, которые вполне могут иметь амбивалентные психические последствия, включающие связи агрессии и желания, изучаемые, в частности, Мелани Кляйн. И если «я» сформировано через аффект пассионарной привязанности, то почему, спрашивает Батлер, мы настаиваем на той нейтральности философского мышления, которую Деррида называл «тиранией смысла»?
По критерию «радикального отсутствия основания» противопоставляются: 1) эссенциалистские и 2) антиэссенциалистские онтологии. Если эссенциалистские онтологии базируются на понятой рационально логике основания, то антиэссенциалистские, в частности, онтология гегемонии Лаклау и Муфф, определяются на основе изъятого основания, на вышеназванных принципах отсутствия референции и на перформативных практиках «смещения значения». Для того, чтобы подчеркнуть отсутствие основания в антиэссенциалистских онтологиях, Алетта Норваль обращается к языковым тропам и грамматике Витгенштейна; Вильям Коннолли – к культивированию опыта контингентности и экспериментальному отделению концепта «я» от концепта идентичности; Джэймс Талли – к «практикам свободы» вместо «теорий справедливости» Роулса (поскольку любые «теории справедливости» базируются, по мнению Талли, на кожевианско-гегелевской борьбе за признание). Поэтому отнюдь неслучайно Лаклау и Муфф во втором издании к «Гегемонии и социалистической стратегии» называют Деррида и Лакана в качестве методологов постмарксистского дискурс-анализа. Не говоря о непосредственных контактах с Деррида (в 1993 году в Международном философском колледже в Париже состоялся симпозиум под руководством Шанталь Муфф, в котором приняли участие Лаклау, Деррида, Рорти, Кричли и др.), Деррида и Лаклау прямо сравниваются Томом Льюисом по критерию «дисцилляции», которой они оба подвергают онтологию.
Что обычно признается рациональными основаниями в эссенциалистских онтологиях? Это полезность как принцип рационального выбора, теории общественного договора, теории коммуникативного действия и др.; именно эссенциалистские онтологии являются основой для современных делиберативных теорий демократии, в основе которых лежат принципы рационализма и объективизма. В то время как в антиэссенциалиских нестабильных онтологиях именно «радикальное отсутствие основания» становится «отправной точкой» не только перформативных актов мышления, но и тесно связанного с ними политического действия. По определению Шанталь Муфф, суть антиэссенциалистских онтологий состоит в том, что они указывают на пределы рациональности, более того, на «страсти и аффекты» как аффективное измерение онтологии: только в том случае, если мы допускаем, что в основе онтологии лежат «страсти и аффекты», мы, по мнению Муфф, действительно сможем говорить о нестабильных онтологиях, существующих «без опоры на некие незыблемые основы».
И хотя представители так называемого «лакановского подхода» в Эссекской школе дискурс-теории Джейсон Глинос и Яннис Ставракакис в интервью с Лаклау в 2010 году упрекают его и Муфф как раз в недостатке аффективного измерения в онтологии (по их мнению, у них преобладает «сигнификативное» измерение), однако Лаклау считает, что уже в «Гегемонии и социалистической стратегии» аффект понимается не как нечто внешнее по отношению к сигнификации, но как ее внутренний компонент, так как аффект может конституировать себя только на основе сверхдетерминации цепи означающих.
Что обеспечивает то «теоретическое вторжение» Лаклау и Муфф, которое они называют более адекватным по отношению к современным реалиям, нежели тот интеллектуальный аппарат, который сопровождает сегодняшние «рассуждения о политической субъективности, о демократии и об основных направлениях и последствиях глобализированной экономики»? При ответе на этот вопрос они обращаются к гуссерлевскому различию между «седиментацией» и «реактивацией», делая ставку именно на процесс реактивации: реактивация в ситуации фундаментального отсутствия основания должна показать не видимость, но «непредвиденность [выделено мной. – С. Ж.] синтеза», фактически, обеспечить ту непредвиденность двойной артикуляции, которая не позволяет состояться дерридианскому «рабству смысла» и вместо классической онтологии обеспечить, например, «онтологическую негативность» делёзовского «кочевого номоса». Как пишут Лаклау и Муфф, «от Витгенштейна мы знаем, что нет такой вещи как «приложение правила» – пример приложения сам становится правилом».
Обращение к Витгенштейну как одному из методологов постмарксизма вызвало критику со стороны классических теоретиков марксизма – обвинение Терри Иглтоном Деррида в том, что в «Призраках Маркса» он перформирует «марксизм без марксизма», в той же степени относится и к постмарксистской философии Лаклау. Как формулируют сами Лаклау и Муфф, «наполненность классовых идентичностей классического марксизма оказалась замещённой гегемоническими идентичностями, сформированными через не-диалектическую медиацию».
Однако с обвинениями в отсутствии политического измерения в нестабильных онтологиях не согласен Марчарт. Для него, как уже сказано, критерием нестабильных онтологий как одновременно онтологии нехватки, онтологии избытка и онтологии различия является не критерий онтологического, но критерий онтического: ведь из одной и той же онтологии возможны различные онтические политические следствия. По его мнению, «онтологии избытка», когда феномен позитивности или сверхизбыточности бытия заявлен как онтологически первичный по отношения к феномену нехватки и негативности, могут иметь катастрофические последствия, если превращаются в «вульгарный делёзианизм» или «вульгарный негризм»; и та, и другая модификации, по мнению Марчарта, чреваты фашизмом или террором. «Онтологии нехватки» следствием могут иметь онтологический нигилизм, следующий из теории антропологической негативности. Отсюда тезис, который Марчарт определяет в перспективе, называемой им «постфундацинализмом» : устойчивое основание никогда не будет и не должно быть достигнуто в рамках радикальной и плюральной демократической политики, а всякая демократическая теория должна, по его мнению, делать ставку на различие до альтернативы присутствие–отсутствие, которая не позволяет достичь ни полного присутствия (тотальности), ни полного отсутствия (радикальной нехватки). Этот тезис Марчарт разделяет с Тондером и Томассеном, интенция которых состояла в том, что они стремились к переопределению того, что они называют онтологическим воображаемым избытка и онтологическим воображаемым нехватки. Оба этих воображаемых соответствуют постмарксистской идее радикального различия и критики конвенциональной концептуализации универсальности и идентичности. Однако для Тондера и Томассена, как и для Марчарта, по-прежнему открытым остается вопрос об особенностях постмарксистского философского анализа в рамках современных нестабильных онтологий. Например, должен ли он начинаться с уровня сигнификации или с сети материальных воплощений? Или какими должны быть базированные на теории нестабильных онтологий политические практики – практиками гегемонических констелляций (онтологии нехватки) или никогда не прекращающимися практиками плюрализация (онтологии избытка)? Тем не менее Тондер и Томассен согласны с Лаклау и Муфф в главном – нестабильные онтологии должны базироваться на дислокации любых идентичностей и признавать различие между тем, что они есть и что они не есть, а также на дерридианском проекте незавершаемости демократии как политической практики «грядущей демократии» и теории гегемонии.
Теорию гегемонию Лаклау и Муфф интерпретируют не как теории доминации или грамшианской «гегемонной борьбы», а как теорию онтологической лакановской point de capiton, нодальной, узловой точки, обеспечивающей всегда контингентный и не подлежащий позитивизации лакановский финальный шов (suture) партикулярного элемента с «универсальной структуризацией в пределах определенного дискурсивного поля». В результате Лаклау и Муфф обнаруживают следующий «гегемонистский парадокс»: состояние гегемонии определяется «несоизмеримостью» партикулярного и универсального в ситуации, когда «партикулярность берет на себя функцию представительства универсальности, радикально несоизмеримой с партикулярностью. В таком случае гегемония как дискурс и практика является дискурсом и практиками метонимии; Делёз называл такой тип репрезентации парадоксом «ложного претендента». «Гегемонистский парадокс» обусловливает то нарушение «спайки» смысла, свойственное философии Канта, Гегеля, Делёза, Лакана или Деррида: ведь измерение «несоизмеримости» в понятии гегемонии нарушает классические отношения тождества, обнаруживая мир «без опоры на некие незыблемые основы». Что остается субъекту нестабильных онтологий в ситуации нарушения логики тождества как «спайки» смысла? Только одно – продолжать мыслить и действовать в ситуации онтологической нестабильности, так как только «гегемонистское» мышление и «гегемонистское» действие оказываются действительно «парадоксальными» и поэтому продуктивными: ведь более глубокие, «гегемонистские» уровни контингентности требуют таких же непредсказуемых гегемонистских артикуляций, которые являются еще одним способом сказать, что момент реактивации, в отличие от момента седиментации, есть ни что иное, как акт возвращения к основанию, обнаруживающему свой исток и мотивацию только в собственном отсутствии.
Поэтому Лаклау и Муфф предлагают рассматривать гегемонию как «измерение структурной неразрешимости» и теорию решения, принимаемого в траектории: 1) неразрешимости, 2) непредсказуемости и 3) контингентности – говорить «о гегемонических трансформациях» можно только в том случае, если учитывать, что они зависят от контингентных артикуляций, существующих в форме «двойной артикуляции», а не от сущностей за пределами контингентного поля двойной артикуляции. В результате отнюдь не «классовый интерес», в отличие, например, от классического марксизма, является предшествующим практикам двойной артикуляции, но именно практика двойной артикуляции ретроактивно создаёт те «интересы», которые требуют собственной репрезентации. В этом смысле измерение политического Лаклау и Муфф понимают как измерение непредсказуемости и автономизации, которое в условиях постфордистского капитализма более видимо, чем во времена Грамши.
Вместо отношений договора, гегемония, как универсальность, возникает как результат специфической диалектики: 1) логики различия и 2) логики эквивалентности. Это диалектика, посредством которой определенная партикулярность, не прекращая оставаться таковой (логика различия), принимает форму репрезентации, полностью не соизмеримой с этой партикулярностью универсальности, в то же время преодолевая в цепи эквивалентности пределы своей партикулярности (логика эквивалентности). В результате одновременности функционирования логики различия и логики эквивалентности гегемония у Лаклау и Муфф оказывается «нестабильной универсальностью»: во-первых, она существует в непреодолимом напряжении между универсальным и партикулярным и, во-вторых, её функция универсальности не воспринимается раз и навсегда, а, наоборот, постоянно пересматривается.
Как уточняет Фред Делмейр, понятие антагонизма Лаклау и Муфф также используют с целью указания на внутренний предел любого порядка, воспринимаемого в качестве данного: ведь логика антагонизма характеризует логику «само-опровергаемого идеала», поскольку сам момент реализации антагонизма всегда совпадает с его распадом и процессом формирования очередной «новой неразрешимости» – по аналогии с функционированием «объекта маленькая а» в логике трансцендентального означающего Лакана. Логике антагонизма как одновременного существования противоположностей соответствует логика высказывания как double bind, то есть «двойной артикуляции» как послания двух противоречащих высказываний одновременно.
«Негативность – это, конечно, не новое явление» в философской традиции в целом, -замечает Ставракакис; вслед за Лаклау он уточняет, что негативность всегда «сигнализирует об уязвимости и случайности каждого феномена, кажущегося позитивным и обеспеченным». Соответственно логика негативности означает логическую способность мыслить разрыв (называемый по-разному: Деррида – различанием (differаnce), Жижеком – параллаксом, Делёзом – дизъюнктивным синтезом и т. п.) между символической реальностью субъекта и всегда ускользающим реальным, которое мы пытаемся описать или репрезентировать (пытаемся овладевать им, уточняет Ставракакис), но которое всегда является отторгаемым остатком или невозможным присутствием по ту сторону мыслимого, или описываемого. В то же время Ставракакис считает мышление в терминах нестабильных онтологий возможностью современной теоретической рефлексии, а не отказом от нее.
В отказе от теоретической рефлексии Ставракакис обвиняет дискурсы, называемые им утопическими, суть которых состоит «в страхе встречи с негативностью» и стремлением обрести какой-либо другой, неизбежно позитивный порядок, «уничтожающий негативность раз и навсегда». По мнению Ставракакиса, измерение утопического свойственно, несмотря на её «параллаксность», философской логике Жижека или, несмотря на онтологическую «множественность матемы», логике Бадью: ведь оба они совершают, по мнению Ставракакиса, отказной жест, чреватый нарушением «логики двойственного», потому что в обоих случаях имеет место «героическая попытка реконституировать позитивность» только как одну сторону гетерогенной реальности double binde. В случае Жижека, считает Ставракакис, это утопизм артикуляции анти-капитализма как бинарной оппозиции капитализму, в случае Бадью – утопизм «подлинной этики» как слишком простая (поскольку чревата квази-религиозной риторикой) бинарная оппозиция по отношению к «морализму» традиционного гуманизма. Ставракакис ссылается на мнение Дианы Кул, что «негативности нельзя давать позитивных коннотаций», так как «назвать негативность означало бы разрушить ее: ведь «сделать негативность позитивной – означает потерпеть неудачу в момент кажущегося успеха».
Таким образом, логика негативности, свойственная нестабильным онтологиям, должна учитывать, что, по словам Лаклау, каждый дискурсивный порядок имеет такой «избыток» (например, хайдеггеровскую избыточность «забытого бытия», делёзовскую «путаницу мира», дерридианскую «бессмыслицу суверенной операции», или гегемонию как «нестабильную универсальность» Лаклау и Муфф), который является «необходимым элементом» любого дискурса, обеспечивая в результате «невозможность для каждого данного дискурса претворить в жизнь финальный шов». Умение фиксировать лакановский финальный шов, дерридианскую неразрешимость, делёзовский дизъюнктивный синтез или онтологическую негативность в дискурс-анализе Лаклау и Муфф, которые всегда функционируют как открытость, как условие невозможности стабильного значения любого, в том числе философского дискурса, и есть основная задача теоретиков нестабильных онтологий.