Журнал Тамыр

Тамыр №1(45) 2017

Содержание

ПУЛЬС ПЕРЕМЕН

Елена Тихомирова. И не сойдутся Запад и Восток. Интервью с Ауэзханом Кодаром

КОРНИ И КРОНА

Магжан Жумабаев. Ожерелье (Перевод Ауэзхана Кодара)

Зия Гокальп. История тюркской религии  (Перевод Айман Кодар)

 ДИАЛОГ

Николай Грякалов. Жребии человеческого

 ФИЛОСОФИЯ

Нестор Пилявский. Время блох

СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО

Айман Кодар. Astanafest и современное искусство Казахстана – беседа с Алмагуль Менлибаевой 

Гания Чагатаева. Заявка на сценарий. Голем  

ПОЭЗИЯ

Татьяна Дзюба. Аккомодация к времени

Евгения Бильченко. Медузы

ПРОЗА

Алена Жукова. Диван

Михаил Спивак. Таксофобия 

ENGLІSH PAGE

Alberto Frigerio. The “chess fallacy”: how us and Russia have publicly depicted the Syrian conflict as a clash between opposite ideologies

Alexey Zelenskiy. Badiou and Philosophical Dispositions towards the Radical Change.

Danial Saari. Translations of Miniatures by Yuriy Bondarev

ҚАЗІРГІ ҚАЗАҚ

Анна Гавальда. Алаңдаймын (Аударған Мария Арынова)

Готова ли евразийская цивилизация к рождению нового Чингисхана?

«Скифы мы, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами», — утверждал поэт. Могут ли народы Евразии назвать себя братьями, есть ли в нас нечто общее, некая основа, то, что мы можем противопоставить возрастающему влиянию западной цивилизации? На протяжении веков евразийцы варились в одном большом котле, возникали и рушились империи, плавились в горниле истории этносы — какие плоды мы пожинаем сегодня? Сергей Бодров, создатель фильма «Монгол», попытался ответить на этот вопрос. Его новая работа предназначена прежде всего для российского зрителя, режиссер надеется, что, напомнив соотечественникам о завоевателе всех времен и народов, он напомнит и о связующей цепи, которая столетия держит нас вместе. А ковать эту цепь начал монгол Тимуджин, навеки вошедший в историю под именем Чингисхан.

Писатель и культуролог Ауэзхан Кодар считает, что наступление западной цивилизации неотвратимо, а, цепляясь за национальные корни, мы лишь делаем процесс более трудоемким и мучительным. Хотя роль Чингисхана в становлении государственности на евразийском пространстве трудно переоценить, наступили времена, которые можно назвать закатом истории и культуры. Человечество неотвратимо превращается в безликую массу потребителей, и все политические и культурные идеи заведомо обречены на провал. Когда-то монголы, утопив в крови континент, дали жизнь странам и народам, и, возможно, в недалеком будущем нас ожидает появление нового Чингисхана.

Продолжить чтение

Казахская литература стоит на перепутье девяти дорог. Позади – одна дорога, впереди – тысяча путей. Среди этих тысячи дорог есть и проходящие по побережью реки, и по вихревой пустыне, и те, откуда еще можно вернуться, есть и не имеющие вовсе возврата. Казахскую литературу на это перепутье тысячи дорог привела и оставила в смятении сама жизнь. Когда казахский опыт жизни столкнулся с русским опытом, а через русский опыт – с европейским опытом, произошло столкновение казахской литературы                     с энергетикой русской литературы и через нее с динамикой европейской литературы; это как столкновение скалы с филином, в любом случае погибает филин. Конечно, тут рушится казахский опыт жизни и, конечно же, в роли подражателя оказывается казахская литература.

Однако, и европейская литература – не единственная наша наставница, она представлена в тысячах лиц. Ладно, оставим в покое далекую Европу, возьмем нашу соседку – русскую литературу. В эти дни, дни октябрьского переворота, у русской литературы эпохи Советской власти существует тысяча направлений. Вроде бы у всех знамя – красное, лозунг – революция, цель – равенство. Однако относительно искусства, и одного из ее направлений – литературы у разных сторон – совсем не совпадающие принципы. Если одни возглашают, что искусство есть и будет, другие говорят, что искусства нет и не будет, или что если оно и было в прошлом, то в будущем его точно не будет.

Кроме того, мы люди эпохи бурных перемен и потрясений. Наши женщины и мужчины, политики, крестьяне, литераторы, мы все – как войско с саблями и копьями в руках, которое выжгло сухую прогнившую степную траву, чтобы вместо пала выросла свежая зелень. Мы обязаны быть войском. Этого требует и революция. Этого требует и жизнь. Но у каждого подразделения в войске есть свой строй, своя обязанность. Только когда каждое подразделение в войске четко выполняет свое предназначение, войско в целом выигрывает сражение. Если же оно не выполняет своего долга, а, наоборот, забыв о нем, в общем порыве кричащей, беснующейся своры бросается вперед, это принесет только разруху. Вот так и казахские писатели – только малое крыло немногочисленной армии, небольшое созвездие. На нее, кроме общего воинского долга, возложена особая миссия. Миссия писательства и поэзии. Если наши писатели выполняют свой воинский долг, но не выполняяют поэтической миссии, тогда они – не поэты. Если исполняя поэтическую миссию, не исполняют воинского долга, они              – не воины.

Поскольку казахи, если смотреть глазами европейской культуры,                     – народ обделенный в плане культуры и литературы, наши писатели могут забыв о своей воинской, гражданской миссии, замкнуться только в поэзии              и, даже, забыв о поэтическом долге, в массовом порыве только вопить и выкрикивать лозунги, искренне поверив в то, что литература – это только лозунги и пропаганда. Или к примеру, что литература – это религиозный букварь, или атеистический букварь, однако, в любом случае – букварь. Или – взяв за образец русскую литературу, пойти в ней по неверной тропинке, уткнуться в точку невозврата, или пойти вслед за стадом заблудших коров.

И вот мы, которые из стольких возможностей выбрали некую их часть, девять раз взвесив, выбрав кое-что из разноголосицы девяноста мнений, посчитали своим долгом предложить вам на размышление нижеследующие мысли. Предлагаемое нами – не необъятная ханская ставка, не восьмикрылая просторная юрта, нет, это походный шатер-времянка, которых было так много в эпоху хана Аблая. В эпоху войны и разрухи, боев и походов не возводят дворцов, не возносят к луне белокрылые юрты. Эпохе войны более к месту шатры-времянки. Походы закончатся, настанет новое бытие, тогда мы бросим шатры и воздвигнем высокие белые юрты, где поместимся все. Но это – в будущем, а пока наше прибежище – времянка.

Читатель! Мы рады тебе! Переступи через «Порог». Вступи  в «Ожерелье».

1. НАША ЛИТЕРАТУРА

«Уровень развития литературы не зависит от уровня культуры техники», – пишет Маркс. Чтобы подтвердить это свое утверждение он ссылается в греческой истории на Гомера, а в европейской истории – на Шекспира. И в самом деле, и в эпоху Гомера у греков, и в эпоху Шекспира у англичан, техника была на младенческой стадии развития.

Однако в эти периоды развитие греческой и английской литератур поднялось на недосягаемую высоту. Выяснить, почему так случилось – задача историка литературы. А мы здесь имели в виду, что если мнение Маркса приложить к казахской жизни, то нельзя сказать, что если у казахов культура техники и была совсем низкой, то и литература была почти никакой. И в самом деле, у казахов была и есть очень глубокая литература. Всякие перемены, вершины и низины, печали и радости, мечты и думы казахской жизни находили свое отражение в литературе. Мы пока можем оставить в покое неисследованные эпохи, но если взять последнее время, наших почти современников Мурата, Махамбета, Базара, Шортанбая, Акан-серэ, то грусть и скорбь, чаяния и надежды народа, выраженные в их поэзии, говорят о том, что они – настоящие жырау. Они – первые герои, отравленные испарениями подлого европейского и русского колониализма, впервые нависшего над казахской степью. Великан казахской поэзии Абай – первая жертва, принесенная казахами с кровавыми слезами на глазах перед наступающими капитализмом и колониализмом. И трагедия, и глубина поэзии Абая, который, начав свой путь как управитель и советчик народа, дошел до самых пределов отчаяния, до пучины самых тягостных мыслей, именно в этом. Величие Абая в том, что стоя на тоненьком мосту через пропасть безвременья, он двумя руками боролся с двумя мирами, и поэтому, углубил старое содержание и направление казахской литературы, обогатил ее новыми формами.

Поскольку Абай не был поэтом забав и пирушек, и, в особенности, из-за отсутствия печатных изданий, направление Абая, и, в особенности богатство открытых им форм, не получило распространения в народе. В ту эпоху капитализм буквально оккупирует казахскую степь, народ практически раздавлен. Литература лишается и направления, и формы. И постепенно превращается в пережевывание разного рода мусульманской галиматьи.

Однако одним из свойств европейского колониализма было то, что тотальное насилие делает и раба героем, обреченность на смерть рождает любовь к жизни, подавление народа ведет к пробуждению в нем национального достоинства. В связи с этим законом, после событий 1905 года обессилевшие от ударов судьбы казахи, начали приходить в себя. Когда исстрадавшиеся люди приходят в себя, они стонут, вздыхают, задыхаются от скорби. Наша литература после 1905 года, выраженная в таких шедеврах как «Пробудись, казах!», «Сорок басен» была рождена из такой скорби. Этой исстрадавшейся душе грезились звуки битвы, где она с саблей бросается на врага. Пробуждающийся народ вспоминал свое прошлое. Так и наша литература с призывом «Пробудись!» стала вспоминать свое прошлое. Не для того, чтобы восстановить свое былое варварство. Для того чтобы через воспевание прошлого породить надежду. Она даже не воспела еще, только начала воспевать. И вот когда наша литература была в таком состоянии, мы были вовлечены в великую революцию.

1. РЕВОЛЮЦИЯ И НАША ЛИТЕРАТУРА ДО НАШИХ ДНЕЙ         

Переживаемая нами революция не была порождением нашей собственной истории, она явилась порождением европейской истории и потому, нам – чужой. По этой причине поначалу наша литература не смогла ничего написать о революции, наша литература не имела никаких средств для такого описания. Она продолжала двигаться в прежнем направлении. С одной стороны, описывая смуту, наступившую в народе как последствие русского колониализма, с другой стороны, напоминая обеспамятевшему, впавшему в прострацию народу о его былом величии, она шла естественным, природным путем.

Крупный ученый-марксист Плеханов писал, что крестьянин должен приспособиться к революции в быту. Революция хоть и пошатнула некоторые внешние стороны казахского быта, сознание казаха не изменило традиции. Поэтому наша литература и в начальные годы революции продолжала развиваться своим природным путем. Можно даже сказать, что наша новая литература довольно-таки продвинулась на этом пути. И если она не стала взмывать на вершину, боясь погибнуть в прыжке, а следуя законам исторического развития, стала расти день за днем и вширь, и вглубь, это достоинство нашей прошлой и современной литературы, за которое ее надо не порицать, а хвалить. Нам не стоит обижаться на нее, что она не заговорила с ходу о революции, надо понять по какой причине не заговорила. Еще одна причина того, что в нашей литературе не оказалось описания революции, и что в редких, бездарных попытках она была представлена превратно, это оттого, что она вошла в казахскую степь не с солнечной, а с теневой стороны, не вслед, а слева. Это очевидно и этого уже не скроешь. Трудно также перешагнуть через впечатляющее определение Маркса, что бытие определяет сознание. Что касается попыток положительного описания революции, они начались только в последние годы. В результате мы хотим сказать, что путь нашей литературы, который она прошла до наших дней, – это правильный путь, пройденный ею по железным законам истории и бытия. Сюда можно и с другой стороны взглянуть: свойство любого течения в том, чтобы течь. То, что течет на ровном пространстве, течет, распространяясь вширь, спокойно, величаво, а по узкой прощелине – вскипая пеной на камнях, ударяясь об скалу, взбрызгивая. То есть, подчиняясь и течению своему, и рельефу своего русла. Так и бытие наше похоже на текучую воду. Казахское бытие и быт стремятся теперь течь по новому руслу. Великая революция только сейчас вошла в казахскую степь с солнечной стороны. Теперь, бесспорно, и наша литература будет постепенно искать новый путь. Какой же он будет?

Продолжить чтение

4

Роль четырех символов в религии тюрков

Связь четырех сторон света с тотемизмом. Понятно, что раньше у каждой стороны света было свое тотемное животное. В «Тюркском календаре» Эдвара Шавана обозначены тотемы четырех сторон света и центра на страницах Уки Елиня в ежемесячных приказах: «Сын неба три месяца весны ест петуха, в середине года – быка, три осенних месяца – собаку, три месяца зимы – свинину».

Соответствие четырех сторон света и времен года. Действительно, из предложения выше видна принадлежность тотемов к временам года. Но если думать, что четыре времени года являются тем же, что и четыре стороны света, то на самом деле выявляется принадлежность тотемов к сторонам света. По религии Цинь, востоку соответствует весна, югу – лето, западу – осень, северу – зима. Вот почему надо принимать за тотемы стороны света сезонов года.

Соответствие четырех сторон света и четырех цветов. Еще одним символом четырех сторон света является цвет: цвет востока – голубой, запада – белый, юга – красный, севера – черный.

Имена четырех каганов. Четыре духовных кагана неба описаны посредством этих цветов:

На востоке – Гёк Хан/Голубой Хан

На юге – Кызыл Хан/Красный Хан

На западе – Ак Хан/Белый Хан

На севере – Кара Хан/Черный Хан

Соответствие четырех сторон света и четырех элементов. Еще одним символом четырех сторон света являются стихии. Элемент востока – дерево, элемент юга – огонь, элемент запада – железо, элемент севера – вода.

Продолжить чтение

Замысел. Прежде чем перейти к реальному — и постольку конечному — тексту, дам общий абрис замысла — того, что находится «за мыслью» (насколько вообще можно сказать о том, что показывает нам вещи, само будучи скрытым, как бытие или differance). Мы слышали, что нельзя полюбить за другого или за другого поверить в Бога. Слышали даже, что сходным образом дело обстоит с пониманием. Отсюда для начала — предъявление порядка личных очевидностей: теоретический опыт, взятый со стороны не самосознания, а самочувствия.

Ну… прежде всего, это был образ мистического человека, который творится от века, с начала времен. Эдакий Адам Кадмон еврейской мистики или «сокровенный сердца человек» апостола Павла. То есть: настроением — а настроение объективно — было то, что после череды машинных редукций структуралистского и когнитивистского толка вопрос о человеке вновь должен быть поставлен. Причем его постановка будет одновременно и самоучреждением — как в аскезе. Следующий момент: можно сколько угодно говорить о том, что имманентная рефлексия есть определение человека по преимуществу и что есть режим ясности и отчетливости, обретя который можно без потерь отбросить те леса, с помощью которых мы его достигли. Но, во-первых, это не так, а во-вторых: то, что происходит в сфере чистой мысли, то, что происходит в логическом языке, — отнюдь не единственные реальности человекоразмерного мира. Есть и другие — азарта, веры, ревности, лицемерия, беспощадной борьбы за ничтожные цели… Короче, неразумные истоки разумного или — жребии человеческого.

Понятие тотальной антропологии, вынесенное в подзаголовок книги, с очевидностью отсылает к «тотальному явлению» и «тотальному социальному факту» М. Мосса — понятиям, посредством которых раскрывались феномены, затрагивающие всю совокупность человеческого и постольку обладающие одновременно социальным, религиозным, экономическим, правовым значением. Для Мосса таковыми были дарообмен, техники тела, магия. Для меня — всё то, что целостным образом высвечивает антропомерность: химические протезы сознания, аутопоэтический опыт стигматизации тела, ритуальные консумации, практики неутилитарной траты времени… Кроме того, в книге дается очерк антропологических феноменов, обладающих сквозным в отношении к экзистенции характером. Как следствие — работа с любым из них выводит на раскрытие тотальности человеческого содержания. В терминах экзистенциальной феноменологии речь идет о человеческих основофеноменах — престиже, трате, языке, признании, времени, определенность которых есть одновременно и целостное удержание человекоразмерной реальности.

Продолжить чтение

Больше всего Жилю Делезу нравились клопы, клещи, блохи и философствовать. Впрочем, он не разделял эти вещи. Почему же он любил таких далеко не самых приятных животных? Этот вопрос в рамках знаменитого интервью мыслителю задавала и Клер Парне. Делез ответил, что предпочитает клещей, потому что они реагируют всего на три фактора из всего многообразия природы и умеют создать свой удивительный и невероятный мир. Это звучало почти как отмазка, тем более что являлось кратким пересказом пассажа из книги «Складка. Лейбниц и барокко».

В общем, кажется, никто так и не понял, почему Делезу нравились мелкие отвратительные твари. Одни списали это на оригинальничание (что-то вроде его знаменитых ногтей), вторые на то, что Делез был ставленником Вельзевула (вот, например, Александр Дугин пишет, что Делез выбросился из окна, поскольку его одолели те самые бесы, коих Иисус в Евангелии переводил с одержимых на свиней-самоубийц), а третьи вообще не придали делезовским клещам и блохам никакого значения. Однако, на мой взгляд, ни один уважающий себя интеллектуал современности не может позволить себе игнорировать делезовских клещей, и должен честно ответить себе и всему миру на вопрос, почему Жилю Делезу нравились мелкие паразиты?

Возможно ли, чтобы вопрос о блошках и клещах стал философским вопросом? Да, и более того: возможно, это один из самых актуальных вопросов познания. Я не знаю, истинно ли мое отвечание на этот вопрос (возможно, он даже не правильно задан — ведь, как известно из Хайдеггера, важные философские вопросы, как правило, задаются неправильно, и потом люди целыми столетиями зря на них отвечают). Лучше, конечно, было бы помыслить становление клеща, быть может, спросить у самого клеща, но прежде попробуем рассмотреть мою версию, которая делает акцент на четвертом измерении Времени. Именно из него, думаю, кусачие насекомые и сыпались на голову французского философа. Позвольте, но ведь четвертое измерение времени открыл Мартин Хайдеггер, а не Жиль Делез? — скажете вы. Это, конечно, правда, но не полная.
Делез, как известно, выделяет две возможности времени — Хронос и Эон. Напомню: Хронос бесконечен, цикличен, глубинен, находится в определенности, существует в форме телесности. Эон бесконечно делим, представляется в виде прямой линии с отдаляющимися точками прошлого и будущего, поверхностен, действует как инфинитив, существует в пустой форме бестелесности. Хронос — это Настоящее, которое стягивает в себя Эон. Эон, соответственно, есть Прошлое и Будущее, и то и другое как сборка бегущих по плоскости (плато) эффектов. Стягиваясь в Хронос, Эон вытягивает его вдоль себя. Делез говорит, что Эон — это лабиринт, построенный из одной линии, начертанной произвольной сингулирующей точкой. Событие помещается в Эоне, но эта помещенность (кстати, как и М. Хайдеггер, Делез оперирует понятиями места и местности Времени) представлена как стягиваемость в Хронос.

Продолжить чтение