Альманах «ТАМЫР» №5 сентябрь-декабрь 2001 г., Читать онлайн

Артюр Рэмбо и Поль Верлен в переводе Жаната Баймухаметвоа

ДИАЛОГ

Артюр Рэмбо и Поль Верлен

Предлагаемые здесь вниманию любезного читателя стихотворные переводы двух поистине знаковых фигур французской поэзии XIX столетия Поля Верлена и Артюра Рембо представляют собой попытку переводчика, во-первых, по возможности с фотографической точностью воспроизвести вербальный и смысловой «ландшафт» оригинального текста, избегая при этом никому не нужных усилий, направленных на сглаживание «шероховатых поверхностей» и выпрямление смысловых линий, во-вторых, предложить читателю такой способ прочтения литературного текста, при котором ощущение временного отстояния нашего современника от автора было бы сведено к минимуму.
Поль Верлен и Артюр Рембо — это прежде всего наши современники, если исходить из присущего всем нам «трагического» мировоззрения рубежа веков, при котором события «мирового масштаба» воспринимаются уже не как трагедия в пяти актах, а как бесконечный повседневный фарс, разыгрываемый неким хитроумным режиссером бездарного сериала.
Верлена и Рембо связывали не только жизненные обстоятельства, сделавшие их изгоями. Их, прежде всего, связала взаимная симпатия, основанная на гениальном прозрении, что «Карфаген должен быть разрушен». Это прозрение способствовало тому, чтобы один из них, в итоге, превратился в отпетого алкоголика, а другой — в бизнесмена-неудачника.
Сопрягая стихотворения этих поэтов, автор и переводчик нижеследующей подборки также надеялся снискать уважение со стороны читателя, для которого слово «дружба» — не пустой звук.

Жанат Баймухаметов

Поль Верлен. Закаты. Изнеможенье

Поль ВЕРЛЕН (1844 — 1896)

Из сборника «Грустные пейзажи»

Закаты

Мягкие зори,
Кругом облака,
В этом просторе –
Закатов тоска.
В сердце, во взоре –
Забвенья река,
Слаще, чем горе,
Закатов тоска.
Сны с зарубежья
Закатам сродни
На побережье.
Фантомов огни
Бродят, как прежде,
Как будто они
Закатам сродни
На побережье.
***

Из сборника «Мудрость»

Сон мрачный входит вдруг
В моё существованье:
Надежда, спи, мой друг,
Усните все желанья.

Мой взор покрыла мгла,
Не разбираю больше
Границ добра и зла…
Истории нет горше!

Я – колыбель, я – свод
Пустой могильной ниши:
Не будет пусть забот,
Прошу вас, тише, тише!

Из сборника «Далёкое и близкое»

Изнеможенье
Жоржу Куртелину
                  
Я та Империя в момент её крушенья,
Что взглядом провожает варваров лихих,
При этом, сочиняя вялый акростих,
Где в слоге золотом царит изнеможенье.

Густой тоске в душе нет завершенья.
Там, говорят, кровавый бой не стих.
В желаньях слабым стать, чтобы отринуть их,
Не требовать, чтоб жизнь была чуть совершенней!

На время умереть не мочь и не желать!
Всё выпито! Батилл, со смехом ты расстался?
Всё съедено! И ничего уж не осталось.

Лишь глупый стих, в огне которому пылать,
Лишь беглый раб, до вас которому нет дела,
Лишь смутная тоска, которой нет предела!

Перевод с французского Жаната Баймухаметова

Артюр Рембо

(1854 – 1891)

Моя богема

Я брёл, сжав кулаки в разорванных карманах;
И клочьями свисал с меня дырявый драп;
Я шёл под небесами, Муза, как твой раб,
Мечтая о любви, покруче всех романов.

Дыра огромная была в моих штанах.
Я, Мальчик-с-пальчик, брёл, всё рифмы возглашая.
Приютом мне была Медведица Большая.
Шептали нежно мне созвездья в небесах.

И я всё слушал их, присев у придорожья,
В ночь сентября, когда слезинки божьи
Вином живительным спадали с облаков.

Когда, слагая стих, среди видений странных,
Как струны теребил я боевые раны
Моих истерзанных и жалких башмаков.

Пьяный корабль

Спускаясь по реке бесстрастной, я, похоже,
Стал независимым от всяких бурлаков:
Мишенью сделал их крикливый краснокожий
И украшением расписанных столбов.

Мне были нипочём ни члены экипажа,
Ни ткань английская, ни Фландрии зерно.
Шумиха с бурлаками кончена, отважно
Я по теченью плыл, куда хотел давно.

В ту зиму вдруг от буйного прибоя
Сбежал я, став глухим, как детские мозги,
Так полуостровов движение любое
Не столь торжественно, где не видать ни зги.

От бури получил, восстав, благословенье.
Плясал ночей десяток пробкой вдоль морей,
Зовущих грузчиков для жертвоприношенья.
Плясал вне поля зренья глупых фонарей!

Как плод незрелый для детей – вода приятна,
В сосновый корпус мой она вошла не зря,
Во всю блевотину и вин синюшных пятна,
Разбрасывая всё – и руль, и якоря.

Я погрузил с тех пор себя в Поэму Моря,
Со звёздами сливаясь, с млечности искрой,
С лазурью, где в благом и мертвенном просторе
Плывёт задумчивый утопленник порой.

Где в струпьях вся голубизна, горячка мира,
И ритмы вялые под блеском ярким дня,
Сильней чем алкоголь и шире нашей лиры
У горечи любви проржавленной возня!

И небо в молниях, и ураганы знаю,
Теченья и прибой, я знаю вечера,
Восход, что схож с подъёмом голубиной стаи,
Порой я видел то, что все узреть пора!

Я видел солнца диск, он ужасом подёрнут.
Так, освещая сумрак, зябнущий века,
Из самых древних драм, как будто бы актёры,
Несут морские волны дрожь издалека!

Мечтал я о зелёной ночи в блестках снега,
О медленных лобзаньях игрища морей,
Круговращенье сил неслыханных – то нега,
И песни жёлтых, синих фосфора огней.

Бежал я долго так, как бешеное стадо
Быков, по зыби там, где в штурме рифов рать,
Не полагая, что святым Мариям надо
Стопами рыло Океана попирать!

Я встретил, знаете, Флорид невероятных,
Где взгляд пантер, людская кожа – суть одно!
Как вожжи, радуга напряжена изрядно,
Табун лазоревый влечёт её на дно.

И здесь болот огромных видел я броженье,
Снасть в камышах, где весь Левиафан гниёт,
Вод в средоточье штилей мёртвых низверженье,
И дали с бездной, что потоком вниз течёт.

Светила, ледники и волны с небесами,
И мели мерзкие – к заливам бурым скат,
Где жирных змей тела, изъеденных клопами,
С деревьев падают в зловонный аромат.

Я показать дорад детишкам порывался, —
Рыб этих золотых, которые поют.
В цветочной пене, отплывая, я качался,
А иногда взмывал на крыльях ветра тут.

От полюсов, районов, море обессилев,
Чей плач меня приятно укачал,
Тенелюбивые цветы мне подносило,
А я, как женщина, колени преклонял.

На острове моем качающемся ссоры,
И светлоглазых птиц бранящихся помёт.
Я плыл, когда сквозь мои хрупкие опоры
Шли спать утопленники задом наперёд!

Заблудшее я судно в кудрях океана,
Которое шторма в эфир без птиц несли,
Фрегаты Ганзы, крейсера из вод желанных
Извлечь мой пьяный остов так и не смогли.

Свободно я достиг лилового тумана,
Пробив как стену небо в зареве огней,
Варенье я несу поэтам – добрым малым –
Из солнца перхоти и синевы соплей.

Средь электричества дурной доской метался,
В компании коньков морских я побывал,
Когда июль в грозу дубиной обрушался
На небо, что вошло в пылающий провал.

Я тот, кто трепетал, Мальстрема стон заслышав,
Во время течки Бегемоты выли в даль.
Мне, вечной прялке синевы застывшей
Европу в древних парапетах очень жаль!

Архипелаги звёзд я видел, ты же знаешь,
Открывшие пловцу восторг небесных рощ,
В бездонную ли ночь ты спишь и улетаешь
Тьмой золоченных птиц, о, будущая Мощь?

Как много плакал я! Ведь зори так унылы.
Все солнца горестны и луны все жутки:
Меня любовь-отрава в сон ввела постылый.
Пусть я пойду на дно! Пусть разобьётся киль!

Мне нравится вода Европы та, что в луже
Холодной, черной, там, где в сумерках сидит
На корточках малец, печальный и ненужный,
На схожий с бабочкой кораблик он глядит.

Я больше не могу, — от вас, о волны, леность, —
За перевозчиками хлопка наблюдать,
Переживать знамён и пламени надменность
И мимо каторжных баркасов проплывать.

СЕСТРЫ МИЛОСЕРДИЯ

Тот юноша, чей взгляд как будто свет небесный,
Чье тело наготой должно дышать земной,
Кого в персидском царстве гений неизвестный
Боготворил, ночами стоя под луной,

Стремительный всегда, ничем не опорочен,
В гордыне находя единственный приют,
Как юные моря, как слезы летней ночи,
Те, что на гранях бриллианта восстают,

Тот юноша, чье сердце раной обрастало
Все оттого, что мир ему не по нутру,
Желает встретить он, во что бы то ни стало,
Свою родную милосердия сестру.

Кишок, о женщина, ты мерзкое сплетенье,
Вовек тебе не стать желанною сестрой,
Нн животу, где спят заманчивые тени,
И ни грудям, что возвышаются горой.

Твои зрачки так безнадежно слепы;
Объятья наши все — лишь пытка и напасть:
Ты с выменем своим висишь на нас нелепо,
А в это время мы раскачиваем страсть.

Всё те же слабости и злобные наветы,
Жестокосердие, что ранит вновь и вновь,
О ночь, без тени зла, ты нам приносишь это,
Как, впрочем, и свою помесячную кровь.

Когда же женщина приносит страх, мгновенье,
Любовь, и жизни зов, и песню без конца,
Тогда приходят Музы и от наважденья
Спасает справедливость нашего юнца.

Всегда в безмолвии нуждаясь и в сиянье,
Жестоких двух сестер оставив всем назло,
Сменил науку он на нежные стенанья,
К природе обратив кровавое чело.

Но магия и все священные ученья
Претят угрюмому, больному гордецу,
Он в одиночестве идет без отвращенья
Ко гробу своему, к просторному концу.

Доверившись своим бескрайним снам,
прогулкам Сквозь дебри Истины, глубокой и большой,
Таинственную смерть в своем паденье гулком
Он назовет сестрой всем телом и душой.

Перевод с французского Жаната Баймухаметова