Игорь Полуяхтов. Сезон в микрах

В микрорайоне вечер. Сигарет…
Ночь и уютный снег в микрорайоне.
Фонарь молчит, душа поет.
Свет в доме все тусклей и отдаленней:
Пoэm сидит и пьет, лежит и пьет.
В этом доме нет часов.
Нет женского зanaxa.
В yглax висят тенета утихшей суеты:
С полок все чаще уходят книги.
Вот-вот треснет последний стакан.
И развенчается Венеция зимой.
Ибо вино прольется в истину. Yeritas!
Любовь больна и впала в летаргию.
Зима несет покой в микрорайон.
Воспоминанья ноют литургию
Перед началом пьяных похорон.
Идут часы между снежинок.
За углы серого дома цепляются страх и трепет.
Суть, которых одна: жажда опьянения.
Сношение между уединением
И общением. Сущность голода и сытости —
Одна: одиночество.
Все множимые сущности приводят к смерти:
И проходит зубная боль.
Но не остается зубов: проходит сердце.
И проходит жизнь с началом зимних каникул.
В микрорайоне Новый год.
На крышах снежные седины.
Поэт кричит: Mоn Dieux. Mein Cott. My God! —
Расстраиваясь, что Бог триединый.
Силезский Ангел бдит в холодном доме.
Ночами Саин охраняет шлюх:
И в первом и в последнем слезном томе
Простывший коченеет дух.
О, зимний ход земного шара!
Блеск над Америкой с Европой’
Поэт торчит на грязных нарах
И на параше голой жопой.
В микрорайоне смена сезона.
Смена снега на дождь; будет новый спектакль,
Где в роли воздуха струйка озона.
А в роли поэта зачитанный Trakl.
Утренний сон среди мрака ночного. И вместо слез в рюмки капает лирика. Нет никого меж дверей и окон, только снова С полки за стол садится Rilke.
Как море, отхлынет отливом заря
С похмелья горького горя
Икару чудиться на бреге.
Что die Einsamkeit ist wie ein Regen.
Будет ли град, будет ливень ли серный.
Будет ли отдохновенье от козней и кар?
Или, свалившись на крыльях неверных,
К верной свободе всплыл только Икар?
Часы могут остановиться, но время
Не остановится на циферблате: lime`s out of joint!’
И время не заведет механизм.
Пыль может влетать и ложиться.
Наделив дуновения смыслом.
В конце пыла
Единственная женщина останется одна,
А мужчина станет одиноким.
И не задернутой шторы достаточно
Для проникновения Света с Востока.
Lux ex Oriente!
Будто воздух полнит жир курдючий.
Бесцветные чернила льет февраль.
На горе наступает март гниючий,
И вылитого слова снова жаль.
Поэт не спит и жарит потрох сучий;
В микрорайон всползает март.
Пол женский обречен, и вот везучий
Везувий вновь включен на старт.
Восторг взметает гомон птичий
И с каждым днем весна все краше!
Поэт дрочит на гнойной киче.
…и с голой женей над парашей…
Часы стекают с ветвей, означая грань…
Часы принимают форму сосуда, ограняя
Органичный переплав весны на лето.
Ветер в суставах бездомных собак,
Занывание в сучках березы и граба
В гробовой тиши — без часов
Пытаются замерить результаты забега сезонов.
Ландшафтов и мыслей. Троеборье без первенства.
Лепечут, падая в ладони мая. лепестки:
Сквозь гаи покой пронзил микрорайон.
Поэт сминает образы тоски.
В которых шепот страсти затаен.
Он помнит о подледных берегах,
Но вехи памяти стирает летний зной.
Пот выступает на его рогах.
Пожалованных гендерной войной.
И лепестки летят на кенотаф,
И недописанной осталась эпитаф…
Лучше всего некрологи писать среди лета;
Тогда же и закладывать могилы,
дабы Хоронить в них первый смех.
Погребать в них последнее счастье.
Закапывать maлaнm в самом разгаре.
Предавать земле проекты всех воздушных замков.
Возможно, после дождя на согбенных древах скорби
Расцветут часы, тикающие против cmpeлки,
Возражающие времени и возрождающие храмы, дыбы.
В микрорайоне нет дорог ведущих к Храму.
Храпит фонарь, смердит луна. Нет сигарет.
Поэт свою заклеенную раму
Воспринимает как автопортрет.
В микрорайоне нет и мест для алтарей.
Мечетей и ковчегов. Нет свечей.
Поэт живет теплом от батарей
И светом электрических харчей.
Портретом смерти может послужить
Унылый дворик между трех домов.
Уютный своим запустением, кривыми деревьями.
Обломками бассейна, руинами лавок и качелей.
Портретом счастья может оказаться
Безвременный дождь между нежданным
Звонком по телефону, стуком в дверь.
Включением радио или иной вестью.
Портретом любви может быть даже
Толпа, уносимая ветром, стая сумрачных птиц
Прямо над твоей крышей, журавлиный клин
Вожделеющих теней с песней Ада в горле.
Портретом любви может оказаться след в грязи,
Ведь с ней осеннее ненастье проникает в явь
Вот осень начала хожденье
По мокрым мукам, слякотным грехам.
Ноябрь несет эту ночь рожденья
И тягостную тягу ко стихам.
Очередное очарование очей:
Очевидный черед и за чарами чарки
Окурки стремительно крепких ночей.
Объедки обид. Перегар и огарки.
О. кажется, что только осенью можно
Выйти в путь, но все же оставаться дома —
Просто путь должен быть ни вперед, ни назад.
И нужно уметь проводить время дома,
То есть обманывать жизнь, обводить вокруг пальца
Пространство. Падать в рай. взлетать в ад.
Только в осень можно войти дважды.
В одну и ту же реку… путь вверх и путь же вниз…
В одно и то же небо был дважды свет пролит.
Не выйти человеку в одну и ту же жизнь.
Поэта кормит хлебом все тот же Гераклит.
Закат в микрорайоне…
в Европе был закат
Тусклей и отдаленней, но горше во стократ.
Декабрь порой бесприютен для пьяных,
Начало зимы неприглядно для больных.
Бухнуться в несвежую постель, бухнуть
Прогорклой бормотухи, бормотать во все горло —
с самим собой.
Мастурбацией ли засушить менструацию мысли.
Очернить бели души, а словесный понос подтереть —
стихотворным листом?
Декабрь порой недружелюбен к трезвым.
Начало зимы может стать полным концом для больных.
Но вопрос о конце может перетечь в ответ на все сразу.
Перетечь, растечься по всей зиме и сковаться льдом.
Весна носилась с истиной, грозило лето светом.
Любила осень долгий дождь, зима покой дарила.
«Мене мене текел перес» разгадано поэтом
Он вопиет из пасти рва пророка Даниила.
Поэт был свешен на весах, повешен был за небеса,
И вот он в самый первый снег уходит меж снежинок.
В микрорайоне вечер. Сигарет
Поэт решил купить себе в киоске.
Приют для стольких зим и лет
Поэт покинул. Шар земной стал плоским.