Поразительная цельность натуры Абая обусловлена, на мой взгляд тем, что он происходил из семьи родоправителей, которые в любом патриархальном общест¬ве сосредотачивают в одном лице власть вождя, судьи и законодателя. Причем эта власть была неоспоримой и послушание ей — беспрекословным. Но во времена Абая ситуация бесповоротно меняется. Безмятежные кочевники, дети природы, попадают под жестокий пресс Российской империи и выходят из этой давильни при¬рученными псами в вицмундирах, которые виляют хво¬стами перед каждым урядником и бросаются с остерве¬нелым лаем на своих соплеменников. Волостная систе¬ма ломает извечные маршруты кочевников и торчит, как кость в горле. Люди из одного рода, разделенные грани¬цами волостей вынуждены враждовать друг с другом. Главной фигурой в степи становится не глава рода, а волостной правитель.
Словом, извечная политика колонизаторов «разде¬ляй и властвуй» рождает в степи великую грызню и междусобицы, которым не видно конца и края.
Абай, побывавший на должности волостного, пони¬мает, что любая попытка изменить действительность су¬ществующими средствами — это значит умножать зло и служить дьяволу. Изменить свирепые нравы Степи. возможно только на основе духовного пересотворения соплеменников. И тут на помощь мятущемуся духу из¬гоя приходит природный талант златоуста. Жажда Бога и Правды делает Абая Пророком и Поэтом. И эти ипо¬стаси у него неразделимы. Ведь синдром пророка вклю¬чает в себя Тьму, озаренную Вестью, а Весть возгла¬шается Словом. Поэтому поэзия Абая не лирика, и не эпос, она по сути своей и направленности — духовная?
Пожалуй, в этих строках поэта вся его религиоэно-этическая доктрина. Внешне, как растворение в любви к Богу, она напоминает символ веры суфизма. И дейст¬вительно элементы суфийской образности тут и там рас-сыпаны в поэзии Абая, особенно в его любовной лирике, где он зачастую через образ Возлюбленной обращается к Богу. Это особенно видно в таких стихотворениях, как «Ты очей моих свет», «Любовь и страсть — две разные пути», «Я ничтожен, убог».
В этих суфийских мотивах чувствуется и дань тради¬ции, и сознательное культивирование религиозно-экста¬тических настроений. И все же надо особо подчеркнуть, что Абаю близка суфийская культура, но не сам суфизм, как явление. Ибо суфизм — это отказ от всего земного, аскетическое подвижничество, определенные ритуалы и обрядность. Но Абая не устраивает религия, как ритуал и обрядность. По мысли поэта, она (религия) должна одухотворять действия и помыслы людей, а не отвле¬кать их от реальной жизни. Так, в 38 монологе он пи¬шет: «Сами подумайте: если бы истина веры заключа¬лась в святом недвижничестве, всему человечеству с криком: «Ху!» пришлось бы встать на путь тариката. Но тогда бы мир рухнул. В таком случае кто бы пас скот, отражал врага, ткал одежду, сеял хлеб, искал полезные ископаемые?»
Что касается аскетизма, которым так кичились суфийские шейхи, он чужд Абаю более всего: «Да даже если не брать в расчет истинного и непотребного на пу¬ти веры, разве правильно с точки зрения разума, воспи-танности и здравого смысла пренебрегать богатствами или осуждать их, если они сотворены Аллахом во благо человека? Если нет в тебе признательности подателю богатств, разве не впадешь ты этим в тяжкий грех?
Идеалом Абая является гармония, когда вера не ос¬корбляет разум, а разум облагорожен верой. Но и этого мало. Все слагаемые человеческого сознания должны отражаться в этически безупречном поступке. Ибо «У кого нет совести, у того нет и веры». И здесь хоть это слова из хадиса — изречений пророка, мы имеем ред¬кую возможность добраться до самих истоков, рацио-нально-прагматического мировоззрения Абая. Дело в том, что эта тоска по гармонии обусловлена у Абая его менталитетом кочевника — пастыря овец, где человек — гарантия единства макро- и микро мира. Ибо со дня творения он — посредник между Небом и Землей, про¬водник божественной воли.
Когда вверху возникло Голубое Небо А внизу — бурая Земля, Между ними возникли сыны человеческие. (Кюльтегин. Большая надпись).
Он не имеет права на трусость и отступничество, ина¬че «Земля и Небо придут в смятение». И если даже в XVIII веке Бухар-жырау восклицает «Аллах еще не честь!»—это говорит о том, что героическая этика чес¬ти, берущая свое начало в «Эпосе о Гильгамеше», найдя продолжение в орхоно-енисейских надписях, поэзии Юсуфа Баласагунского, Казтугана, Шалгеза и Бухара доходит до Абая, рождая в нем скорбь по нарушенной гармонии, макро- и микромира, которую следует восста¬новить. Эта потребность приводит Абая к суфийскому учению о подобии человека Богу, которое некогда раз¬вивал ал-Газали.
Как видим, духовные прозрения Абая питает откро¬венный антропоцентризм или этический максимализм, поэтому его нельзя считать ортодоксальным мусульма¬нином, хотя его принадлежность к еретическому крылу ислама несомненна.
А если точнее, Абай—Продукт степной традиций сличения религий, когда жырау Казтуган гордо заяв¬ляет:
Освободив от туч, месяц открывший, Освободив от марева, солнце открывший Прорубившись сквозь ряды
мусульман и неверных,
веру открывший,
Я, Казтуган, сын Суюниша!
В этих строках бросается в глаза мощь и величие жырау, который ставит себя и над мусульманами, и над неверными. Эту мощь дала поэту героическая этика че¬сти, облагороженная в творчестве Абая любовью к еди¬ному Богу.
По существу, в лице Абая, кочевник в эпическом упоении игравший солнцем и луною, впервые спустился на грешную землю и душа его «страданием человечест¬ва уязвлена стала». И возжаждал он Бога. И постарал-ся стать подобным ему.
Особенно видны ментальные истоки Абая в стихо¬творении «Не в земле ли сырой обрету я приют, умерев?» Если Гораций и Пушкин гордо заявляют: «Я памятник воздвиг себе нерукотворный», то Абай не обольщается насчет своей посмертной славы и просит лишь одного, чтоб не трепали его имя, оставили в покое. В этом я ви¬жу не только горькое разочарование в соплеменниках, но и извечную воинственность и задиристость воина-кочев¬ника, который всегда готов отразить нападение врага. Даже и после смерти, вернее, в последнем предсмерт¬ном слове. Ибо после смерти человек беззащитен.
Таким образом, своеобразие феномена Абая, его ду¬ховной поэзии и религиозного реформаторства обуслов¬лено концом эры кочевников, когда их жизнерадостное языческое сознание эррозирует инфецированное имперской культурой России, на протяжении веков терпеливо разрушавший эко- и этносистему казахов, последней кочевой державы Евразии.
Абай—это национальное самосознание этой траги¬ческой эпохи, удивительно трезво оценившее положение народа, оказавшегося на краю исторической ойкумены и доверившегося тем, кого следовало бы отлучать от нации и истории.
Абай — это прежде всего порождение национальной культуры, дожившей до потери среды обитания, но не потерявшей своей меры, каковой всегда были Честь, Ра¬зум и Гармония.