Тишина есть материя тонкая,
Не расслышишь ее перепонками.
Повисает она по-над крышами,
Не разодранная нуворишами,
Не растасканная мальчуганами,
Что так носятся с “Караванами”.
До предела отмытой, отстиранной,
Не до Бунина ей, не до Сирина.
На голове моей — волосы,
Иль может, жуки.
Курчавятся,
Копошатся словно на свалке.
Едят, наверно, мой мозг.
А я их аккуратно расчесываю,
Пытаюсь сделать пробор.
Пытаюсь им доказать,
Что им надо лежать
Слева — направо.
Мне снова глаза грезы застили, что ли?
Сбредаю с тропинки не в те я прорехи.
Иду я на твой удивительный голос,
А это не голос, а слабое эхо.
Меня поражает фатальная разность
Начала и финиша, веры и торга.
Ладьей отплываю, но рок “ге”-образно
Находит меня своей конскою мордой.
И снова бреду по тропинке знакомой,
И снова не знаю: я здешний иль вышний?
И нет мне нигде тут ни аэродрома
Или хотя бы чувихи приличной…
— Что смерть?
— Ничего. Просто так.
— Неприятность?
— Пустяк. Что-то вроде свищей.
— Но, вероятно, она вероятность
И невероятных вещей?
— Увы, это плоть, что на душу так давит,
Что душенька бедная — вон.
— Что дальше?
Ах, почему такая грусть?
И мрак такой, холодный мрак?..
В каком я веке разберусь
Где друг себе я, а где враг?
Хоть и влекла мечтами даль,
Я не искал путей простых.
Мне жаль людей, себя мне жаль.
Кто боль познал, тот всех простит.
Пусть воет ветер за окном,
Я сам, как пламя на ветру.
Сквозняк в душе моей давно
По вечерам и поутру.
Я пришел переулками ночи
В тот тупик, где немеет душа.
В тот подвал, где ты больше не хочешь
Ни страдать, ни мечтать, ни дышать.
Где со старою девой — Тоскою,
Что воздушна до спазма в груди,
Сочиняешь поэму покоя
Облаками беспечными в дым.
С телеэкрана мэтр лжет,
Часы слова неспешно жнут.
Пусть разевает Цезарь рот,
Всегда найдется новый Брут.
Бежит собачка за окном,
Берез обобранных стволы.
Зимою как ни экономь,
Все сбережения малы.
Последний день пред Новым годом…
В фойе сойдя увижу елку.
И елка убранная вроде,
Искрится вся в игрушках стольких.
Вокруг же холодно и пусто,
На все фойе — одна вахтерша.
Жует мороженое с хрустом
И носик сладострастно морщит.
Вечереет. Как грустно… Я вновь ничего не успел.
Груда книг на столе, словно сонм неразобранных дел.
За окном тополя прорезают, чернея, слюду.
Грязно-желтые стены молчат, предвещая беду.
Я попал в этот дом, где кончают свой век старики —
В орденах и медалях, которые ныне легки.
По их лицам прошелся окопной лопатою век,
Он бледнеет слюдой из прищуренных возрастом век.
Он — в траншеях морщин, за которыми — горе и стыд,
Он — в согбенных плечах, вожделеющих статными быть.
Здесь стойкий запах “самопала”,
Как сводный брат мочи и кала.
А эти рожи, как бумага,
Что испражненья промокала.
Поэтов нет — попы и попы,
Последний дар бездарно пропит.
Здесь продают себя нероны
За восхвалений жалких опий.
Здесь жуткий привкус “самосада”,
Похуже мрачных грез де Сада.
Здесь каждый горд икнуть и нюхать
Миазмы барственного гада.
