Журнал "ТАМЫР" Выпуск №48 (2019-2020), Свежий номер, СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО

Малика Илахунова. Мен ояндым

Монопьеса

Действующие лица:

Асхат – собровец, молодой, лет 25

Абликим Акмуллаев. Узник-ремикс, 2005 https://www.youtube.com/watch?v=AUSy6cdOXxU

В центре стоит мужчина, сотрудник СОБРа, на вид ему лет 25. Повсюду валяются пластиковые бутылки, газеты. За спиной большой экран, где показывают кадры с митингов и беспорядков в городе.

АСХАТ. Мне всегда хотелось радовать маму. Я ее очень сильно люблю. Ну разве я виноват, что все вышло так? Это просто моя работа. Нам сказали, сработать быстро, жестко, а я что? Поступил приказ, и я его выполнил. Это моя работа. Я тащил эту девушку в белом платье в автозак, она кричит, отпустите, что вы делаете! А сама легкая, как перышко, еще ногами упирается, а ноги смешные у нее, тонкие, как у козочки и носки розовые в голубой горошек. Потом подошел Бека, старший и как дал ей затрещину, она обмякла вся и стала вдруг такой тяжелой, словно туша дохлого осла. Мы втроем дотащили ее до автозака и бросили внутрь.

Потом был еще один. Кричал, за кого вы боретесь, вас завтра также повяжут, опомнитесь, мы один народ! Но по мне этот шум зря, кричит, плюется, правильно его Марат огрел дубинкой, пусть знает. Сильный попался гад, вырывался, в челюсть мне заехал, а я шлем не стал надевать, думал, ну что мне будет? Там одна молодежь, хипстеры, да старики и женщины-истерички. Так вот, он заехал мне, глаза у него бешеные, рот кривит, кричит, плюется. Впятером еле затолкали.

А потом пошли «одуванчики». Самые сложные. Это женщины и бабки. С ними большой общественный резонанс бывает. Народу их жалко. А чего жалеть, они преступный элемент, шкуры продажные, если говорить по-простому. Хреновы провокаторши! Ойбай, кричала одна, сынок, что ты делаешь! Мои очки, я уронила очки, я не вижу ничего! Какой я ей сынок, тьфу! Очки разбитые ее потом вслед ей кинул. У моей матери такие же, поэтому и поднял. Только из-за уважения, а так не стал бы…

Вчера баба вены вскрыла в автозаке. Что началось! Такой кипиш поднялся! Она руку из окна высунула, а кровь бьет фонтанчиком, словно и не кровь это вовсе, а гранатовый сок. Скорая вовремя приехала, перевязали ее, забрали, сказали артерию задела.

Так это она случайно! Я знаю таких, в прошлом году была дамочка, тоже вены резала, постоянно в одном и том же месте. Специально, на камеру, размахивала своей культей перед иностранцами. А те, такие, вот ду ю вонт? Типа, какие у вас требования. Какие у нее требования, там харя в три казана. Марат правильно тогда сказал, может сломаем ей руку, раз она ей не нужна.

Забирали всех. В первый день даже немного жалко было. Этих девиц громких, нарядных, с айфонами в руках. Как они себя называют? Оян, казах. Какой оян, у них один телефон, как моя зарплата. Уят, а не оян! Все такие разодетые, у одной айпад, у другой макбук, приехали из-за границы и по ихнему хотят. У нас так не будет! Зачем народ с толку сбивать. И все снимают, снимают, на свои телефончики. Я так думаю, они реальной жизни не знают. Только то, что в телефоне, тем и живут. Инстаграмами всякими. У кого больше лайков. Но мы знаем, как работать. Мы телефончики у них первым делом отобрали, без него они бессильны. Просто открывают рот, как выброшенная на берег рыба! Настоящая умора!  

В первый день не так много было задержаний. Ну там человек двадцать, максимум. Мы же не изверги, нет. Сначала разобраться пытались, кто такой, зачем пришел, что хочет. Там же ходят сторонники этого олигарха, мошенника. Призывают к беспорядкам, а как начинается замес, так в кусты. Обычные работяги попадают. Жалко их, конечно, видно, что из последних сил семьи тянут, но тоже головой думать надо! Зачем идешь, если у тебя дети, завтра дубинка в башку попадет, кто кормить их будет! аай!  Мал, темный мал!!!

Я одному такому говорю, ты че с ними, с этим миллионером, который сейчас на пляже загорает! Он сразу сливается, ноет, баурым, отпусти, не виноват я, просто за хлебом вышел.

Ага, за хлебом, как же!

Нет, все-таки в первый день тихо было. Мы ходили по площади, там матери с детьми, молодежь, влюбленные. Я вспомнил, что в 17 лет тоже так гулял. С Айкой. Приехали из аула на экзамены. Я когда Алматы впервые увидел – охренел! Такая мощь в городе, такой ритм, машины вжик-вжик, туда-сюда, все нарядные, смотрят свысока, а еще этот звук. Цок-цок. Так девушки каблучками стучали по брусчатке. У нас в ауле какие каблуки! Галоши, сапоги, летом сандали, шлепки, вот и вся обувка. А перед кем цокать? Перед грустными коровьими мордами?

В Алмате даже деревья шумят иначе, не как у нас. Словно шепчут, будто мамин голос. Я головой крутил и хотелось всех обнять, прохожих, собак, фонарей.

Вот такое внутри меня чувство было!

Тут эта, Асхат, ты куда, пойдем, скоро апай келеды, Асхат.

Айка, значит. Нет, не то, чтобы она нравилась мне или тем более моей девчонкой была! Просто она сама всегда рядом ходила, на полтора шага позади, голова опущена, две косы стекают на плечи, а голос тихий. И сама бледная, словно из бумаги. Семенила рядом, Асхат, Асхат.

И тут как увязалась за мной, не пойму! Ну пошла и пошла, не прогонять же. Тем более что-то подсказывало мне, что она не ушла бы. Так и шли вместе, я оглушенный городом, звуками, девушками и Айка, что она там разглядывала на шкуре асфальта, кто ее разберет.

Значит, гуляли мы по этой самой площади, я думал, познакомлюсь с какой-нибудь девчонкой. Они городские взрослые говорят, не то, что наши недотроги. Какой там! Они на меня, как на пыль под ногами смотрят. И тут такая злость взяла! Ну, покажу, подумал, вам всем, вы еще в ногах у меня валяться будете!

Схватил Айку за руку и потащил, сначала мороженое, потом карусель, лимонад. Я тогда кажется впервые ее смех услышал, нежный такой, словно стекляшки на люстре в ДК звенит.

Ты меня любишь, Асхат, да? И глядит, как котенок из мультика. Внутри что-то дернулось, я к такому не привык. Рассмеялся в лицо и хвать ее за грудь. Говорю, дашь Айка, еще сильнее любить тебя буду.

Она охнула, всхлипнула и застыла, словно я ее смертельно ранил.

А я то ничего такого делать не собирался, сам не знаю как это вышло. Да по честному, у нее и хвататься то было не за что, так две урючины,  кураги.

Айка уставилась в землю и слезы у нее капали, как дождик.

А что сейчас они сделали с площадью? Кричат, машут кулаками. А такое ведь хорошее место было, деревья, фонтаны, красивые девушки. Эх!

Нет, к вечеру, конечно, народу стало больше. Стекались и стекались, казахи, русские, молодые, старые. Откуда только брались! Так иногда по городу проедешь, нет никого, а здесь разом такая толпа. Пестрая, злая, словно единое целое. Один организм, большой разъяренный слизень.

Старший командовал, не давать спуску, всех брать, лупить, пусть знают, что беспорядки будут пресечены сразу! Никто сюсюкаться с ними не будет!

А внутри тебя уже такой жар. Нехороший, распаляющий. Ты не видишь никого перед собой, хватаешь того, кто рядом. И чем сильнее они отбиваются, тем горячее внутри. Кровь стучит в висках, а кулаки сами сжимаются. На тебе, на, отвешиваешь удары, а сам дрожишь от нетерпения, от того, что люди такие мягкие, такие слабые. В глазах пелена, я только слышал крики, стоны, но кто были эти люди я не знаю. Сколько тогда затолкал в автозак? Не помню.

Только запах помню – распаленных борьбой и жарой тел.

А потом все смешалось. День второй, третий. На улицах толпы недовольных, митинги, как взрывы, то тут, то там. В автозаках уже мало места, возим на пассажирских автобусах. Шторки задергиваем, чтобы с улицы ничего не видно было.

Задерживали тогда уже всех, кто ел мороженое на скамейке, проходил мимо, фотографировал. «Каждый из них может быть преступником», – говорил старший. А я так думаю, он просто нас успокаивал. Но нам было уже плевать – у нас был приказ, а еще это чувство власти. Такое пьянящее, будто ты бог. Я никого из них не жалел, это было мясо. Фамилии в блокнотике у старшины.

Старшина смешной, говорит приехал из столицы. Освоиться не успел, а его выдернули. Записывал фамилии каждого, а сам зевает, сочно, сладко так, словно он не в РУВД, а в ауле на топчане.

Балтыбеков, Барибаев, Тогжанов, Караулов, Нестеренко, Полипова, Миязбеков…

Миязбеков! Я аж подпрыгнул, когда услышал. Попытался найти его лицо в толпе задержанных. Этот? Нет, слишком толстый. Вон тот, в полосатой рубашке? Слишком старый. Вот же он! Котакбас! Шошка!

Я ненавидел его. Рябой черт! Он бил меня, обзывал, унижал, а теперь вон сидит, красавчик. И я могу сделать с ним все, что захочу. Избить, заморить голодом, помочиться. Кто меня остановит? Кто вообще узнает об этом?

Похудел, глаза бегают, видно, что боится. Правильно, бойся.

Он меня не узнал. Я подошел к старшине, переговорил по-тихому, Миязбекова вывели.

Он сначала обрадовался, думал его отпускают. Руки за спину, говорю. Что происходит, кричит он. Я ткнул его в спину дубинкой, мол иди и заткнись.

Мы зашли в подсобку, из освещения – только оранжевая полоса на полу. Я сразу в живот ему – на! Он согнулся, упал на колени. А у меня уже все, запала нет. Когда шел, думал разнесу, убью, гада, за все отомщу. За все мое детство, за все унижения.

Миязбеков поднялся, тяжело дыша, вижу хочет броситься на меня, а самому страшно. Так мы стояли и смотрели друг на друга, как два хищника. Потом лейтенант пришел, позвал.

Я вышел покурить, за воротами РУВД шумно. Беснуются эти защитники, активисты. Тьфу, лучше бы снова нас на улицы отправили, чем так. Усиление, блядь!

Третий день магазины и  кафе не работали. Всех задержанных свозили в область. Мест в СИЗО не хватало.

А толпа все прибывала и прибывала. Мы военную технику в город, а они выходят с голубями. Мы ставим усиление через каждые пять метров, они идут и держатся за руки.

Мы стоим с щитами, а они бросают в нас одуванчики.

Я уже запутался, а кого я защищаю, если всех пересадил? Кто остался то?

Командир неумолим, берите всех, они все дестабилизируют ситуацию в стране.

И школьников, спросил я. Всех! Всех! Всех! Закричал он и вдруг рухнул на пол. Говорят сердце.


 Я стал плохо спать. Мне снятся лица. Много, много. Но  разобрать их не могу, они просто пятна. Я щурюсь, всматриваюсь, а там сплошной хлебный мякиш.

А вот мама  больше не снится. Мне кажется, она сердится. Я хочу уткнуться ей в колени, как делают дети в кино и все-все рассказать.

Как я устал, что больше ничего не понимаю в своей работе, как стал таким. Апа, а помнишь, начал бы я, как мы мечтали, что я стану учителем?

Нет, я сказал бы ей другое, самую страшную свою тайну. Апа, я вор, я предатель, я обокрал своего друга.

Балашка. Мы вместе приехали в Алмату, работали в магазине электроники, он хороший был парень. Собирал вокруг себя бродячих собак, каждую псину называл Актоз, хоть кобель, хоть сука она. Кормил. Приют мечтал построить. Откладывал на специальную карточку деньги.

А потом утонул.

Мы искали его с волонтерами, спасателями, коллегами и все это время мне  кожу жгла его карта. Там было не так много. 300 тысяч. Я знал пароль, а о карте никто не знал.

Из родных у него только ажека.

Я украл деньги. Зачем они ей, ему? Ему вообще уже плевать. Вот стану бизнесменом, тогда построю приют, назову Актоз. Вот так я думал. Вот так я успокаивал совесть.

А кем я стал? Ни учителем, ни бизнесменом. Бродячим псом.

Наш новый командир зверь. Никого не щадит. Возим людей партиями. Что с ними потом? Как они там?

Схватили апашку, она яблоками торговала. Ее-то зачем, говорю? Командир отвечает – положено, давай веди. А она, куда ты сынок, что я сделала? Я хотел ему высказать, а потом понял, что он не услышит. Я сам себя не услышу.

Взял старуху под локоть, поволок, еще и ведро с яблоками ее пнул.

Утром Мара прибежал, кричит, командир, у нас ЧП! Мы бегом на площадь. Я думал, вдруг они там сжигают себя или режут. Как потом отвечать!

А на площади в ряд стоят пианино, десять штук или больше. Крышки открыты, на них пустые плакаты.

А улица вся грязная, валяются бутылки, осколки, газеты там, какие-то желтые башмаки и среди всего этого пианина.

Пикет пианинов.

Мы начали оглядываться друг на друга, самим смешно. Али хотел селфи сделать на фоне, а командир каак заорет.

Арестовать! Задержать! Немедленно!

“Как же можно пианино задержать?” Быстро! Шевелитесь! Орет он. Посмешищем меня захотели сделать!

Ну, мы вчетвером налегли на пианино, а оно то тяжелое зараза.

Вокруг нас толпа собралась, снимают на телефоны и ржут. “Наша доблестная полиция арестовывает фортепьяно! Уже не знают кого сажать! Люди кончились, теперь вот за музыку взялись!” Такое со всех сторон сыпалось и камеры телефонов, как стрелы на нас направлены.

Мы пианино тащим, кажется уже километр пронесли, а на самом деле совсем чуть-чуть. При каждом неловком движении оно издает звуки, басовитый таннн, звонкий дынь. Итак, с разных сторон. Пианин то много.

“Командир, а ты давай его дубинкой! Дубинкой! За неповиновение!”

Смех кругом, на нас пальцем тычат. И тут командир взял одного зеваку и начал трясти, я не клоун! Ты понял?! Этого парнишу начал защищать рядом пенсионер. Отпусти, говорит, иди вон лучше, пианино сажай!

Командир ударил старика в лицо.

И потом как-то быстро все завертелось. Полетели бутылки, а у нас инстинкт. Наши в толпу. Я вижу, как командир пинает того зеваку. У меня в глазах потемнело, свело скулы, ничего не соображал. Прыгнул командиру на спину. Кто ты, заорал, а я кто?! Не хочу больше так! Ты пес! И я пес! Актоз! Актоз!


 А потом знаете, я увидел людей. Там в автозаке, когда вместе с ними трясся. Они, наконец, обрели черты. У одной родинка над губой, у второго глаза зеленые.

Но это не точно, я плохо вижу, левый совсем заплыл. Челюсть кажется сломана. Но это ничего, заживет как на собаке. Ой, смеяться больно!

А мы здесь как в ковчеге. Все вместе.