Миры Ауэзхана Кодара

Преамбула
Культура шире идеологии. Это весь спектр духовно-цивилизационных потребностей общества. Задача в том, чтобы не упрощать их, а видеть во всей «цветущей сложности» (К. Леонтьев), «жужжащей неразберихе» (С. Хантингтон). За последние три столетия из своей трехтысячелетней истории Казахстан прошел этап колонизации (Российская империя, Советский Союз), деколонизации (Перестройка, первые годы суверенитета). Теперь наступает эпоха суверенного развития культуры Казахстана. Но она-то как раз и ставит перед нами неразрешимые вопросы: что ставить во главу угла – национальные интересы или гармоничное вхождение в мировые контексты культуры? К кому пристать – к Востоку или Западу? Или возможно развитие поверх того и другого?

Проблемное поле: цели и задачи
Любая культура развивается в ответ на вызовы времени. Какие вызовы стоят перед культурой Казахстана? В самом общем виде, это такие противонаправленные процессы как глобализация и этнизация.
Глобализация направлена на унификацию и суперпотребление, она все превращает в товар, в том числе и культуру. Последняя технологизируется, преподносится в яркой, привлекательной упаковке. Она создана трудом масс специалистов и предназначена для масс. Несмотря на внешнюю простоту она – интеллектуальный монстр, ибо за ней стоит совокупный опыт человечества.

Продолжить чтение

Мы привыкли обвинять в наших бедах правительство, госструктуры, чиновничество. Конечно же, мы правы в нашем негодовании и в желании найти виновных. Однако, там ли мы их ищем? Только ли там их надо искать? Разве был бы возможен нынешний режим, если бы он не имел какой-то опоры, некоей прослойки, посредничающей между властью и народом, или откровенно говоря, создающей в народе притягательный имидж нашего не слишком приглядного истеблишмента.

На мой взгляд, нами было бы гораздо труднее манипулировать, если бы власть не опиралась на широкие слои рабски преданной интеллигенции. Именно интеллигенция та прослойка, которая стала своеобразным буфером между властью и народом, погашающим взаимное неприятие и мешающее механизму антагонизма довести все до логического завершения.

Но зачем это нужно интеллигенции? Для чего она взяла на себя такую неблаговидную роль? Или, может, нам всем надо лечь и поклониться ей в ноги за благородную миссию миротворчества? Боюсь, что наша интеллигенция не выбирала себе своей участи. Полагаю, что и в прекраснодушии своем, и предательстве, она настолько исторически обусловлена, что приходится только развести руками, и, «наступая на горло собственной песне», попытаться поразмышлять над этим феноменом.

Продолжить чтение

Вот уже год как с нами нет Кималя Акишевича Акишева, ученого с мировым именем, обессмертившего свое имя находками в Бесшатыре и Иссыкском кургане. Мне как человеку другого поколения не посчастливилось общаться с ним лично. Я лишь однажды видел его в 1995 году, на конференции по культуре кочевников, где слушал его прекрасный доклад, посвященный искусству и мифологии саков. В его облике было нечто птичье, легкое и возвышающее. Я тогда выступал везде со своими статьями о мировоззрении Абая, о причастности его к суфизму, исламу, персоязычной культуре. В перерыве Кималь Акишевич подошел ко мне, пожал руку и сказал, что услышал много интересного. Для меня, который находился еще в начале многих своих поисков это было огромной моральной поддержкой. Теперь, когда ни в науке, ни в литературе почти не осталось людей, берущих на себя ответственность за профессионализм и интеллектуальную чистоплотность, я понимаю, что в его лице мы потеряли не только известного археолога, но и некий нравственный камертон, обеспечивающий качество и соответствующий уровень общей атмосферы.
К.А. Акишев прожил большую и трудную жизнь. Высококлассный историк и археолог, в сущности, он сам был олицетворением истории великой Степи с начала ХХ по начало XXI вв. Когда он родился, казахи еще не расстались с кочевым бытом, но процесс урбанизации уже набирал силу. Это было очень важно для молодого геолога, а потом историка, со временем все больше понимавшего, что историография – это часть колониальной политики Советского Союза, наследницы Российской империи.

Продолжить чтение

Принято кстати и некстати приводить известный афоризм К. Станиславского, что театр начинается с вешалки. На самом деле, неизвестно с чего он начинается. Наверное, как и все на этом свете, с нуля, с некоей исходной точки. Но для того, чтобы прийти к ней, надо отказаться от мертвого груза старых представлений, наработанных приемов, общепринятых решений, т.е. всего того, что входит в понятие господствующего вкуса, который уже с эпохи Ницше заклеймен как враг всего живого и подлинного. Надо не соблазниться легким успехом, а бесстрашно идти навстречу неведомому, самостоятельно прокладывая свой путь среди всепожирающего хаоса и всеобщей интеллектуальной беспомощности. Надо задать себе такую меру, которая равнялась бы не на мнения здравствующих коллег, а «гамбургскому счету» тех, кто без остатка растворившись в искусстве, стал ее мерилом и эталоном.
И при все этом, надо считаться с реальными возможностями коллектива, найти единственно верный тон, когда ты не только «свой парень», но и «свой босс», которому верят и за которым идут.
Вот тогда, наверное, и засветится та заветная точка, с которой можно будет начать нечто иное, некий новый круг, в геометрическом и социокультурном значении этого слова.
В действительности, это не так легко, как кажется на первый взгляд, ибо круг – это поиск начала, которого нет, отказ от какой бы то ни было основы, шаги по лунному грунту, где нет ничего кроме твоих одиноких следов, как бы выжатых безысходностью окружающего пейзажа.
Примерно в такой динамике я вижу ситуацию в Казахском академическом театре драмы им. М. О. Ауэзова, где недавно, год или два назад появился Булат Атабаев, работавший ранее в Немецком театре.
За этот период он поставил такие вещи, как «Два изгоя», «Прощай, любовь», «Слепые», «Чингисхан», «Алдар-Косе» и, наконец, драму об Абае. Авторы этих пьес – Б. Римова, М. Макатаев, М. Метерлинк, И. Оразбаев, К. Мурзалиев и снова Б. Римова. Самое поразительное то, что Атабаев сумел поселиться в каждом из названных авторов и не только поселиться, но и вытащить из них самое лучшее. Не потому ли даже две его самые первые работы: «Два изгоя» по Б. Римовой и «Прощай, любовь» по мотивам творчества Мукагали Макатаева, поставленные в традиционной для ауезовского театра сентиментальной манере, тем не менее сразу выделились из общего лиро-урального потока и принесли режиссеру заслуженную известность, позволившую ему преодолеть некоторую скованность свойственную периоду адаптации и продемонстрировать свой подлинный стиль и настоящую натуру, которые оказались совершенно неожиданны и для труппы, и для зрителей.

Продолжить чтение

Есть понятие, введенное французским мыслителем Максом Нордау: «синдром конца века». Это «сумерки богов», предчувствие неизбежного заката, смена парадигм. В такие времена цивилизация умирает и на сцену выходят варвары На деле в этом нет ничего страшного для культуры. Просто в «старые мехи» вливается «новое вино». Взорвав иссу¬шающий диктат старухи-цивилизации, начинает свое шествие по миру витально-цветущая молодая Культура. Мы помним, как такое слу¬чилось с греческой цивилизацией, потом — с римской. Так и ныне мы переживаем распад Советского Союза, огромной империи, казалось бы обреченной на вечное процветание. Вот этот самый крах советской империи Г. Шалахметов назвал «гибелью красного «Титаника». Однако книга Шалахметова ни в коем случае не поми¬нальный плач по советской державе, а скорее «ноев ковчег», где автор пытается спасти самое ценное, что было в ментальности советского человека.
Об устремлениях автора можно судить по предисловию к книге.
«Теперь этой страны нет и никогда уже боль¬ше не будет… Мы уже ступили одной ногой в XXI век, оставив этот утонувший красный «Ти-таник» в ХХ-м.
Что же это такое было? Каково было уст¬ройство этого дивного чудища, его внутренние ходы? Одним он помнится как чудовищный, другим — как светлый. Одним мерещится его великолепие и величие, которое необходимо возродить, другие смеются над его гигантизмом и неповоротливостью, которые обрекли его по¬гибнуть, как некогда погибли неповоротливые чудища-динозавры».

Продолжить чтение

Проходит век. Живу ему под стать,
и слышен ветер в книге бытия.
Бог пишет эту книгу, ты и я,
чтобы чужим рукам ее листать.
Р.-М.РИЛЬКЕ.Из сб.”Часослов”.

На мой взгляд, мы ныне пребываем не только на развалинах бывшей советской империи, но и на пепелище идей, представлений, образа мыслей. Если по выражению Лиотара прерогатива Запада — предшествующее будущее, то наша — продолжающееся прошлое. Дело в том, что все лучшее из прошлого пришло к нам с большим опозданием, ибо искусственно задерживалось тоталитарной системой. Данное явление по аналогии с концепцией А.Тойнби можно назвать феноменом “задержанных”. К ним можно отнести писателей, поэтов, философов — наших современников, чьи произведения долгое время находились под запретом или вовсе не печатались.Как правило, эти произведения были сверхактуальными в свое время,зато теперь воспринимаются как агрессия былого тождества на современное Иное. Ведь если ранее духовный дискомфорт неизбежный при тоталитарной действительности вынуждал творческих личностей в поисках аутентичности погружаться в глубины истории и так далее, то ныне никто не мешает нам строить нашу новую, суверенную действительность, опираясь лишь на себя и свои знания. В этом плане я счел возможным поговорить о трех совершенно несочетаемых между собой литераторах, как о представителях феномена “задержанных”. Речь идет о Бахыте Кенжееве, Мурате Ауэзове и Утежане Нургалиеве, каждый по-своему отражающих определенный период идейных исканий при Советском режиме. Так, если пик духовного становления Нургалиева можно отнести к 50-60-ым годам, то М. Ауэзова и Кенжеева к 60-70-ым. Если для первого периода характерно, как бы “ошпаренное” сознание, содрагание вдруг прозревшего индивида перед ужасом тоталитарной действительности, то для второго периода оно уже не новость и потому, не ошарашивает, а подвигает к выбору разумной тактики и стратегии. К тому же, для первого периода был характерен советский космополитизм, который на деле вел к диффузии национальной идентичности и обрусению, то второй период примечателен как раз ростом национального самосознания, тоской по “корням”, возвратом к “архэ”. Неудивительно, что Кенжеев все больше обрусевает, а Мурат Ауэзов становится духовным лидером движения “Жас Тулпар”, чья цель — обретение утерянной национальной почвы. Но и здесь не все было так просто. Если для М. Ауэзова соплеменники были “землей обетованной”, к которой он медленно возвращался сквозь “времен связующую нить”, то для Нургалиева — жестокой реальностью, изгнавшей его из университета и закинувшей на несколько лет в провинциальную глубинку. Причем у нас эта ситуация — выживания талатливого соплеменника — столь повторяема, что стала как бы чертой национального характера. Видимо. Это связано с понятием туземной идентичности, малейшая измена которой карается отлучением. Так волки разрывают самца, промахнувшегося на охоте. Ведь если он промахнулся, значит, не волк, а если не волк, то значит, жертва… Конечно, эпоха колониализма породила разные типы туземцев. Но в целом, колониализм никогда не шел на пользу стране, попавшей в зависимость. Ситуация господства и подчинения в условиях неаутентичности и цивилизованных “ножниц”, создавала химерное образование, пожирающее самое себя. В этом положении туземец, решившийся сесть на поезд цивилизации становился “пассажиром без места”, ибо лишался исходного, а нового не приобретал. Поэтому ему ничего не оставалось, как вернуться обратно и перевоспитывать своих соплеменников, или же уехать от них навсегда. Первую стратегию можно назвать стратегией Абая, а вторую, да простят меня за высокопарность, синдромом Кенжеева. Если в Бродском поражает колоссальный объем восприятия, когда уже не остается времени окрасить воспринятое в какое-либо субьективное чувство, то палитра Кенжеева гораздо скупее, зато призвана она не внешнее отразить, а внутреннее выразить. И даже когда он идет на какие-либо философские обобщения, в них столько горечи, что видишь в них “душу живу”, корчащуюся на дыбе неразрешимых противоречий.

Продолжить чтение

Казахская национальная культура, как это ни горько признать, явление во многом неисследованное и почти неизвестное миру. Быть может, она
популярна в среде тюркологов и востоковедов, но тем не менее, нуждается в целостном осмыслении, как некий континуум, имеющий свое особое бытие-в-мире. Однако, целостность не фигурирует без составных. На данном этапе важно не только дать представление о казахской культуре, но и представить ее в конкретных образах и лицах;
озвучить именами, которые как своеобразные вехи в «гладком пространстве» номадической культуры.
Книга Агына Касымжанова «Портреты»* дает нам этот шанс, шанс приобщения к великим именам номадической ойкумены, привольно раскинувшейся на бескрайних просторах Центральной Азии. Своеобразие книги — в краткости и доступности изложения, что позволило на 125-ти страницах вместить материал, охватывающий каждый мало-мальски важный период трехтысячелетней истории Казахстана. Тем не менее, этот сборник биографических миниатюр и эссеистических размышлений не претендует на всеохватность; скорее он нацелен на то, чтобы выхватить ключевые фигуры в духовном и политическом развитии Степи, такие как Абай, ал-Фараби, Кюльтегин,
Тоньюкук, Юсуф Баласагуни, Анахарсис… Поскольку сборник готовился к 150-летию Абая, его открывает эссе, посвященное «мудрецу из Семея». В дальнейшем изложении соблюдается
хронологический порядок, а заключает книгу приложение под названием «Вехи предыстории и истории казахов» (* Касымжанов А.Х. Портреты: Штрихи к истории Степи. Алматы, 1995.).

Продолжить чтение

Если обратиться к раннему творчеству М. О. Ауэзова, мы поймем, что оно неразрывно связано с казахской культурной ситуацией эпохи “Алаш-Орды”.
Проблемное поле этой ситуации было в том, что нарождалась национальная интеллигенция с ярко выраженным антиколониальным сознанием и в тоже время либерально-демократического толка. Рожденная нуждами колониальной администрации, за короткое время она прошла длинный путь от прислужника режиму метрополии до полной оппозиции к нему, смягченный позже необходимостью политической мимикрии. Трагедия алаш-ордынцев была в том, что эти “степные талейраны” не хотели отказываться от благ цивилизации и в то же время желали самостоятельно править своим народом. Правда, требовали они тогда не “суверенитета”, а “автономии”, мысля себя лишь как часть демократической федеральной системы. Двойственный характер этой интеллигенции особенно сказался в восстании Амангельды 1916 года, которое они не поняли и не поддержали. Внешне это выглядело как забота о народе, которому в случае поражения грозил геноцид, но на деле было проявлением колониального рабства и аристократически-снобистского недоверия к народу.

Продолжить чтение

Драматургия Аскара Су¬лейменова сложна и неоднозначна.Уникальность ее в том, что это драматургия Слова, где прежде всего важна выверенная артику¬ляция. Она как поэзия жырау, где все действо пос¬троено на том, чтобы вы¬сечь искру судьбоносного Слова. Сценическое про¬странство А. Сулейменова — это пространство Речи — Логоса, занятого самособиранием сквозь все парадок¬сы и контрапунктические выверты. Поэтому его драмы гораздо богаче своих сюжетов и коллизий и несут в себе что-то неуловимое, как бег иноходца. Кстати, культ коня столь характерный для психофизического клада А. Сулейменова сказывается, видимо, и здесь, в частности, в той рельефности и живописности, с которой выписаны каждый характер и каждый мотив пьесы, в речах персонажей, нервных и импульсивных. Вот это свойство — диффузии материального в духовном и материализация самых абстрактных категорий духовного — пожалуй, его главная задача, поднявшая планку нашей национальной драматургии.
И, видимо, именно это взаимоперетекание или обратная связь между идеей и материалом, конфликтом и хактерами, общим настроем и сольными партия — залог того, что драмы Сулейменова и остросо-циальны, и глубоко национальны, и полны всевозможных философских контекстов.
Особенно показателен этом отношении его триптих «Ситуация», выдвигаемый ныне на соискание Государственной премии Республики Казахстан. Надо сказать, что здесь прежде всего интересен сам эпический замах автора написать три драмы, объединенных одной общей идеей. Как известно, первые греческие трагики, едва вы-делившиеся еще из эпичес¬кой традиции, писали сразу тетралогии, состоящие из трех трагедий и одной драмы. Причем, если у Эсхила последовательность постановки следует за последова¬тельностью написания, то уже у Софокла последователь¬ность постановки произвольна.

Продолжить чтение

В этих заметках я намерен поговорить не столько об Абае, сколько о его пути, модели, варианте развития. При таком подходе мы имеем возможность подключиться к отчасти культурологическому, отчасти постмодернистскому рассмотрению моделей развития постколониальных стран в современном мире, который, с одной стороны, в западном варианте, как бы обогнал сам себя, а с другой стороны, в условно говоря, восточном варианте, весь еще спутан мифотираническим прошлым.
Да, тирания мифа, или по выражению К. Юнга, власть архетипов, особенно актуальны ныне, в эпоху интеллектуальной исчерпанности на рубеже веков и конца тысячелетия.
Что касается Абая, он несмотря на то, что его отделяет от нас всего полтора столетия, жил как бы в доисторическую эпоху. Ибо история начинается тогда, когда кончается миф. Но во времена Абая до этого было далеко. Над ним довлело столько мифов, что порой приходится поражаться исключительному упорству его характера, пробившего таки себе дорогу среди этих мировоззренческих сумерек. В частности, две мифемы довлели над ним в полную силу: мифема о величии казахов и мифема о всемогуществе русских. Эти априорные данности взаимно исключали друг друга и в обоих случаях вели к зависимости и поглощению. Но разум Абая не соглашался с существующим положением вещей и «мудрец из Семея» пережив, видимо, целую духовную революцию, пересотворяет себя на ценностях индивидуального сознания.
Отныне все, что не отвечало требованиям Разума и Справедливости не могло устроить поэта-мыслителя. Он понимает, что единственный способ преодолеть этнические предрассудки – это сделать этос предметом анализа и тем самым совершает деструкцию, способствующую разработке новых стратегий действительности. Это было неизбежно еще и потому, что в противном случае у Абая вообще не осталось бы никакой точки соприкосновения с соплеменниками. А в данном случае он просто меняет вектор с положительного на отрицательный, размышляя в, как бы мы сейчас сказали, апофатическом дискурсе.

Продолжить чтение