* * *
Хлопья снега вскормлены метелями –
Матерями всех чудес на свете.
В плоскость неба с глобуса летели мы –
Белые апостольские дети.
И бросалось солнце вслед щеночком рыжим,
И от смеха в кровь рассекались губы.
Горизонт в морозной дымке, становясь всё ближе,
Отдалялся, как цветное фото жаркой Кубы.
В туристическом журнале… Так звезда вертепа
Вносит святки в будней серые шинели.
Статика сарматских баб как способ темпа
Космоса − от компаса шалела.
Хлопья снега вскормлены метелями –
Матерями всех чудес на свете.
В плоскость неба с глобуса летели мы –
Белые апостольские дети.
* * *
Ты сегодня пришла с похмелья
В демонических жухлых венках.
Отдавало погостом и цвелью,
А не славой святых в веках.
В свежевыкопанную высь
Грудью падает вороньё.
Ох, Виктория, помолись,
Заслонив рукавом враньё.
Враньё, что рваньё:
Прорастает на пятнах солнца:
На ржавых ржаных коржах.
Подымают шеи жертвенные подсолнухи:
Агнец взалкал ножа.
Колебания – хуже предательств.
Детали – бельмо в сюжете.
Кровь помады, хвала Создателю,
Кровь подсолнуха на манжете.
Пьяные всхлипы по гадкой
Победе, вылезшей боком.
Мальчик целится из рогатки
В печного Бога.
Ты сегодня пришла с похмелья…
* * *
Останешься только узором вокзальным
На утлых причалах гадалки-судьбы,
Где чёрный цыган в белокаменном зале,
Качая ребёнка, латает гробы.
Ты – скользкий орнамент, химерный и тонкий,
Начертанный камнем на глади без брода.
Ты – знак поворота в безудержной гонке,
Который мной пройден (без права прохода).
В круг мандалы верность и вера, сплетаясь,
Похожи на ветки младенческих ручек.
Узор бронзовеет, как тень золотая,
Как охра на теле индейца-гаучо.
Как роза миледи с фатальной иголкой,
Где яд инкрустирован в чистый берилл,
Любовь – это зомби.
Любовь – это Голем.
Любовь – это робот, который убил.
Баллада о Перелеснике
Ты приходишь обычно в полночь, зажигая на небе души,
А капельною мессой − во семь горл − костёлы сходят с ума,
Когда на дистанции вдоха, чёрный и вездесущий,
Расправляет крылья летучей мыши твой Буцефал − Симаргл.
Ты приходишь считать госпиталя и шпили,
Разрывая штиль, как дамский бюстгальтер.
Ты разрисовываешь мой город тонким античным стилем.
Кто ты? Гравер? Харон? Капитан? Дон Жуан? Бухгалтер?
Ты приходишь, как выбор без выбора:
Так инквизиторы делают выговор,
Превращая его в приговор
От семи церквей,
Ты приходишь, − как суховей,
В город, где степь
Заменяет брусчатый степ,
Ты привносишь полынный темп,
Оглашая расколотым колоколом:
− Вот оно, наше племя!
Ты вплетаешь себя в безвременье,
Как мотив вплетается в преступление.
Аккомодация к времени
Художнику Сергею Поляку,
который не дожил до своего девятнадцатилетия
Издохли псы. Пришли в негодность мимы.
А этот снежный выцветший батист
Течёт в ладони, как непогрешимый
Огонь Христа по пальцам аббатис,
Изрезанных решёткой монастырской, −
На этот холст, завещанный Эль Греко,
Где карнавал, спрессовываясь смыслом,
Пророчит тиф. Юродивый калека
Меж двух атлантов здесь остался третьим,
Как очерк трупа мелом на асфальте.
Они глядят с его автопортретов,
Сложив в молитве сморщенные пальцы.
На кожу лиц, на алебастр сердец
Ложится снег, как булла консистории.
Два яблока в раю – один конец:
Гореть в аду, попав на Суд истории.
Там, на картинах он дожил до дня
Морщинки первой: праздничность фрагмента –
Терниста так, что звёздная стерня –
Ковровый путь на бунт рисорджименто.
Саломея
Куда ты пойдёшь? На таран? На танцы?
В Крестовый поход за веру?
Льняная лазурная кровь на снежных одеждах.
Извечный вопрос: камо грядеше?
Глава Иоанна – на блюде легионера.
Танцуй, Саломея: кровь – не вода,
Кровь – атомарное зелье.
Танцуй Саломея: ты − молода
И ещё не познала похмелья…
Тимпаны. Тюльпаны. Движенья чумные.
В снег забинтованные тычинки
Алых цветов. Карантинные выходные –
По школам:
Не надо учить «Кларнеты» Тычины!
«Не стань соглядатаем брату», −
Молю. Качнулись весы.
С руки Саломеи − кровавым каратом −
Соскользнули гранатовые часы.
То били тимпаны, − но он не просёк,
Предпочтя тишину скитальца.
А кем мне стать, когда выйдет срок?
Чашей?
Весами?
Танцем?
Куда ты пойдешь? Ну, куда ж ты пойдёшь?
Жалеть и враги умеют.
Увядают тюльпаны. И тает снег.
И кровь разбавляет дождь.
Танцуй, Саломея.
Танцуй, Саломея…
Танцуй, Саломея!
* * *
Штакетник жарких батарей
Не защищает от метелей.
Зима рисует лук-порей
На стрельчатом стекольном теле.
Полей его грядущим вслед
Дождём − холодным, будто глыба.
Полярных льдов, чей твердый след
На ощупь знает только рыба.
Что не разбавлено вино, –
Известно только винограду.
Дождю и снегу всё равно,
Чем падать:
Манной? Бомбой? Градом?
А нам – никак… Никак… Лови
Удар кинжала – блиц и скерцо,
Случись душе не взмыть до головы,
То голова падёт до метки сердца.
Триптих
I
Все беды – не глубже, чем Веды.
Моллюском в зелёном порту
Колышется полночь. К обеду
Её подожжёт на мосту
Луч дня. В синеве полотнища –
Штрих крика отчаянных чаек.
Брось время, как мелочь для нищих. –
Хазарская чайная чарка
Чеканит пути Киммерии.
Прибой обращается в брагу.
Восток – справедлив, как мерило:
Кто выживет:
Раб или каган
В ольвийской земле саркофагов?
II
Я, наверное, с Анатолии – Анатольевна,
анатомией, третьей кожей, Таней,
Загуменной ли, тронной стану?
По-язычески, с до-верой
(собираю хворост, а небо палевое)
Припадаю к веку до нашей эры:
Мосты из Аида – спалены.
III
У калины – осанка муфтия.
Посадив себя, как на клей,
Омела образует мумию
Из кораллов живых ветвей.
Я сама, расстилаясь скатертью,
Само-бранкой явлюсь на пир:
Брань и бронь.
Пусть из ранки скатится,
Кровь калины, спасая мир.
* * *
Земля, покрывшись
Скорлупой границ,
В предчувствии
Своих реинкарнаций
Крахмальное приданое
Девиц
По швам кромсает
Для весенних граций.
Звезда сливает хлорофилл зелёный
На косы ив, на лягушачье око,
На мазь аптек, на хаки опалённых
Фронтами рощ, на мшистый склеп барокко.
Неясен миг,
Как свистопляска Змия.
И город изумрудный сник.
Сон века –
Веки Вия.
* * *
День отступил вокзальной суетой –
И тени стали длинными, как рельсы,
Ведущие в полуночный тупик.
Его пересекают Донны Анны,
Безвинно обмельчавшие Каренины,
Которым избавление от бед
Всего лишь до рассвета обеспечит
Транквилизатор − средний по цене.
* * *
И сбудется безмолвие надежды.
И победит беспрекословность счастья.
И яблоко расколется, упав,
На дольки две.
Счастливые влюблённые
Тотчас съедят их, не заметив в гуще
Тенистых рощ заплаканную Еву,
Болеющую авитаминозом.
* * *
Режиссер прибьёт к сцене
монету
и опять
начнётся
театральный
сезон.
Но на этот раз
что-то собьётся
В сценарии
Высшего постановщика,
где всегда было так:
ты в зале –
а я на сцене,
но с точностью до безумья.
Рампа условностей жизни
Нас больше не разделит…
Мы не станем тревожить тени
классиков,
ты
не окрестишь
меня
Офелией,
вдохом из букво-нот
составив простое имя
с музыкой изнутри.
Я сыграю тебе свою юность,
ты сыграешь мне свою верность,
природа четыре раза
декорации перекрасит…
Потом останутся письма,
как билеты на погорелый,
изъятый их репертуара
спектакль,
фото, как неиспользованные
афиши,
порыжелый снег, притоптанный сплин,
рампа и две минуты,
пока не опустят
занавес.
* * *
Всевышний видел, насколько велико растление
людей на земле − все помыслы и деяния их
направлены были на зло во время любое.
И прервалось Его терпение. И сказал Он:
«Сотру людей с лица земли, ибо раскаялся, что сотворил их».
Ной же заслужил расположение Господа.
Этот троллейбус – ковчег и храм,
он спасает от опоздания на работу,
подобную вечным очередям,
осыпается город соцветьями дальними
фонарей бледнолицых, нацеленных в лоб домам.
День завис парашютом
над полем мещанских забот
и бюргерских шуток,
испаряющих едкий
азот.
А вон, на площади очередного Ноя
выгуливают стерилизованных псов,
пахнет пеклом или смолою
от булгаковских примусов.
После газет икается –
отрыжку рождает помпа…
помнишь библейское раскаяние?
помнишь его, помнишь…
От сотворения мира градус добра не повысился,
зло упрямо играет в своё лото,
у синоптиков – юмор висельников:
опять обещают
потоп.
* * *
Узнав, подсчитав увечья,
По справке, что он здоровый,
Теряешь его навечно,
Пугаясь на стигмах крови.
В изюминках горьких – город
Каштаном покрыт, как пледом:
Сегодня – впервые холод
И тёплое – напоследок.
Брусчатка ржавеет мелом:
Здесь дворник – бомжей начальник.
Зачин – потому несмело.
Финал – потому печально.
Погрешность – почти фатальна.
В глазах – не признать зеркал.
На белых свечах каштанов
Горит восковой вокзал.
Вожди развратили Клио.
Карету украли воры.
Ты – мим мирового клипа:
Покаемся Режиссёру.
* * *
Ветер листья гонит в бензобак.
Самокрутки курят дымари.
Дождь судьбы, скрутив крутой табак,
Нижет кольца белые на крик
Лебедей-гусей. Крылом парчи
В снежный цвет окрашен птичий юг.
Осень-бесприданница молчит,
Сыпля перлы из дрожащих рук
Девы со святой дырявой шалью,
Обречённой боль играть, как роль.
Королева, в платье попрошайки,
Где твой голый святочный король?
* * *
Пора поэзии проходит.
Строфа осеннею листвою
Несёт обугленную пыль
Чахоточных ноябрьских клёнов,
Уже отнюдь не алых – серых
От безразличного дождя.
Пора поэзии проходит.
И мудрый дождь об этом знает
И потому костёр разводит
На пепелищах древних грёз,
Как инквизиторские книги,
Бросая клочья слова в рифму,
Которую съедает пламя…
А на рассвете дождь, нахлынув,
Огонь преображает в пепел.
Пора поэзии…
Почтовый вагон
Вагон-субмарина.
Вкус чая. Хруст хлеба.
И, с облаком пух тополиный сражаясь,
По сахарной ватой оббитому небу
Уносит разлуку, усталость, и жалость,
И всё, чем по край наполнялся твой голос, −
То в ярких бравадах, то в истинах голых, −
Так, меряет нитью этап столбовой
Размотанный в провод комок горловой.
Раскрашены буквы. Измяты конверты.
На полках плацкарта царит благодать.
Там спит проводница по имени Вера.
Солдатское пиво. Бродяжья селёдка.
Бумажная быстрая детская лодка.
Вагон-субмарина. Битловская вера
В ночной полустанок,
Где можно отстать.
* * *
Время сочится солью,
Как песок из древних часов,
Бередит, выпекает, жжёт,
Отдаляется, растворяется,
Становится морем,
Которое поднимает
На волнах воспоминаний.
Досада одна – недолго:
Ведь люди живут на суше,
Где море – соль…
Химерные седые пилигримы
С небес крошилась штукатурка,
И пахло ладаном, и тени белых век,
Как булку, пополам ломали век…
Святых церквей окружностью грешна,
Быльём белья сверкала белизна:
Так пахли булка и моя вина.
И колокол желал достигнуть дна,
Роняя ладан в пыль твоих следов,
Рассвет сиял на маковках слюдой.
Сквозь иней близорукая весна
Прочесть пыталась строки телеграмм,
Не нужных ни тебе, ни мне, ни нам
Двоим одновременно.
По мостам
Стояли, вдохновенны и легки,
Хранители зимы – снеговики…
Молекулы их тел летели мимо –
Химерные седые пилигримы.
* * *
Время ластится, как собака.
Ложится под ноги.
Тонко скулит секунда,
Встречая поминки.
Перспективы имеют свойство
Сжиматься в точку
Дороги,
Которая ночью,
Когда отключается зажигание, −
Сродни минуте молчания.
А я а тебя гляжу
Глазами Рублёва, −
Собаками, фарами и дорогами,
Ночами, машинами и тревогами,
Всеми на свете скудными
Остановившимися секундами.
Обратная перспектива…
Стиль веры – костюмы ретро.
Одной лишь надежды снятся
Модные километры
Цветастых платьев.
* * *
Беру телефонную трубку. Звоню лишь по тем номерам,
Которые знаю на память. Слышу лишь длинный зуммер.
Именно в этот миг можно услышать то,
Что хотелось уже давно,
Но отвечавший «Алло!» голос
Тебе мешал.
С украинского перевела Евгения Бильченко