Журнал «ТАМЫР», №34, январь-март 2013 г.

ПУЛЬС ПЕРЕМЕН
Ауэзхан Кодар. Радикальное равенство как преодоление аутизма
Ювеналий Числов. О дискуссии «Казахский вопрос»

Жумабай Жакып. О проекте Intil

ДИАЛОГ
Ирина Мюрберг. Ф.Ницше о современном человеке и пространстве политического
Сергей Жеребкин. Логика радикального равенства в философии Джудит Батлер
Светлана Мартынова. Дискурс субъективности: телесное versus символическое

КУЛЬТУРОЛОГИЯ
Ирина Жеребкина. Простестное, слишком протестное (продолжение)
Сергей Кибальник. «Гибридизация» и «глокализация» в современной русской литературе

ПРОЗА
Алексей Грякалов. Смерть единорога

ПОЭЗИЯ
Бахыт Кенжеев. Странствия

ҚАЗІРГІ ҚАЗАҚ
Зәмзә Қодар. Діни экстремизм мен терроризм: қатері, шығу себептері, алдын алу шаралары
Берік Аташ. Шаманизмнің құрылымдық-функционалдық негіздері және бақсы тұлғасының ерекшеліктері

На первый взгляд кажется, что этот номер сформирован стихийно, в нем – такой разброс тем и авторов: от «казахского вопроса» до образа единорога – неизменной жертвы коварных охотников. На обложку номера мы взяли картину Рене Магритта «Дилектика Гегеля». Но как я ни всматривался, я не обнаружил там никакой диалектики. Ведь нас учили тому, что диалектика – это спиралевидный процесс, когда нечто повторяется на новом уровне, где как бы снимается старое противоречие. Но на картине ничего не снимается, там даже нет намека на развитие. Напротив все находится в жуткой статике. Мне это напоминает современное положение дел в Казахстане. Уже несколько лет как у нас ничего не происходит – ни в ту, ни в другую сторону. Ни оппозиция не усиливается, ни власть не радует новыми подвижками. Все как у Магритта – дождь заточен в стакан, а под ним зонт, который обычно призван защищать от дождя. Но здесь он служит подставкой стакану. Вот вам роль нашей достохвальной оппозиции, а стакан – это наша власть, которая любую грозу научилась превращать в обычную воду. Иначе говоря, она, наконец, устаканилась и никаких иных форм реализации не желает. Поэтому я думаю, у Магритта – не диалектика Гегеля, а как раз пародия на нее. То же самое и с нами. И действительно уровень жизни у нас в республике – уровень стоячей воды в стакане. А все это произошло оттого, что власть у нас стала очень сильной, у нее сейчас нет реальных противников, нет альтернативы. Поэтому она ест саму себя, как это недавно произошло с критикой президентом деятельности Имангали Тасмагамбетова. Уж трудно найти такого деятеля, который так помогал президенту с первых дней их плодотворного тандема. И вот, пожалуйста, от ворот поворот, взбучка на всю страну, словом, так и хочется сказать – «буря в стакане воды»! Ибо гнев президента мне кажется, был несоразмерен проступкам его неординарного «продукта».
На этом со сферы политики я хочу перейти в сферу культуры, и, в частности к статье Ювеналия Числова о казахском вопросе, опубликованном в «Зоне.кз» еще год назад. Дело в том, что газета «Central Asia monitor» затеяла на эту тему дискуссию и я выступил на ней с теорией Бодрийяра о симулякрах, подведя под нее всё, что происходит в Казахстане. Памятуя о том, что французский мыслитель понимал под симулякром символ без содержания, т.е. пустую оболочку понятий, давно исчерпавших свой смысл, я писал о том, что современные казахи уже далеко не кочевники и что культивировать только историческое сознание равно возврату к прошлому. Вместе с тем, полагал я, нас трудно назвать и современным народом, поскольку у нас такие термины как демократия, гражданское общество, права человека не наполнены истинным смыслом, а только декларируются для мирового сообщества. И вот эта жизнь напоказ, желание заслужить похвалу развитых наций вместо того, чтобы самим по-настоящему развиваться – это стало нашей шаткой реальностью, где, чем дальше, тем больше мы погружались в ирреальное болото симуляции – политической и прочей.

Продолжить чтение

Дискуссия была инициирована еженедельником “Central Asia Monitor”. Слов нет – она актуальна, в казахстанском обществе проблем не решаемых в течение всех лет независимости Республики Казахстан, хватает. Прямо в “десятку” попала “Central Asia Monitor”, объединив эти проблемы для обсуждения в дискуссии под общим названием “Казахский вопрос”. Все они казахские, рождены в постсоветский период казахской этнокультурной элитой в своих корпоративных интересах, никак не совпадающих с интересами всех остальных казахов, как городских, так и аульных.
Редакцией еженедельника в статье, приглашающей читателей к участию в дискуссии (№48 от 2.12.2011, с.3), достаточно внятно обозначены эти проблемы: отсутствие должного единства не только между казахами и гражданами других национальностей, но и между самими казахами, поделенными “элитой” на “нагыз-казахов” и “шала-казахов” (на настоящих и неполноценных); казахизация (практически насильственная) русскоязычного населения, в том числе и казахов, которые – “шала”, посредством телевидения, других СМИ и закона о языках; рост русофобии и её пропаганды; падение нравственности; непрекращающийся процесс поиска национальной идеи в противовес “Доктрине национального единства”. С начала дискуссии прошло три месяца. Что имеем? Десять публикаций девяти диспутантов, из которых двое – Айдар Амребаев и Мухтар Тайжан – выступили в двух номерах газеты каждый. Куда гребут?
Слово Джанибеку Сулееву, седьмому по порядку участнику дискуссии, наиболее ярко, с чисто Абаевской болью, но и не без скепсиса изложивший свое суждение по обсуждаемой теме в статье “Камуфляж = кому “пляж”… Мы казахи, просто плохо знаем самих себя” (3.02.2012, с.3): “Надеюсь, от этой дискуссии будет определенная польза. Можно ли идти вперед со взором обращенным назад? Я внимательно слежу за всеми подобными публикациями и, в частности, за откликами непосредственно на статью, которая открыла нынешнюю дискуссию. И должен сказать, что наиболее сильной выглядит статья, принадлежащая перу Ауезхана Кодара… пока только эта статья может претендовать на некий целостный ответ отдельно взятой личности по указанной повестке дня. Однако самое печальное заключается в том, что, как мне кажется, следующей ТАКОЙ статьи, увы, придется ждать долго. А может, мы её вообще не дождемся…”.
Так оценивает Джанибек первые два месяца дискуссии “Казахский вопрос”. В прошлое гребет она, не в светлое прогрессивное будущее.
А неделей позже этой публикации в “Central Asia Monitor” появилась статья Сейткасыма Ауелбекова “Скромное обаяние казахских симулянтов”, призванная обратить в ноль статью Ауезхана Кодара от 16.12.2011 “Нескромное обаяние симулякров. Кто должен стать для нас ориентиром: Абай или Шокай?”. Очень расстарался Сейткасым Ауелбеков в своем опусе, стремясь не просто поправить, а буквально “замочить” Ауезхана Кодара.

Продолжить чтение

Модернизация казахского языка является одной из самых важных и сложных проблем «Политики развития образования РК «Информационное общество – 2030», утверждённой Научно-образовательным фондом «Аспандау». Проект «Intil» направлен на разрешение этой проблемы коллективным и письменным способом, без административного навязывания искусственных языковых норм. Главная цель проекта Intil — коллективная модернизация письменного языка в части его лексического запаса и исконно упрощённой грамматики речи, сложения и сочетания слов в казахском языке.
Латинизация алфавита казахского языка это один из инструментов модернизации государственного языка. Он давно уже используется в Интернете казахскоязычной аудиторией на спонтанном уровне. Казахский язык действительно не будет модернизироваться и развиваться, если не дорастёт до письменного употребления, а без преобразования кириллицы под казахский язык или использования адаптированной латиницы этого достичь сложно.
Поддерживая развитие проекта Intil, мы ни в коей мере не призываем к дискриминации кириллицы. Поспешная и административная латинизация казахского алфавита может привести к хаосу и повсеместной безграмотности большинства взрослого населения, привыкшего к кириллице. Поспешный переход Узбекистана на латиницу это наглядно продемонстрировал.
Таким образом, суть проекта «InTil» не в латинизации алфавита, а в научно-обоснованной и естественной модернизации казахского языка, которая должна в идеале предшествовать его массовому освоению на бытовом уровне

INTIL — КАЗАХСКИЙ ИНТЕРНЕТ-ЯЗЫК НА ЛАТИНСКОЙ ОСНОВЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Где-то год назад в интернете появился интересный блог Бориса Акунина об истинном авторе национального языка (см. полный текст ниже). Основная идея Акунина – «истинным «автором» национального языка является никакой не «народ-языкотворец», а некий вполне конкретный человек с именем и фамилией». Как считает Акунин, отцом современного русского языка является Пушкин, английского – Шекспир, французского – Мольер, испанского – Сервантес и т.д.
Меня подобная идея посетила около трех лет назад. Из этой идеи возник «intil» — проект по созданию нового письменного казахского языка. Для себя я посчитал неуместным сидеть и ждать, когда у нас появится «казахский Пушкин», который в одиночку сможет создать новый письменный казахский язык. Поэтому цель проекта «intil» — создание посредством интернет-пространства «коллективного казахского Пушкина», формирующего новое казахское письмо.
Сформулировав идеи и принципы развития «intil» я поделился ими с моими коллегами и единомышленниками по научно-образовательному фонду «Аспандау». Я рад тому, что проект получил поддержку и будет развиваться под эгидой фонда.

Продолжить чтение

Новыми путями иду я, новая речь приходит ко мне;
устал я, подобно всем созидающим, от старых щелкающих языков.
Не хочет мой дух больше ходить на истоптанных подошвах.

Слова Ницше и политика, соединенные вместе, привычно ассоциируются с определениями «реакционная», «антидемократическая», «брутальная». Между тем в политико-философской литературе Запада все реже встречаются работы, способные удерживать данную стандартную позицию[2] в ее доктринальной чистоте. Предпринятая полвека назад У. Кауфманном попытка «реабилитировать» учения о сверхчеловеке и воле к власти ссылкой на их неполитический смысл[3], вытесняется исследованиями, также стремящимися к восстановлению в правах данных концепций — но теперь уже в поле собственно политической теории[4].
Цель настоящей статьи — продемонстрировать объективный смысл этой тенденции. Думается, развивающаяся политическая теория в своих самых общих, философских, очертаниях оказалась ныне более адекватна, чем прежде, образному строю ницшевской мысли. Обнаруживающиеся соответствия подталкивают исследователей к попыткам транслировать на язык теорий новые контуры вырисовывающегося идейного послания классика. Нельзя не помнить, что как философ Ницше — плоть от плоти той великой традиции, которая была порождена И. Кантом и развивалась его соотечественниками на протяжении XIX в. Вместе с тем концептуальное сито классической немецкой философии оказалось слишком крупным для выявления того, что хотел выразить мыслитель: через понятийные ячейки этой философии проскользнули неузнанными целые глыбы современности, ставшие маркером огромного бытийственного разлома — процесса «переоценки всех ценностей».
Будучи по натуре своей художником, Ницше наполнил собственную философию множеством идей того типа, которые англичане обозначили бы как loose ends (зд.: линии мысли, начатые, но так и оставленные бессвязными). Эта ахиллесова пята образного мышления есть неизбежная расплата за творческое нежелание «убивать» в себе альтернативные ходы мысли, и будь немецкий философ творцом не столь высокого ранга, подобная непоследовательность его как теоретика давно бы уже утянула его труды на дно забвения. Но как мыслитель Ницше оказался велик для своего (нашего) времени уникальной соразмерностью целого ряда, на первый взгляд, разрозненных философских идей потребностям именно данной эпохи. Эту соразмерность легче ощутить, чем концептуализировать. Трудность улавливания маячащего за сонмом образов единого идейного начала, очевидно, и определила общий интерпретационный тренд: попытки найти объяснение популярности Ницше чаще всего ограничиваются указаниями на брутальность и прямую одиозность некоторых его «озарений» (например, юдофобских) — как будто история последних двух веков испытывала недостаток в одиозных писаниях! Стоит ли говорить о том, что при данном подходе «ницшеанство» как философия остается по большей части неотрефлексированной.
Первое, что следует отметить здесь — это ставшее предметом разногласий в современной этической теории[1] ницшевское неприятие метафизики.

Продолжить чтение

В последних книгах [9, 10, 11, 12] Джудит Батлер формулирует достаточно неожиданный для философии тезис о необходимости введения в философский дискурс концепта радикального равенства. Тезис озвучен Батлер в ситуации современных войн, когда состояние жизни* перестает быть ведущим модусом человеческой реальности, оказываясь тем, что «больше или меньше человека», в терминах Рансьера, [3, 53] что функционирует вне диспозитивов «антропологической машины», в терминах Агамбена. [5, 33]
После 9/11 и войн США в Ираке и Афганистане, по мнению Батлер, насилие функционирует в виде прямого насилия: ведь отличие современных войн от предыдущих состоит в дигитальном воздействии. В новых книгах Батлер речь идет уже не о желании (как в книге «Субъекты желания», 1999), но об аффекте как процессе субъективации по схеме «всегда вне себя, другого, чем он сам», – поскольку субъект войны не может выдерживать идентитарную субъективность, оказываясь в ситуации аффекта субъектом становления иным. Невозможность идентитарной структуры «я» вне критерия становления Батлер подчеркивает через введение концепта «мы», когда становление «мы» — метафора для обозначения процесса становление иным – например, в ситуации дерридианской непредвиденности или лаклаунианской контингентности, жизни и смерти одновременно.
В книге «Фреймы войны: когда жизнь является горестной?» (2009) Батлер для понимания особенностей процесса субъективации в современных условиях дает собственную версию ответа на известный в истории философии вопрос о том, почему Платон исключил поэтов из схемы идеального, то есть иерархически организованного государства. Если обычно, в том числе у Платона, исключение поэта (принадлежащего к рансьеровскому «порядку своры», образованному как раз с большей (Спиноза) или меньшей (Платон) степенью терпимости поэтами, философами и политиками «беспорядка народных собраний», «невежественной массы» [3, 54]) объяснялось тем, что поэт (он или она) может представлять угрозу для полиса из-за своей уникальной, способной к жесту «двоякой обусловленности» субъективности, превосходящему способности «тирана» (вспомним надежду поэта на свои способности к жесту «двоякой обусловленности» у Лео Штрауса в «О тирании»), [4, 95] то Батлер считает, что поэт должен быть удален из полиса не потому, что обладает уникальной индивидуальностью «я», но потому, что его «я» — в отличие от «я» «тирана» — связано с другими жителями полиса, с теми, кого принято обозначать через концепт «мы». Другими словами, функция субъективации в виде «я» у Батлер не существует вне функции субъективации в виде «мы». Почему?

Продолжить чтение

В стратегиях современной рефлексии происходит осмысление «плотности» субъективного – внимание сосредоточено на телесных и топологических константах. Ставится вопрос об обозначении субъективности — линейность письма граничит с возникающей «непоследовательностью» символического порядка — фрагментарное письмо, «разъём дискурса», карта/плоскость – на месте текста. И возникает необходимость «представления» того, что выходит за пределы символического порядка.
В эпико-мифическом представлении тело соотнесено с единым планом мирозданья – рассмотрено с точки зрения его внутренней организации, которая оказывается своеобразной проекцией на мир и соотнесена с устройством Космоса. Обозначаются два плана: во-первых, тело структурировано, т. е. описано через со-положение и рас-положение его органов и функций, во-вторых – тело не собрано по единству «духа», «сознания», «Я». В определённом смысле тело человека не отличается от тела природы. Тело человека получает определение именно через приписывание ему места в иерархии: тело-душа-дух. Такое тело неразрывно соединено с цельным миром субъекта и обладает своим предназначением. Выступая объектом сознания, тело включается в структуру языка и по мере ограничения автономии действия его жизненных сил лишается своего собственного языка, т. е. находится во власти объективирующего его дискурса.

Границы тела во многом начинают колебаться, когда тело перестаёт рассматриваться как «тело вне нас» – видится как то, что от Я неотделимо: фиксируется невозможность перевода тела в нечто Внешнее нам. То, что В. А. Подорога, продолжая традицию мысли Ф. Ницше и А. Бергсона, обозначает как «моё тело», не определяется через модель или схему тела: первичным оказывается образ тела, который совмещает в себе неясные и неточные переживания наличного телесного опыта. По отношению к «моему телу» первичной является не лингвистическая форма, не то Я, которое производит высказывание, а то Я, форма которого телесна и не может быть переведена в формальный порядок высказанного.
В отличие от позиции Декарта, который определял формирование Я через мыслительный акт и не относил Я к непосредственному или воображаемому телесному опыту, «моё» тело как первичный образ тела изначально не фундировано сознанием. Фиксируется доязыковое бытие Я – бытийно-телесное.

Продолжить чтение

Тоталитарные предпосылки и либеральная демократия
Практика протеста в поздний советский период оформлялась, на мой взгляд, через две основные стратегии. Во-первых, в форме протеста против собственного государства – СССР (тюрьмы народов, бездушного бюрократического государства, предавшего идеалы подлинной революции, тоталитарного коммунизма, в котором, по словам Ильи Кабакова, «существование было соткано из безумного, напряженного ощущения «их» («они» — это начальники, работодатели и управдом), которые воспринимались как иная, враждебная и опасная порода людей, живущих «наверху», в официальном, «том» мире; а под этим миром, тесно общаясь друг с другом, любя и уважая, живет, как «под полом жизни», другое содружество, совсем особое племя людей» ); другими словами, протестная дихотомия «мы-они» еще не владела более поздними стратегиями терапевтического переноса концепта «они» на этнических других, как в следующие двадцать лет. Во-вторых, протест не только не исключал, но, напротив, объединял множества: перестроечные телеэкраны объединяли в актах протестной солидарности все социальные слои бывшего СССР — от рабочих и колхозников до интеллигенции, от мелкой советской номенклатуры до средней и даже высшей. Страна замирала в невидимом предперестроечном солидарном сопротивлении. Позже это невидимое ТВ-множество совершило решительный камин-аут, вынеся протестные практики в открытые и видимые публичные перестроечные пространства – на улицы и площади, лестничные площадки и подворотни, в университетские аудитории или заводские цеха, в залы партсобраний или площадки перед колхозными магазинами, в неработающие сообщества советской интеллигенции или колхозных бригад…
Если не говорить о содержании (вряд ли мы, постсоветские люди новых наций-государств сможем говорить, по мнению Жижека, что не верим уже в собственную этническую agalma, чувствуя ее, может, еще более чутко, чем двадцать лет назад: тогда ведь мы не были еще так разочарованы глобализирующей политической и культурной унификацией), протест сегодня также осуществляется как протест против собственных (а не соседних) государств и также объединяет множества. Более того, артикуляции политических требований сегодня оформлены наконец без вечного деления на бездейственных, но артикулирующих протест интеллектуалов (типа Гамлета или Маркса) и действующих практиков (типа Ленина или Сталина). Новые постсоветские интеллектуалы сегодня решительно соединяют теорию и практику и борются с правящими режимами путем прямой низовой политической мобилизации. Многие интеллектуалы, принадлежащие к академической среде, стали активистами-блогерами, и, напротив, активисты на основе практик ежедневного угнетения и защиты собственных прав в условиях, которые феминистский теоретик Джудит Батлер называет «хрупкостью жизни», становятся теоретиками, в условиях массовой мобилизации производящими актуальные теоретические тексты. Сюда относятся как активисты ЛГБТК-движений, так и новые феминистские группы, производящие одновременно интеллектуально-практическое действие по переделке существующих политических режимов (например, украинская группа «FEMEN», российская группа «PUSSY RIOT» или «Московская феминистская группа» и многие-многие другие).

Продолжить чтение

Как подчеркивал Ю.М.Лотман, «понятие массовой литературы – понятие социологическое». [1]Следовательно, применение в ходе анализа массовой литературы социологических категорий более чем уместно.
Термины «гибридизация» и «глокализация» употребляются в современной социологии приблизительно в сходных значениях. Применительно к литературе имело бы смысл употреблять первый в смысле использования каких-то универсальных или западных парадигм в том или ином явлении национальной культуры, сохраняющем при этом свои ценностные ориентиры или, по крайней мере, ощущение неповторимости своей культурно-исторической ситуации. Хорошим примером в этом смысле может служить роман Виктора Пелевина «Generation “П”», не только заглавие, но и общий идеологический посыл которого: рефлексия по поводу общества потребления и информационного общества – заданы романом известного канадского писателя Дугласа Коупленда «Generation “X”».
Правда, ерничая в русском варианте «Generation» по поводу современного homo sapiens’a и «орануса», самим повествованием автор утверждает неизменность и непреложность «общества потребления» и бессилие человека перед ним. Да и само построение книги на наиболее модном современном материале, придающее ей сходство с современными российскими глянцевыми журналами, делает ее чем-то вроде уорхоловских шелкографий с изображениями Мэрилин Монро и Мао Цзэ Дуна. [2]Но пусть даже вместо проникнутого необитническим пафосом произведения современной северо-американской контркультуры на российской почве возникло саркастическое творение литературного поп-арта, все равно в романе Пелевина мы видим яркую, самобытную попытку взглянуть на Россию в ее нынешнем состоянии сквозь призму современных социологических концепций.
В первом и явно наиболее удачном романе С.Минаева «Духless» мы, на первый взгляд, сталкиваемся с чем-то подобным. Герой-рассказчик даже открыто репрезентирует себя представителем каких-то новых, европейских ценностей и даже изображает современную оппозицию «Москва – Петербург» как оппозицию передового и подлинного отсталому и ложному. Однако роман в целом, тем не менее, производит совсем иное впечатление. Это тем более бросается в глаза, что на многих страницах Минаев как будто бы повторяет Пелевина. Возьмите, например, его насмешки над контркультурой: «когда всем этим луискорваланам добавляют к зарплате пару сотен, весь их андеграунд заканчивается так же быстро, как и начался. И они становятся такими же рьяными клерками, какими были контркультурщиками (антиглобалистами, маргиналами, нужное подчеркнуть) еще пару дней назад. До прибавки жалованья». [3]

Продолжить чтение

Все вокруг полно врагов.
Блаженный Иероним.
О сохранении девственности
Оправдание, необходимое предисловие
Единорог не умер как человек — не надо письмом ввергать человека в смерть, но человек умер как единорог. Чудесное создание и столь же чудесное воплощение — совершенное существо, слуга и защитник почти неразличимой божественной правды. Человеческое его место незанято оставалось недолго, уже ехал из Новохоперска аспирант-зоотехник, и дева, томясь, поджидала в любвеобильной прохладе библиотеки.
А единорог стал простым человеком. Пенсию назначили обыкновенную, хоть странную — в графе о выслуге лет вместо пятидесяти было вписано в десять раз больше — последним усилием обаяния он внушил ошибку девочке-регистраторше, и она вывела возраст в полтысячи лет. В пятьдесят житейских поместились дела пятисот: немыслимый послужной список повествовал про подземстаж на Чукотке, про стройку канала в калмыцких степях, и про экспедицию Пржевальского, и даже про потерю кормильца — в последней графе. Единорог усмехнулся — кормильцем был утраченный рог.
Вот же, на виду у всех арабский аль-каркаданн пощипывает травку и меж делом насадить может на рог слона и носит на своем роге слона, и жир его течет от солнечного зноя на голову единорога, и аль-каркаданн слепнет, и прилетевшая птица Рухх уносит его в когтях и кормит птенцов этим зверем и тем, что у него на роге. Плиний же описал грубо мычащего единорога с головой оленя, ногами слона и свинячьим хвостом. Иезуит Иероним Лобо вызолотил тело единорога, а монах Фабри описал его похожим на дромадера. И во все времена внимательны были к рогу, в основании — чисто-белого, острие рога — пурпурное, а середняя часть аспидно-черного цвета. Чудесный рог-уникорн обезвреживает все яды и может возродить даже мертвого, если имело место действие отравлением. Иван Грозный и Сталин гордились тем, что у них есть уникорн, а в двадцать втором году большевики направили две экспедиции за уникорном в Индию и в Туркестан.
Из нынешних же подобий сохранились теперь лишь носороги и рогоносцы. Свиреп зело мужчинка, вздымает на рог соперника… почти всегда ему ж самому тут край. Но чистая страсть войны и господства плеснет в ужас минуты, когда узнает он, что рогат. Давят развесистые, и кручинная не поднимается, чтоб дальнее оглядеть. Лучше смерть тогда, чем рога, даже легкий намек на богатое украшение делает кроткого яростным — из размеренной жизни легко перебрасывает в состояние ясной смерти.
Да мне что до них? Опыт переживания у меня был, сердечная аритмия рогатых переживаний навсегда вплелась в кровоток, я никого не вздел на рог кухонного ножа, миновал случай, и миловал Бог.
Единорог же был всезнающим и бесстрашным, безошибочно он распознавал врагов. Лишь дева могла обмануть чудесного зверя. Грузины наряжали здорового молодца в виде девы, обливали благовониями девичий наряд — место приманки всегда было с подветренной стороны. Падал на колени перед симулякром обманутый зверь и запах чудный вдыхал, а поддельная дева глаза закрывала ему рукавами платья, и зверь засыпал. Подскакивали… хватали сонного и отпиливали рог. Погибал в измене.
Безмыслица официального документа позабавила единорога. Из прежнего он ничего уж почти не помнил. Главные вопросы разрозненно переползли в самый конец. Его ум больше не привлекал никого, пионерский и пенсионерский языки как-то смешались, апокриф увял в болтовне, а о соматике уж и базара нет. Напряжением собственной крови брошенный на пол и вброшенный в мир, он стал житейским простым человечком. Больше не стало сил пребывать в чистом внимании любовности и обожающем понимании книжных и девичьих тайн.
В миг падения его двенадцатидневный преемник заплакал от одиночества — в маленьком мудром возник ужаснувший страх предела и смерти. Зародился он раньше, чем во всех его сверстниках. Ведь только к полутора годам мальчики на стадии никем из взрослых не зримого зеркала начинают беспричинно горько рыдать, переживая предельность… чувствуя подступившую неласковую и не любящую их женщину-смерть. Безликую женщину самой последней встречи.

Продолжить чтение