Алексей Грякалов (С.-Петербург). СМЕРТЬ ЕДИНОРОГА
Казенное ложе, затертое и залоснившееся от присутственной плоти, принимает в себя. Ладони замерзшие согреваются чашкой… ты припеваешь-пришептываешь свое ласковое: ах, как хорошо, хорошо! Из тростникового прибрежного времени — прошлого… будущего? — настоящее менее всего на себя похоже, бежит от себя, убитое, лишь намек на настоящее пригрелся сейчас со мной.
Ах, хорошо, хорошо! Чудесно целуешься… к сердцевине грейпфрута стремится твой язычок, неужели все девственницы в поцелуе так природно-чудесны? Поцелуй такой достается только единорогам — и ненавидят могучих все прочие мужчинки-любовники. Может, знал раньше таких, как ты, но никогда их не спрашивал, и они не сказали: дева интересует только единорога, а я тогда был просто влюбленным… просто любовником или незлым вожделенцем-самцом. Я не спрашивал… кто я такой, чтоб спрашивать и не бояться? В койку бросал собственный ничтожный инстинкт — так я спасаюсь бегством, случайно востребован случаем или местом — каждый в таком действе был бы не хуже меня. Не человек любит другого, а инстинкт делает человека. А ты не поддалась ни случаю, ни инстинкту, и женская природа твоя существует доднесь в Публичке… в публичных окрестностях в нерастраченной силе и нежности.
Ты у колен резво нежишься, а мне нечего тебе обещать, кроме лужицы горьковато-полынного молока. Вот хвостик тоненький твой, вот спинка ласковая выгибается, этим летом мы снова вместе, кошка, хранительница дома пустого. Во сне — к беспокойству, но когда ты приходишь в кошмар моих предутренних снов, где я один… начата вокруг постройка дома-домовины, и открыты небу ребра ненужных построек, нет никого из тех, с кем я когда-то жил, я тебе единственной радуюсь, и твой чистый мурлык говорит мне, что я еще жив.