Эссеистика

Есть понятие, введенное французским мыслителем Максом Нордау: «синдром конца века». Это «сумерки богов», предчувствие неизбежного заката, смена парадигм. В такие времена цивилизация умирает и на сцену выходят варвары На деле в этом нет ничего страшного для культуры. Просто в «старые мехи» вливается «новое вино». Взорвав иссу¬шающий диктат старухи-цивилизации, начинает свое шествие по миру витально-цветущая молодая Культура. Мы помним, как такое слу¬чилось с греческой цивилизацией, потом — с римской. Так и ныне мы переживаем распад Советского Союза, огромной империи, казалось бы обреченной на вечное процветание. Вот этот самый крах советской империи Г. Шалахметов назвал «гибелью красного «Титаника». Однако книга Шалахметова ни в коем случае не поми¬нальный плач по советской державе, а скорее «ноев ковчег», где автор пытается спасти самое ценное, что было в ментальности советского человека.
Об устремлениях автора можно судить по предисловию к книге.
«Теперь этой страны нет и никогда уже боль¬ше не будет… Мы уже ступили одной ногой в XXI век, оставив этот утонувший красный «Ти-таник» в ХХ-м.
Что же это такое было? Каково было уст¬ройство этого дивного чудища, его внутренние ходы? Одним он помнится как чудовищный, другим — как светлый. Одним мерещится его великолепие и величие, которое необходимо возродить, другие смеются над его гигантизмом и неповоротливостью, которые обрекли его по¬гибнуть, как некогда погибли неповоротливые чудища-динозавры».

Продолжить чтение

Проходит век. Живу ему под стать,
и слышен ветер в книге бытия.
Бог пишет эту книгу, ты и я,
чтобы чужим рукам ее листать.
Р.-М.РИЛЬКЕ.Из сб.”Часослов”.

На мой взгляд, мы ныне пребываем не только на развалинах бывшей советской империи, но и на пепелище идей, представлений, образа мыслей. Если по выражению Лиотара прерогатива Запада — предшествующее будущее, то наша — продолжающееся прошлое. Дело в том, что все лучшее из прошлого пришло к нам с большим опозданием, ибо искусственно задерживалось тоталитарной системой. Данное явление по аналогии с концепцией А.Тойнби можно назвать феноменом “задержанных”. К ним можно отнести писателей, поэтов, философов — наших современников, чьи произведения долгое время находились под запретом или вовсе не печатались.Как правило, эти произведения были сверхактуальными в свое время,зато теперь воспринимаются как агрессия былого тождества на современное Иное. Ведь если ранее духовный дискомфорт неизбежный при тоталитарной действительности вынуждал творческих личностей в поисках аутентичности погружаться в глубины истории и так далее, то ныне никто не мешает нам строить нашу новую, суверенную действительность, опираясь лишь на себя и свои знания. В этом плане я счел возможным поговорить о трех совершенно несочетаемых между собой литераторах, как о представителях феномена “задержанных”. Речь идет о Бахыте Кенжееве, Мурате Ауэзове и Утежане Нургалиеве, каждый по-своему отражающих определенный период идейных исканий при Советском режиме. Так, если пик духовного становления Нургалиева можно отнести к 50-60-ым годам, то М. Ауэзова и Кенжеева к 60-70-ым. Если для первого периода характерно, как бы “ошпаренное” сознание, содрагание вдруг прозревшего индивида перед ужасом тоталитарной действительности, то для второго периода оно уже не новость и потому, не ошарашивает, а подвигает к выбору разумной тактики и стратегии. К тому же, для первого периода был характерен советский космополитизм, который на деле вел к диффузии национальной идентичности и обрусению, то второй период примечателен как раз ростом национального самосознания, тоской по “корням”, возвратом к “архэ”. Неудивительно, что Кенжеев все больше обрусевает, а Мурат Ауэзов становится духовным лидером движения “Жас Тулпар”, чья цель — обретение утерянной национальной почвы. Но и здесь не все было так просто. Если для М. Ауэзова соплеменники были “землей обетованной”, к которой он медленно возвращался сквозь “времен связующую нить”, то для Нургалиева — жестокой реальностью, изгнавшей его из университета и закинувшей на несколько лет в провинциальную глубинку. Причем у нас эта ситуация — выживания талатливого соплеменника — столь повторяема, что стала как бы чертой национального характера. Видимо. Это связано с понятием туземной идентичности, малейшая измена которой карается отлучением. Так волки разрывают самца, промахнувшегося на охоте. Ведь если он промахнулся, значит, не волк, а если не волк, то значит, жертва… Конечно, эпоха колониализма породила разные типы туземцев. Но в целом, колониализм никогда не шел на пользу стране, попавшей в зависимость. Ситуация господства и подчинения в условиях неаутентичности и цивилизованных “ножниц”, создавала химерное образование, пожирающее самое себя. В этом положении туземец, решившийся сесть на поезд цивилизации становился “пассажиром без места”, ибо лишался исходного, а нового не приобретал. Поэтому ему ничего не оставалось, как вернуться обратно и перевоспитывать своих соплеменников, или же уехать от них навсегда. Первую стратегию можно назвать стратегией Абая, а вторую, да простят меня за высокопарность, синдромом Кенжеева. Если в Бродском поражает колоссальный объем восприятия, когда уже не остается времени окрасить воспринятое в какое-либо субьективное чувство, то палитра Кенжеева гораздо скупее, зато призвана она не внешнее отразить, а внутреннее выразить. И даже когда он идет на какие-либо философские обобщения, в них столько горечи, что видишь в них “душу живу”, корчащуюся на дыбе неразрешимых противоречий.

Продолжить чтение

Казахская национальная культура, как это ни горько признать, явление во многом неисследованное и почти неизвестное миру. Быть может, она
популярна в среде тюркологов и востоковедов, но тем не менее, нуждается в целостном осмыслении, как некий континуум, имеющий свое особое бытие-в-мире. Однако, целостность не фигурирует без составных. На данном этапе важно не только дать представление о казахской культуре, но и представить ее в конкретных образах и лицах;
озвучить именами, которые как своеобразные вехи в «гладком пространстве» номадической культуры.
Книга Агына Касымжанова «Портреты»* дает нам этот шанс, шанс приобщения к великим именам номадической ойкумены, привольно раскинувшейся на бескрайних просторах Центральной Азии. Своеобразие книги — в краткости и доступности изложения, что позволило на 125-ти страницах вместить материал, охватывающий каждый мало-мальски важный период трехтысячелетней истории Казахстана. Тем не менее, этот сборник биографических миниатюр и эссеистических размышлений не претендует на всеохватность; скорее он нацелен на то, чтобы выхватить ключевые фигуры в духовном и политическом развитии Степи, такие как Абай, ал-Фараби, Кюльтегин,
Тоньюкук, Юсуф Баласагуни, Анахарсис… Поскольку сборник готовился к 150-летию Абая, его открывает эссе, посвященное «мудрецу из Семея». В дальнейшем изложении соблюдается
хронологический порядок, а заключает книгу приложение под названием «Вехи предыстории и истории казахов» (* Касымжанов А.Х. Портреты: Штрихи к истории Степи. Алматы, 1995.).

Продолжить чтение

Если обратиться к раннему творчеству М. О. Ауэзова, мы поймем, что оно неразрывно связано с казахской культурной ситуацией эпохи “Алаш-Орды”.
Проблемное поле этой ситуации было в том, что нарождалась национальная интеллигенция с ярко выраженным антиколониальным сознанием и в тоже время либерально-демократического толка. Рожденная нуждами колониальной администрации, за короткое время она прошла длинный путь от прислужника режиму метрополии до полной оппозиции к нему, смягченный позже необходимостью политической мимикрии. Трагедия алаш-ордынцев была в том, что эти “степные талейраны” не хотели отказываться от благ цивилизации и в то же время желали самостоятельно править своим народом. Правда, требовали они тогда не “суверенитета”, а “автономии”, мысля себя лишь как часть демократической федеральной системы. Двойственный характер этой интеллигенции особенно сказался в восстании Амангельды 1916 года, которое они не поняли и не поддержали. Внешне это выглядело как забота о народе, которому в случае поражения грозил геноцид, но на деле было проявлением колониального рабства и аристократически-снобистского недоверия к народу.

Продолжить чтение

Драматургия Аскара Су¬лейменова сложна и неоднозначна.Уникальность ее в том, что это драматургия Слова, где прежде всего важна выверенная артику¬ляция. Она как поэзия жырау, где все действо пос¬троено на том, чтобы вы¬сечь искру судьбоносного Слова. Сценическое про¬странство А. Сулейменова — это пространство Речи — Логоса, занятого самособиранием сквозь все парадок¬сы и контрапунктические выверты. Поэтому его драмы гораздо богаче своих сюжетов и коллизий и несут в себе что-то неуловимое, как бег иноходца. Кстати, культ коня столь характерный для психофизического клада А. Сулейменова сказывается, видимо, и здесь, в частности, в той рельефности и живописности, с которой выписаны каждый характер и каждый мотив пьесы, в речах персонажей, нервных и импульсивных. Вот это свойство — диффузии материального в духовном и материализация самых абстрактных категорий духовного — пожалуй, его главная задача, поднявшая планку нашей национальной драматургии.
И, видимо, именно это взаимоперетекание или обратная связь между идеей и материалом, конфликтом и хактерами, общим настроем и сольными партия — залог того, что драмы Сулейменова и остросо-циальны, и глубоко национальны, и полны всевозможных философских контекстов.
Особенно показателен этом отношении его триптих «Ситуация», выдвигаемый ныне на соискание Государственной премии Республики Казахстан. Надо сказать, что здесь прежде всего интересен сам эпический замах автора написать три драмы, объединенных одной общей идеей. Как известно, первые греческие трагики, едва вы-делившиеся еще из эпичес¬кой традиции, писали сразу тетралогии, состоящие из трех трагедий и одной драмы. Причем, если у Эсхила последовательность постановки следует за последова¬тельностью написания, то уже у Софокла последователь¬ность постановки произвольна.

Продолжить чтение

В этих заметках я намерен поговорить не столько об Абае, сколько о его пути, модели, варианте развития. При таком подходе мы имеем возможность подключиться к отчасти культурологическому, отчасти постмодернистскому рассмотрению моделей развития постколониальных стран в современном мире, который, с одной стороны, в западном варианте, как бы обогнал сам себя, а с другой стороны, в условно говоря, восточном варианте, весь еще спутан мифотираническим прошлым.
Да, тирания мифа, или по выражению К. Юнга, власть архетипов, особенно актуальны ныне, в эпоху интеллектуальной исчерпанности на рубеже веков и конца тысячелетия.
Что касается Абая, он несмотря на то, что его отделяет от нас всего полтора столетия, жил как бы в доисторическую эпоху. Ибо история начинается тогда, когда кончается миф. Но во времена Абая до этого было далеко. Над ним довлело столько мифов, что порой приходится поражаться исключительному упорству его характера, пробившего таки себе дорогу среди этих мировоззренческих сумерек. В частности, две мифемы довлели над ним в полную силу: мифема о величии казахов и мифема о всемогуществе русских. Эти априорные данности взаимно исключали друг друга и в обоих случаях вели к зависимости и поглощению. Но разум Абая не соглашался с существующим положением вещей и «мудрец из Семея» пережив, видимо, целую духовную революцию, пересотворяет себя на ценностях индивидуального сознания.
Отныне все, что не отвечало требованиям Разума и Справедливости не могло устроить поэта-мыслителя. Он понимает, что единственный способ преодолеть этнические предрассудки – это сделать этос предметом анализа и тем самым совершает деструкцию, способствующую разработке новых стратегий действительности. Это было неизбежно еще и потому, что в противном случае у Абая вообще не осталось бы никакой точки соприкосновения с соплеменниками. А в данном случае он просто меняет вектор с положительного на отрицательный, размышляя в, как бы мы сейчас сказали, апофатическом дискурсе.

Продолжить чтение

Поразительная цельность натуры Абая обусловлена, на мой взгляд тем, что он происходил из семьи родоправителей, которые в любом патриархальном общест¬ве сосредотачивают в одном лице власть вождя, судьи и законодателя. Причем эта власть была неоспоримой и послушание ей — беспрекословным. Но во времена Абая ситуация бесповоротно меняется. Безмятежные кочевники, дети природы, попадают под жестокий пресс Российской империи и выходят из этой давильни при¬рученными псами в вицмундирах, которые виляют хво¬стами перед каждым урядником и бросаются с остерве¬нелым лаем на своих соплеменников. Волостная систе¬ма ломает извечные маршруты кочевников и торчит, как кость в горле. Люди из одного рода, разделенные грани¬цами волостей вынуждены враждовать друг с другом. Главной фигурой в степи становится не глава рода, а волостной правитель.
Словом, извечная политика колонизаторов «разде¬ляй и властвуй» рождает в степи великую грызню и междусобицы, которым не видно конца и края.
Абай, побывавший на должности волостного, пони¬мает, что любая попытка изменить действительность су¬ществующими средствами — это значит умножать зло и служить дьяволу. Изменить свирепые нравы Степи. возможно только на основе духовного пересотворения соплеменников. И тут на помощь мятущемуся духу из¬гоя приходит природный талант златоуста. Жажда Бога и Правды делает Абая Пророком и Поэтом. И эти ипо¬стаси у него неразделимы. Ведь синдром пророка вклю¬чает в себя Тьму, озаренную Вестью, а Весть возгла¬шается Словом. Поэтому поэзия Абая не лирика, и не эпос, она по сути своей и направленности — духовная?

Продолжить чтение

До сих пор исследование жизни и творчества Абая ограничивалось сбором биографических данных и наведением всяческого лоска вокруг его имени. Послушать наших абаеведов, так нет никого в этом бренном мире гениальней Абая, который в волтерьянском плаще просветительства одиноко идет впереди человечества, свято веруя в прогресс и дружбу народов.
Это шаткое интеллектуальное построение настолько господствует, что вызывает протест и несогласие.
Во-первых, как бы ни говорили о тех или иных источниках мировоззрения Абая, его никогда не рассматривали в системе Востока и Запада, или хотя бы градацию его личности в пределах культуры кочевья. Видимо, это связано с маргинальностью Абая, которую при таком подходе безусловно пришлось бы признать. Но дело в том, что это маргинальность особого рода. Абай маргинал уже потому что он представитель синкретической культуры кочевья, которая все более пропитываясь исламским духом, к середине CIC века прочно вошла в систему исламских ценностей, настолько прочно, что казахи производили себя от арабов.
«…мусульманская религия, основанная на Коране, представляет собою, подобно христианству, синкретическое смешение различных положений, почерпнутых из зороастризма, христианства, иудаизма и буддизма, а также некоторых идей, пришедших к арабам из греческого мира. В Коране нашли прямое или косвенное отражение идеи домусульманских сект Аравии, религиозные воззрения Сирии, элементы гностицизма, характерные для эллинистического мира. Можно сказать, что ни одна религия не была столь синкретична, как религия ислама».

Продолжить чтение